Последствия и границы

К чему же привела эта работа над человеческим сознанием? Во что превратились люди под властью тоталитарного Молоха? Они были по­рабощены, унижены, испорчены, лишены части собственного бытия, но не сведены к состоянию податливой или управляемой вещи. Вопре­ки необычайному размаху используемых средств, человечность чело­века не была побеждена. Заключенные концентрационных лагерей не-шадно эксплуатировались, но производительность их подневольного труда несравнима с производительностью труда добровольного; крова­вая дубина Сталина не сделала советское сельское хозяйство эффек­тивным; идеологическая магия никогда не могла обойтись без при­нуждения. «Иванова (т.е. советская) власть, — писал Александр Зи­новьев, — всемогуща и в то же время беспомощна. Она обладает огром­ной разрушительной силой и незначительной силой созидающей» («Зияющие высоты»). Режим портит людей, он не способен их при­влечь на свою сторону. Человеческий итог реального социализма вре­мен товарища Брежнева говорит одновременно о могуществе и о сла­бости этого режима за несколько лет до его мгновенного крушения.

Послабления. Послесталинская власть оставляет методы массового Террора, поэтому подданные не настолько парализованы, как могли бы быть при Сталине. Партия-государство пытается дать им какую-то Компенсацию и в особенности оно приспосабливается к определен­ным формам дезертирства: обман, лень на работе, алкоголизм. Поми­мо официальных правил игры существует комплекс неявных правил, ипдщих в какой-то мере компромисс между властью и ее под-

Г

25 2 Со временн ая полити ка_

данными. С одной стороны, уважение к внешней форме, с другой — лицемерные послабления (в обоих случаях видимость). Все «гражда­не» вынуждены поднимать руку на политических собраниях, одобрять или осуждать в соответствии с канонами деревянного дискурса, голо­совать на выборах, но рабочий может позволить себе халтурить на ра­боте, выпивать в цеху, воровать инструменты, продавец — издеваться над своим клиентом или спекулировать своим товаром, чиновник — торговать разрешениями и т.д.

Такой компромисс является выражением соотношения сил. По­следнее есть всегда отношение господства (в некоторых своих аспек­тах — крайнего), но подчиняющаяся сторона в определенном роде за­воевала определенное поле послабления, которое господствующая сторона без большого риска не может уничтожить. Руководящие това­рищи разделяют судьбу всех тиранов: они внушают страх своим под­данным, но и они испытывают страх перед подданными.

Унижение и испорченность, «Все погрязло во лжи, и все это зна­ют», — восклицает Александр Солженицын в 1974 г. в адрес советских руководителей. Дискурс власти не способен убедить своих поддан­ных, но, как было отмечено, это не его настоящая цель: идеологиче­ская работа стремится не убедить советского человека, а победить его. Если Солженицын видит в навязываемой лжи главный грех режима, то именно потому, что последний не довольствуется поверхностным ограничением личности, а покушается на моральное сознание и ин­теллектуальные способности.

Мир реального социализма — это «шизофренический мир» (В. Бу­ковский), населенный «двойными людьми» (А. Димоп), «людьми дву­ликими» (А. Дубчек), использующими «двуязычие» (Н. Мандельш­там)... Это раздвоение обычного человека означает насильственное отчуждение части его личности, оно представляет собой капитуля­цию, которая также является и экспроприацией. Внося на виду у всех свою лепту в общую ложь, советский человек создает лишь простую видимость режима, он очерняет себя, разрушается, отказывается от своего достоинства, утрачивает часть своего бытия. «Всякий раз делая вид, — объясняет Ален Безансон, — он знает, что социальная реаль­ность фиктивна, и тем не менее он лжет. Но поскольку он дал свое со­гласие, поскольку он потерпел поражение в этой смертельной схват­ке, поскольку он получил позорную метку поражения и унижения, он должен признать, что эта ложная реальность могущественнее истин­ной, что она берет верх над ней и что тем самым она более реальна*. Такая капитуляция уготована всем, «так как люди испытывают по­требность в действии. Они не могут полностью устраниться из мирз,

