Cochin A. L.'esprit duiacobinisi

Ibid. P. 123. 4bid. P. 178.

г. P. 161.

Ир

204 Современная политика_________________

релли, Кондорсе утопия перестала мыслиться как таковая: счастливо общество может быть осуществлено в истории благодаря действии людейи одних только людей. Классическая формулировка ратовала за упорный, продолжительный труд, никогда не способный достичь сво его завершения вследствие совершенствования нравов; эта формули-ровка делает золотой век вполне представимым или достижимым бла­годаря простому изменению законов (изменению, которое у Кондор-се определяет или ускоряет течение истории). Таким образом, люди совершили Революцию, завершившуюся Террором, не только пото­му, что после 1750 г. они собирались вместе, чтобы время от времени разговаривать в рамках небольших «демократических» сообществ, но также и потому, что вследствие развития идей они ощутили себя пол­ностью свободными от традиционных принципов и вооружились уве­ренностью в способности рациональными методами достичь челове­ческого счастья. Итак, милленаризм не просто мирно существовал, он положил начало интеллектуальной лихорадке, которая могла способ­ствовать действию социальных механизмов, вскрытых Кошеном. Идеи сохраняют известную автономию в своем существовании.

Опостен Кошен придает слишком большое значение социологии, а его социология лукавит вследствие его враждебного отношения к де­мократии. Кошен был традиционалистом, и его исследование завер­шается критическим анализом функционирования демократических обществ: «Разгадкой революционной тайны будет социология демок­ратического феномена»,' а точнее — обществ, основанных на принци­пах чистой или прямой демократии. Одни и те же правила организа­ции должны повсеместно иметь одни и те же следствия, и О. Кошен неоднократно связывает сообщества XVIII века с избирательными ме­ханизмами американских или английских партий своего времени или якобинцев 1793 г. с радикалами 1909 г. Но подобная связь явно оши­бочна. Ход истории полностью опроверг Кошена, не замечающего не­которые принципиальные различия: партии, о которых он говорит, не являются ни основанными на принципе единодушной демократии, ни носительницами милленаристских идей. Сообщества мысли, став­шие революционными клубами, на самом деле предстают прообразом партии другого (специфического) типа, свидетелем действий которой Кошен не был, — ленинской партии.

В более общем виде нам представляется ошибочным видеть в рево­люционных принципах, доведенных до крайности, доведение до край­ности демократических принципов (как это делает, следуя за Кона­ном, Франсуа Фюре). На самом деле, нам кажется, что демократиче-

1 Cochin A. LaRevc

ion et la pensee libre. P. XXII.

Иде о логические р еволюции (I) 205

даципы, на которые ссылаются революционеры, включены в теорию (идеологию), извращающую их смысл. Народ револю-"""^еров — это не реальный народ, он существует в идеологическом

уме он не имеет иной конкретной идентичности кроме той (меня-*^>а3 ейся) которой наделяет его идеология. Так, одни и те же люди (Ро-fil пьер и/или Сен-Жюст), постоянно ссылаясь на волю народа, отча­янно сопротивляются необходимости обратиться к реальному народу, чтобы сразу же решить судьбу короля, приветствуют действующий На­род в «народные дни», а затем, после падения жирондистов, отождест­вляют Народ с его представительными органами, прославляют прямую демократию, а затем в конце периода объявляют ее бесполезной, по­скольку теперь Народ уже имеет верных представителей... Такая под­мена абстрактным и фиктивным Народом народа реального является не крайним следствием демократического принципа, но радикальным разрывом, оправдывающим узурпации, вооружая узурпаторов всемо­гуществом «народа». Само это всемогущество «народа» или его суве­ренной воли в данном контексте не является демократической идеей, доведенной до своих пределов, это фальсификация демократической идеи, поскольку последняя подчинена идеологическому представле­нию о Народе: демократические принципы здесь дают оружие в руки тех, кто во имя идеологической сверхреальности провозглашает себя представителями «народа». Другими словами, революционные прин­ципы не являются крайней или извращенной версией демократиче­ских принципов. Они представляют собой нечто иное, что искажает природу демократических принципов, дабы узурпировать власть и на­деть на реальный народ ярмо Народа абстрактного.

Идеология и динамика Французской революции. Необратимую специ­фичность революционным принципам придает тот факт, что они обра­зуют идеологию. Как это хорошо заметил Кошен, революционеры мыс­лят и действуют по новым правилам, они принадлежат неизвестному Доселе миру мысли, но разрыв этот обусловлен иными причинами, не­жели порочные или извращенные демократические идеи.