Тоталитарная механика 253

ta, впрочем, им это и запрещено: «паразитизм» жестоко наказывается. ли они попытаются проявить хоть малейший характер, они должны герпеть унижение, очернить и опустошить себя только со своего 1сия. Избирая своей целью хоть какое-то самоосуществление для ■о, чтобы самореализоваться, они самодереализуются. Таким обра-, здесь установлена неизбежная ловушка. Такая таинственная объ-^ективация ничто, такая позитивность пустоты придает советскому ре-яшу странную тональность, абсолютно непонятную для тех, кто с сталкивался. И однако же такова сущность режима, а все про-ж,— полиция, лагеря, все это классическое и древнее насилие — f представляют собой пособничество этому главному насилию, и эти пособники теперь, когда народ привык к ним, могут быть постепенно уничтожены.»¹

- '- Вот пример. В апреле 1974 г. профессор Ефим Эткинд освобожден от своих обязанностей в Институте им. Герцена в Ленинграде, лишен университетских званий и исключен из Союза писателей. Все его ра­боты о поэзии и стилистике изъяты из библиотек и уничтожены. Он совершил ту ошибку, что оценил поэзию Бродского и поддерживал личные отношения с А. Солженицыным. В данном случае для нас ва­жен не столько мотив осуждения, сколько сам процесс: череда про­цессов-маскарадов в Университете и в Союзе писателей. В своей кни­ге «Диссидент вопреки самому себе» Е. Эткинд в деталях восстановил эту мрачную комедию в нескольких действиях, в которой были вы­нуждены участвовать его коллеги:

Первое действие протекает в ученом совете Института им. Герцена. После зачтения доклада от КГБ берут слово некоторые работники университета, что­бы произнести обычные формулировки, приравнивающиеся к осуждению: «идеологическая диверсия», «коварные происки», «антисоветская платфор­ма»... Следующее за «дискуссией» голосование единодушно. Каким образом, задается вопросом Е. Эгкинд, пятьдесят семь членов Ученого совета «могли го­лосовать за исключение человека, бывшего их коллегой на протяжении четвер­ти века? Как могли они уступить столь абсурдному требованию, как требование лишить их коллегу всех ученых званий? Да по причине того чувства, что леде­нит душу и парализует язык и идеи, которое привычно и неустранимо и носит имя СТРАХ. Страх оказывается сильнее — он сильнее чести, совести, привя­занности, честности, культуры».

Оглашаются результаты голосования. Члены Совета расходятся, избегая. смотреть друг на друга. Однако никто не возвращается домой, так как второй совет, на сей раз ученый совет факультета, назначен на 13 часов». Открывается второе действие, которое во всем походит на первое, с той лишь разницей, что главные действующие лица в большинстве своем более близки обвиняемому, проработавшему рядом с ним много лет. Е. Эткинд обращает особое внимание на случай со старым профессором, которого он давно знает, — Николаем Алек-

254 Современная политика

сацдровым. Александров — настоящий университетский профессор (а не член Партии, замаскированный под профессора), специалист по русской и немец­кой грамматике, честный человек. Но в 1962 г. он совершил неосторожность — написал адресованное в Верховный Совет возмущенное анонимное письмо по поводу окутанной покровом молчания катастрофы, виновника которой опре-л КГБ. Н. Александров подверг себя самокритике

без го

;ч.Ив

дучеж

очередь, профессор Александров «произнес речь, которую не собирался____________

рить. «Мы должны задуматься о нашей деятельности и деятельности окружаю­щих нас товарищей», — рассказывает он в свою очередь, с облегчением взвеши­вая всю нелепость собственных слов. — Научная деятельность преподавателей — это еще не все, нужно рассмотреть также и их политическую деятельность». Произнеся эту последнюю фразу, стольже нелепую, как и первая, Александров садится, успокоенный тем, что выполнил свой долг и избежал опасности. Окне предал своего товарища и вто же время доставил удовольствие руководству ко­торое, впрочем, и не ожидало от него никаких длинных политических речей (для этого имеются другие). Нужно было только, чтобы он фигурировал в спи--:е выступивших, таким образом, ему тоже была отведена своя роль в спехтак-

;. Все д.

Все д.

л. Я с;

ie могу сформулиро1 фессору Александрову. Коне1 шие его вопросы, вертевшиес я вижу, как какой-нибудь честныя, и превращается в эгоистичного и трус;

фо-

языке. Но бол]

ких претензий к гелился задать мун меня огорчает, koi [гентныи и понимающий челор мелкого буржуа. Да и как мог

этой С]

Леи, разрушение их возможности существовать и самоутверждаться в качестне независимых индивидов? Меня удручаетеще и то, что на протяжении всего то­го долгого заседания, как утром, так и после обеда, не раздалось ни одного чс-

Эта комедия, последующие действия которой разворачиваются на другом Совете факультета и в Союзе писателей, не может не затронуть всех тех, кто вынужден принимать в ней участие. Профессор Алексан­дров знает, что он не сказал правды, его коллеги это тоже знают, он сам знает, что об этом известно его коллегам. Даже будучи неявной, капитуляция всегда носит публичный характер. В какой-то степени речь идет об обычае обливания грязью.