Как представляется, краеугольный камень революционных прин­ципов — считающаяся бесспорной уверенность в обладании ключом к преобразованию мира. Революция разделила историю надвое, окон­чательно порвала с осуждаемым миром, открыла новую эру в истории (что символизирует революционный календарь). Милле нар истекая (секуляризированная) идея достигает своего пика у якобинцев — Ро-спьер без конца упоминает это радужное будущее, «царство вечной _лм^{раведлив}°сти», «власть мудрости, справедливости, добродете-но она работает уже с первых дней Революции. Даже Мирабо ■ и «всеобщее братство*. С этой

предсказывав «некоторое с

206_ Современная политика

Идеологические революции (I) 207

 

точки зрения Церковь может казаться только препятствием в сил принципов ее управления и одновременно самого ее учения.' Милл_е наристский разум не смог бы допустить конкуренции, он направлен на дискредитацию римской религии, связываемой с суеверием или фанатизмом, и в год II, когда усилится стремление к дехристианиза-ции, он лишит святости храмы, чтобы поставить их на службу собст­венному культу (так, Собор Парижской Богоматери был преобразо­ван в храм Разума). Такая политика не была присуща одним лишь яко­бинцам, основы ее закладывались уже представителями Конституци­онного собрания: монашеские обеты были запрещены, служители Церкви приравнены к государственным служащим, религия подчине­на социальной функции под опекой государства. Во время парламен­тского заседания 1 июня 1790 г. Камю, один из главных авторов «Гражданской конституции духовенства», делает следующее примеча­тельное заявление: «Церковь принадлежит государству, а не государ» ство — Церкви; мы — национальное собрание, мы безусловно облада­ем властью изменить религию, но мы не сделаем этого.»²

И тогда выясняется, что идея воли народа, единой, суверенной и непогрешимой, вторична по отношению к тому, что составляет осно­вополагающий принцип идеологии: милленаристская вера, превра­щенная в рациональную и бесспорную уверенность. Вовлеченный в процесс Народ лишь поддерживает или «инструментализирует» эту уверенность, которой действительно подчинена его воля. Как мы уже отмечали. Народ может желать лишь то, что диктуют ему революци­онные принципы, т.е. прежде всего и главным образом прочную реа­лизацию царства Справедливости, Братства и Счастья.

Этот милленаристский Разум стоит у истоков революционных принципов, но одного его недостаточно, чтобы придать им статус иде­ологии (в том смысле, в каком мы определили это слово). Для того, чтобы идеология, представляющая собой деятельную доктрину, обре-

свиль преде

¹ В «Старом порядке и Решпк __ _{г______} ^_.,,.

иозной страсти как случайный момент Революции. Но параллел!

[ретацией (ошибочной, как нам представляется) в одном замечать ■н объясняет (что плохо сочетается с дальнейшим его

гию, противопоставляющую принципы философов (:. _ _

опиралась главным образом на традицию — презрение ко всем институтам, основанным на ,1.™™ --......... ю сословий» (Токвиль А. Старый порядок и "Револ!

■читании прошлого, индивидуальным раэумст

Й философский фонд, 1997. С. 122).

Р. 197.

[) принципам, которые олицетворяла или защищала Церю

 

,hopMy, милленаристский Разум должен подпитывать револют да ф°Р ' и ИХ связь дОЛЖна выражаться манихейским ЛуЮ ВОЛ1" «"- " _________ ^^ ™„™,ЛЦМ1гао

ШИОН-

дуа-

[зошла идеологическая кристаллизация, получившая за-в сообществах мысли и катализировавшаяся (в химическом

еле й этих сообществах, по Кошену, не позднее весны 1789 г. Милленаристский Разум в абсолютных понятиях противопоставляет

ядущую эпоху сегодняшнему миру, революционная воля дублирует тот радикальный разрыв во времени радикальным разрывом в соци-\bHOM мире. Отношение к этому историческому искуплению, т.е. к революции, становится демаркационной линией, решительно разде­ляющей всех людей на две категории — хороших и дурных. Мир раз­деляется на два лагеря, всякая двусмысленность стирается; добро и зло отныне не подразумевают никаких степеней различия, они связа­ны с сущностью людей, а история сливается с непрекращающейся борьбою между людьми двух типов — невинными или виновными в соответствии с метафизическим декретом. С самого начала Револю­ции установлено разделение ролей: с одной стороны, патриоты, друзья свободы, с другой, —аристократы, пособники деспотизма... От Мирабо до Робеспьера революционный дискурс развивается в мани-хевских понятиях. Ценности обозначены, а смысл слова искажен: свобода, тирания, варварство, человечность, фанатизм... не соотно­сятся больше с ситуациями, действиями или чувствами, они консуб-станциональны действующим лицам. На «языке свободы» (Мирабо) свобода, человечность становятся атрибутами лагеря. Свобода может угнетать, а человечность использовать насилие, но они все равно ос­таются свободой и человечностью; параллельно деспотизм или тира­ния могут оказаться слабыми, нерешительными или колеблющимися, но они от этого не утрачивают своей деспотичной или тиранической природы. У якобинцев и, в частности, у Робеспьера, такая алхимия, скрывающая или искажающая смысл слов, становится систематиче­ской. «Наказать угнетателей человечества, — восклицает, например, Неподкупный, — это милосердие; простить их — это варварство, отве­том на жестокость тиранов может быть только жестокость — жесто­кость республиканского правительства исходит от благодеяния» (речь