Этим лицемерием оказывается поражено не только моральное со­знание, но и способность мыслить. При Брежневе мыслить — значит ос­вободиться ото всех заученных искажений, держаться на расстоянии от своего двойника, преданного государству, тайно и пользуясь обычными методами получать достоверную информацию. Мыслить означает также преодолеть языковые тупики, употреблять в противовес деревянному языку средства, способные сказать нечто. Недоверие по отношению к официальной идеологии не исключает отупления, оно не мешает лозун­гам в той или иной степени запечатлеваться в мозгу. «Формулировка, -объяснял М. Симечка, — возникает сама по себе: будем бороться за мир, мы боремся за мир, борьба за мир, в борьбе за мир... И я говорю себе, что разрушительная функция таких лозунгов — не пустое слово. Они состав-

W

Тотал итарная механика 255

ляютсимволы, похожие на китайские иероглифы. Они запрещают боль­шинству людей произносить эти слова в иной форме, нежели та, в кото-i' рой они им были внушены.» Неверие также не мешает деревянному I языку осуществлять парализующий эффект: «Можно сказать, что язык \ встает на дыбы. Его готовые формулировки навязывают вам рассужде- де, которому вы не желаете следовать. Это исключительно неприятное: ощущение: ваш язык сам выстраивает застывшие цепочки. Он сопро­тивляется всякой оригинальной мысли. Он отказывается слушаться, он восстает. Нужно совершить огромное усилие, чтобы заставить его усту­пить.»¹ Нужно обладать внутренней силой, мужеством, чтобы самостоя­тельно мыслить в мире реального социализма.

Нужно было обладать тем большей внутренней силой, поскольку, как мы видели, нонсенс советского дискурса говорил в конечном счете о том, что слова не имеют смысла, что существует не истина, а только власть. Чешский философ, писавший под псевдонимом Петр Фидели-ус, замечал следующее: интеллектуал, даже вопреки своему неверию, Оказывался в ловушке, поскольку если он отказывался принимать I -Всерьез ложь, он отказывался принимать всерьез и истину. «Когда его I^s «прашивали, верит ли он в победу правого дела, он отвечал, подобно Iv Пилату: «А что такое правое дело?» Попробуем обсудить с ним тот спо­соб, при помощи которого официальная пропаганда злоупотребляет словами. Более чем вероятно, что его реакция ограничится вежливым удивлением, выражающимся в удивленно поднятых бровях: ах да, ви­дите ли, это не «открытие», но что вы хотите, пока они у власти, они мо­гут себе это позволить.»² На развалинах истины остается одна лишь власть. У тех, кто оказался непроницаемым для пропаганды, тоталитар­ному субъективизму удается уничтожить чувство истины.

Так тоталитарная фальшь оказывала огромное давление на людей. Это давление объясняет, почему многие заключенные ощущали чув­ство свободы в мире лагеря. «Если ты оказывался в тюрьме за то, что думал, — пишет Солженицын, — то в лагере не так уж плохо. Прежде всего потому, что там нет собраний. На протяжении десяти лет ты сво­боден от всяких собраний! Это ли не вольный воздух? Администрация лагеря открыто властвует над твоим трудом и твоим телом вплоть до того, как не последует истощение, т.е. смерть, но она никоим образом не посягает на мир твоих мыслей. Она не пытается опорочить или за­ставить не работать твой мозг. Это создает ощущение свободы более большой, нежели свобода бежать, куда глаза глядят» («Архипелаг

к // Esprit, 7-8 juillci

i Simecka M. Op. oil. P. 16-1S з Fidelius P. Prendre le me Р. 17-18. -• - -----....