обеспьера 17 февраля 1794 г.). Природа действий отступает перед чностью действующих лиц. В итоге все сводится к главной дихото-гой" ° ^{ОДНой CTQ}P°™, Народ, невиновный по своей природе, с дру-те о ^ВРа™ ^НарОда' ^над^еленные метафизической виной. В результа-вые — " ^{ВСС ДОЗВолено}- Другим же все может быть запрещено. Пер-яьляе ^ЭТ° "^{а Самом деле те} (поскольку определение действующих лиц прелст"' ^{Продуктом} идеологии), кто якобы олицетворяет Народ или ^{ВЛиет ег}о. другие же — это те, кого первые осуждают или иск-

208 Современная политика

лючают, зачисляя их в категорию врагов народа (эта категория объе­диняет всех исключенных на основании одного лишь критерия их ис-ключенности, в нее поочередно будут зачислены Двор, непокорные священнослужители, эмигранты, король, фейяны, жирондисты, дан-тонисты, бешеные...).

Таким образом, социальный мир мыслится в манихейских поня­тиях, и эти понятия исчерпывают всю социальную реальность. Слу­чайность, непредвиденное, нежеланное уничтожены, существует лишь два экспликативных принципа — действие людей хороших и действие людей дурных. Социальный мир в глазах революционеров — это мир воль, мир, во всем податливый доброй или злой воле людей. В таком случае зло объяснимо только действием злодеев. Революция беспрестанно изобретала ужасающих врагов и/или «дьяволизировала» врагов реальных. С 1789-1790 гг. революционеры, еще имевшие дело с очень слабыми соперниками, различают многочисленных врагов, втихомолку плетущих заговоры. Именно тема заговора получит в ходе Революции многочисленные вариации. «Перечислить все разновид­ности идеи заговора в революционной идеологии просто невозможно, это воистину центральное и полиморфное понятие, на основе которо­го мыслится и организуется уже само действие... С самых первых со­бытий Французской революции эта идея захватывает все уровни куль­туры: крестьяне в дни Великого Страха вооружаются против заговора бандитов; парижане в ответ на заговор Двора штурмуют сначала Бас­тилию, а потом Версаль; депутаты узаконивают это восстание, ссыла­ясь на предотвращенные им заговоры... В результате заговор оказыва­ется единственным равным противником Революции, поскольку он создан по ее же подобию. Как и она, абстрактный и вездесущий, он, в противоположность ее публичности, сокрыт. Он извращен и зловре­ден, она добродетельна и приносит всеобщее благоденствие. Это ее негатив, ее оборотная сторона, ее антипринцип.»¹

Подобно милленаристской идее, этот манихейский дуализм, ко­нечно же, набирает силу по мере «продвижения» Революции. В 1789 г. он определяет интеллектуальные рамки революционного мышления и дискурса; в момент якобинского господства он превращается в плотную сетку, накладываемую на все формы социальной жизни. Из нее не может ускользнуть ни один аспект поведения — политическая добродетель направляет добродетели частные, — ни одно из действу­ющих лиц не способно от нее избавиться. «Вы должны, — восклицает Сен-Жюстстрибуны Конвента, — карать не только изменников, ной равнодушных; вы должны карать тех, кто остается Бездеятельным в

¹ Фюре Ф. Указ. соч. С. 62.

_________________ Идеологич еские р еволюции^) Щ

Республике и ничего не делает для нее» (речь 10 октября 1793 г.). Толь­ко война возможна между обоими лагерями: «Между народом и его врагами нет более ничего общего, кроме меча» (Сен-Жюст, 10 октяб­ря 1793 г.). «Революционное правительство всемерно должно обеспе­чить добропорядочным гражданам национальную защиту; врагам же народа оно должно обеспечить только смерть» (Робеспьер, речь от 25 декабря 1793 г.). Великий террористический закон от 22 Прериаля вы­водит следствия из этих принципов: революционный трибунал отны­не должен произносить лишь два приговора — оправдание либо смерть. Существует только один критерий для правосудия — принад­лежность к Народу или к партии врага. В первом случае невиновность доказана, во втором — ошибка неисправима и заслуживает лишь од­ного возмездия — эшафота.