256 Современная политика

ГУЛАГ, т. 2). За колючей проволокой зеки утрачивали всякую внеш­нюю свободу, но они обретали свободу внутреннюю. В «большой зо­не» (т.е. в советском обществе на языке зеков) подданные были обре­чены на то, чтобы играть роль свободных людей; в «малой зоне» (в ла­герях) они переставали быть двойными людьми, чтобы обрести поло­жение раба. «Большая зона» — это тоталитарный или оруэлловский мир, в «малой зоне» царит «классическая» рабская тирания. С точки зрения внутреннего Я такая тирания есть освобождение. Конечно, нужно добавить также, что это чувство освобождения есть завоевание, и завоевание, которое под силу только тем, кто крепко обладает мо­ральным здоровьем и интеллектуальной свободой.

Каковы же в конечном итоге последствия этого воздействия на психику homo sovieticus! Как нам представляется, это интеллектуаль­ное отупение, моральное разложение и цинизм. Обреченный на лице­мерие, лишенный всякой интеллектуальной, моральной и духовной пищи, советский человек обеднен, иссушен, «опустошен», он ни во что и ни в кого не верит. «Нужно жить* оправдывает компромиссы, отречение и попытку замкнуться в мелких благах, предлагаемых сис­темой. Нужно ли идти еще дальше и сказать, что такой человек не со­ответствует своему предназначению? Александр Зиновьев развивал это положение самым радикальным образом: эта антицивилизация, которой является коммунизм, представляет собой естественный фе­номен, отвечающий глубинным тенденциям развития человека. Со­ветская реальность отражает реальность человеческую, это ratorium. Homo homini mus esfi: как отмечал Жорж Нива, А. Зиновьев заменявi слишком гордого гоббсовского волка на простую крысу. Такова «ужа­сающая норма коммунизма».² Но крах режима опроверг Зиновьева. Его теория была действенной только под сенью КГБ. Главная его ошибка заключалась в смешении компромисса, навязываемого обсто­ятельствами и основанного на более или менее ничтожных компенса­циях, с действительной привязанностью. Режим был ненормален, он навязывал раздвоение, противное человеческой природе, он по сути был непрочным.

Литературное сопротивление и «диссидентство». Умственное разло­жение было не столь неизлечимым, как об этом говорил А. Зиновьев Существовали и исключения. В своем исследовании-свидетельстве «Писатели свободы» Григорий Свирский представил историю литера-

Тотапитарвая механика 257

зурного сопротивления в послевоенный период, сопротивления, при­нимавшего различные формы. Это прежде всего использование эзоте-■ рического языка для обмана цензуры. Затем литературное возбужде- v ние, возникшее сквозь брешь, открывшуюся во власти. Так, в период * досле XX съезда партии, «время напрасных надежд» (Г. Свирский), «от-'■'*' тепель» возродила родники культурной жизни, казавшиеся совершен-■^г но иссякшими. Эта, наконец, вся теневая литература, литература, в ко­торой доминируют «великие книги мести» (Ж. Нива), которые несом­ненно войдут в число великих книг столетия — «Мастер и Маргарита» М- Булгакова, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, «Факультет ненуж­ных вещей» Ю. Домбровского, «Зияющие высоты» А. Зиновьева.

В 60-70-е годы духовное сопротивление стало более явным, нахо­дя свое выражение в том, что называли «диссидентством». Дисси­дент — это тот, кто перешел все рамки осторожности, отказался от двойственности и компромиссов. Советский человек — это человек пригнувшийся, диссидент — тот, кто встает во весь рост перед лицом тоталитарного Молоха. А. Солженицын, А. Сахаров, генерал П. Гри-горенко, Вл. Буковский, А. Гинзбург — самые известные из тех, кого не смогли согнуть ни устрашения, ни преследования. Диссидентское движение всегда затрагивало лишь самые узкие слои, но оно также свидетельствовало о том, что пламя еще не угасло.

В своей книге «Man and Society in Calamity»¹ (NY, Greenwood Press, 1968) Питирим Сорокин вывел закон, применимый к ситуациям отча­яния: закон поляризации. В таких экстремальных ситуациях населе­ние стремится разделиться на две группы: у одних стираются все при­знаки цивилизации, нравы разрушаются; у других, напротив, несча­стья выражаются через взлет души. А. Солженицын подметил ту же поляризацию в советских лагерях. Если к этому добавить, что обе группы очень не равнозначны по численности, то разе этот закон не Применим к советскому обществу? С одной стороны, население, в своей массе лишенное каких бы то ни было чувств и коррумпирован­ное уготованной ему судьбой, с другой, — группка тех, кто в испыта­ниях обрел исключительную твердость души.

Развязка. «Так или иначе вы потерпите поражение, — кричит Уин-стон Смит О'Брайену, — жизнь победит вас.» В «1984» Уинстон ока­зался не прав, и Оруэлл имел смелость осмыслить зло в его триумфе.

 

¹ Ratorium — несомненно (ла
(лат.) — Прим. перев.

² Nival G. Le communisine cor

and Society in Calamity» — «

в беде, (англ.) — Прим.

258 Современная политика

XII. От идеологии к тоталитаризму

Но более милосердная история отдала предпочтение герою «1984»: со­ветский тоталитаризм остался незавершенным и в 1989-1991 гг. раз­рушился подобно тому, как рассыпается карточный домик. Беспоря­дочные реформы М. Горбачева, ставшего Генеральным секретарем партии в марте 1985 г., были направлены на придание нового дыхания режиму, но привели к его самоуничтожению или почти что самоунич­тожению. Горбачев, по всей видимости, творил историю, не понимая истории, которую он творил: каждой последующей реформой (кото­рые носили в той или иной степени импровизированный характер) он способствовал рассеиванию страха своих подданных перед лицом вла­сти, он до такой степени ослабил партию, что та была более не способ­на защищать режим. К концу этого периода советские руководители не обладали более необходимой силой, чтобы поддерживать мир ви­димости. Режим разрушился, как карточный домик, потому что он уже давно и был карточным домиком (Мартин Малиа).

Советскому тоталитаризму — вопреки стольким усилиям, столь­ким средствам и стольким годам — не удалось победить природу. Дра­ма, продолжавшаяся семь десятилетий, свидетельствует в пользу идеи о том, что человеческое в человеке имеет смысл.

 

ных принципов — основопола водят идеологов туда, куда применить к себе знамени

Как нам кажется, предыдущие главы подводят к идее о существо­вании глубокого родства между динамикой Французской революции и динамикой революции большевистской. Одна и та же последова­тельность событий или одна и та же логика, проистекающая из сход­ ющих принципов идеологии — при­ и не собирались идти. Ленин мог бы

р слова Сен-Жюста: «Сила вещей может

привести нас к результатам, которых мы и не предвидели». В основ­ных своих чертах тоталитарная динамика представляет собой резуль­тат не обдуманного предприятия, которое совпадает с идеологиче­ским проектом, но процесс, посредством которого идеология, столк­нувшись с реальностью, имеющей несчастье ее разоблачать, актуали­зирует свои тоталитарные возможности.

Конечно, этот процесс или эта «сила вещей» никоим образом не носит характера исторического фатализма. Динамика идеологии была прервана в ходе Французской революции, она всегда разворачивалась лишь под воздействием благоприятных обстоятельств. В обоих случа­ях она вышла победительницей лишь благодаря течению событий и нерешительности и/или слепоте тех, кто мог бы ей противостоять. Ес­ли бы у Клеопатры был маленький носик или, например, если бы слу­чайно Людовик XVI или Керенский проявили больше решимости, ли­цо мира, вероятно, было бы другим.

Но такая роль обстоятельств остается в какой-то мере внешней по отношению к революционной динамике, не сводимой к случаю. По­мимо родства Французской и большевистской революций такую ин-ию подтверждает еще и примечательное сходство коммуни-

260 Современная политика

стических революций и их завершения, идет ли речь советском, ки­тайском, кубинском, камбоджийском, вьетнамском опыте... Повсе­местно одни и те же принципы приводят к одним и тем же основным результатам. Повторение одной и той же практики и одной и той же последовательности событий в странах, очень различающихся своей историей и культурой, как нам кажется, опровергает положение, свя­зывающее советскую действительность с российским прошлым, а так­же и «теорию обстоятельств». А специфика этого повторяющегося опыта говорит в пользу ключевой роли идеологии в генезисе тоталита­ризма. Если советский, китайский или приравненный к ним опыт действительно беспрецедентен, то очень сложно объяснять его лишь одними такими механизмами, как, например, любовь к власти или фанатизм, которые часто действовали в истории. Конечно, в истории все часто оказывалось перемешанным, но порождающий принцип (в токвилевском смысле) — это развитие идеологии, и здесь прежде, чем перейти к анализу движущих механизмов, — что заставляет людей действовать в направлении, продиктованном безумной логикой идео­логии? — нужно восстановить логические этапы его развития и за­даться вопросом о его границах и экспликативном значении — не су­ществует ли других таких принципов? Мы затронем in fine другой сложный вопрос: принадлежит ли нацизм к тому же семейству?