Огюстен Кошен прекрасно проанализировал собственно револю­ционную динамику, но его интерпретация заслуживает некоторых ис­правлений, как и в предыдущем случае. Идея единой воли Народа, не­сомненно, в значительной степени способствовала развитию цепи ре­волюционных событий, но она скорее предстает в качестве вспомога­тельного принципа, нежели принципа движущего. Движущий прин­цип — это, Как нам представляется, глобальная идеологическая на­правленность.

Взглянем на вещи повнимательнее. Движение, повлекшее за со­бой Революцию, включает в себя две взаимосвязанные составляю­щие: с одной стороны, череда чисток и беспредел, с другой, — столк­новения между принципами и реальностью. Если справедливо утвер­ждение о том, что Революция никогда не ведала прочности, то следу­ет добавить, что данная формулировка верна в двух различных смыс­лах: власть при Революции все время оставалась непрочной, револю­ционные изменения никогда не объявлялись завершенными — и это вплоть до Бонапарта в обоих случаях. Однако же данное различие не вызывает сомнений в идеологическом единстве революционной ди­намики с 1789 г. до 9 Термидора. Злоупотребления следовали друг за другом всегда в одном направлении — в пользу самых крайних эле­ментов и от имени Революции, постоянно незавершенной и подвер­гающейся опасности. Следовательно, если эта череда узурпации в ка­кой-то мере опиралась на фикцию и неопределенность воли народа, то она неотделима от столкновения между идеологией и реально­стью. Идеологический проект наталкивается на реальность, сопро­тивление реальности рассматривается как работа заговорщиков, и тогда революционная воля выражается в забегании вперед: нужно продолжать Революцию, вести ее до конца, до «полного разрушения

210 Современная политика

всего, что ей противостоит» (Сен-Жюст). Препятствие, которое ре­альность противопоставляет идеологии, предстает в качестве главно­го фактора радикализации Революции в двух формах: приход к власти наиболее радикальных элементов, радикализация их политики. По приходе к власти якобинцев волюнтаризм и субъективизм усилива­ются, углубляя разрыв между нормальным мнением и идеологиче­ским дискурсом. В 1794 г. в тот момент, когда все нормальные люди несут бремя террора, Робеспьер прославляет нового человека, кото­рый станет плодом Революции.¹ Но этот новый человек не торопится появляться на обломках Старого порядка. Значит, его нужно создать или, выражаясь официально, возродить: таков предмет социологиза-ции сознаний, институционализация которой формируется вместе с заменой недели на декаду, воскресенья на десятый день декады, тра­диционных религиозных праздников на праздники гражданские и революционные памятные дни, вместе с запретом на колокола, эти «барабаны священников», вместе с посадкой деревьев свободы (зача­стую вместо поверженных крестов), началом введения системы рево­люционного воспитания (учителя, вынужденные получить «серти­фикат гражданства», преподавать «революционную мораль», дети, снабженные революционной азбукой и революционным катехизи­сом), официальным прославлением республиканской религии Вы­сшего существа... Как говорил Бийо-Варенн, «народ, который хотят сделать свободным, нужно в какой-то степени воссоздать» (доклад Конвенту 20 апреля 1794 г.).

Но Робеспьер пал, и революционное развитие остановилось. Буду­чи чистым идеологом, Робеспьер хотел пойти наперекор природе и стал жертвой естественного чувства — страха. Опасаясь за собствен­ную жизнь, термидорианцы объявили о приостановке движения и не смогли с этой приостановкой совладать. Все, что было зажато, стисну­то, заторможено, вспыхнуло вновь с такой силой, что гражданское об­щество вышло из-под их повиновения. Революционная идеология не умерла 9 Термидора, но она в значительной степени утратила свою си-

Gt;

¹ Так, он говорит: «Мы хотим заменить в нашей стране эгс сти — честностью, обычаи — принципами, тиранию мира — ш презрение к несчастью — презрением к пороку, дерзость — гордостью, тщесла­вие — величием души, любовь к деньгам — любовью к славе, доброе общество — хорошими людьми, интриги — заслугами, остроумие — гением, напыщенность — истиной, скуку сладострастия — очарованием счастья, мелочностырандов — вели­чием чести, добродушный, легкомысленный и несчастный народ — народом вели­ким, могущественным и счастливым, т.е. все пороки и нелепые стороны монархии всеми добродетелями и чудесами Республики» (речь в Конвенте 17 февраля 1794 г.).

Идеологические революции (I) 211

■ Итак, идеологическая революция потерпела поражение. Она по­терпела поражение на двух фронтах: идеология никогда не была воп-лошена в реальности, а идеологическая власть просуществовала лишь некоторое время. Первое из этих поражений свойственно всем идеологическим революциям, второе же, не зависящее от первого, — не всем. Падение Робеспьера выражает отнюдь не крушение идеоло­гии, но крушение механизмов власти, находящихся на службе идео­логии. Робеспьер был жертвой разобщенности партии якобинцев и неумения управлять аппаратом власти. Якобинская партия является прообразом партии ленинской, но она не обладала иерархическим и монолитным характером. Ленин усовершенствует метод, и этот усо­вершенствованный метод позволит большевистской революции прийти к прочной победе идеологической власти вопреки новому крушению идеологии.

q штпгаОДЛэцдкндв * жквпу: явдпч-япэг.

f

■в

I

X. Идеологические революции |

Большевистская версия идеологической революции имеет перед французской, так сказать, версией то преимущество, что является бо­лее чистой, более явной и более законченной. В определенной мере ее легче анализировать. В октябре 1917 г. группа революционеров, воо­руженная систематической и законченной идеологией, при общем смятении неожиданно завладевает властью, оказавшейся почти нико­му не принадлежащей в обществе, пребывающем в состоянии анархи­ческого распада. Им удается сохранить и укрепить эту власть и, как следствие, идеология более основательно и прочно перейдет от воз­можности к действию. История Советского Союза в основе своей есть история борьбы идеологии против реальности или, точнее, это исто­рия одновременно крушения идеологии и ее триумфа. С одной сторо­ны, мы имеем налицо крушение, поскольку социализм так и остался неуловимым. Конечно, в определенном смысле социализм действи­тельно существовал, так как Революция низвергла капитализм и обоб­ществила средства производства и обмена, но связанное с этим пере­воротом обещание не было сдержано, и социализм в качестве «земли обетованной» остался фикцией. С другой стороны, это радикальное поражение сопровождалось исключительными успехами: в течение нескольких десятилетий режиму удавалось преодолевать крушение идеологии, на которой покоилась его легитимность. Идеология стол­кнулась с сопротивлением жизненного уклада, но она победила на словах, породив беспрецедентный режим, навязавший своим поддан­ным «бесчеловечное господство воображаемого» (Борис Пастернак). Если данное толкование верно, то нужно осознать непонимание большевистской революции и порожденного ей режима: как объяс-

Т_

Идеологические революции {II) 213

,; нить слепоту стольких экспертов, интеллектуалов, политических дея­телей, начиная с 1917 г.? Конечно, причин тому много, но, как пред­ставляется, главные причины связаны с самой природой эксперимен-V та. Первая, самая явная, но не самая главная трудность связана с по- Ш -датической победой идеологической власти. Победители постоянно Ж Манипулировали информацией и переписывали историю, делая то и «„другое систематическим образом. Чтобы дойти до сути вещей, нужно было проникнуть сквозь идеологическую завесу, благодаря которой на протяжении многих лет удавалось в значительной степени навязы­вать внешнему миру исключительно ложный образ реальности. Се­годня эта завеса пала, но идеологическая пропаганда оставила свои следы.

Тем не менее главное препятствие состоит не в этом. Его природа сродни природе той преграды, что противостоит постижению Фран­цузской революции. Чтобы понять идеологические революции, нуж­но «пройти сквозь зеркало», т.е. одновременно проникнуть в иной, чуждый мир и преодолеть естественное чувство отвержения невероят­ного. Главная трудность состоит в том, чтобы сохранить разум внутри универсума, координаты которого не имеют ничего общего с коорди­натами нашего мира, и не отступить перед тем, что a priori трудно счи­тать истинным. Невероятное — это прежде всего размах совершенных зиодейств. Союзником преступной практики советских коммунистов, как и якобинцев, нацистов или красных кхмеров, всегда выступал страх людей думать, что возможно худшее. В Советском Союзе худшее закончилось вместе со сталинской эпохой, но невероятное не пере­стало быть истинным в менее крайней форме вплоть до конца режима в 1989-1991 гг. Быть может, в него еще труднее верилось, поскольку на поверхности режим выглядел стабильным, а повседневная жизнь — мирной. Однако, предупреждал Александр Зиновьев, «если вы хотите научиться понимать нашу жизнь, то вам прежде всего нужно научить­ся ходить вверх ногами» («Зияющие высоты»).