Второе свидетельство 10 страница

В десять часов гости встали из-за стола и, поскольку воздух был тепел и чист, стали прогуливаться под прекрасными соснами, росшими подле дома Ваноццы, причем Чезаре ни на секунду не терял брата из виду; в одиннадцать герцог Гандийский распрощался с матерью. Чезаре последовал его примеру, объяснив, что ему еще нужно вернуться в Ватикан и проститься с папой, так как рано утром он уезжает. Предлог был тем более благовидный, что папа обычно ложился спать лишь часа в два-три ночи.

Братья вышли вместе, сели на ожидавших их у ворот лошадей и, держась друг подле друга, доехали до дворца Борджа, где жил тогда кардинал Асканио Сфорца, накануне избрания получивший дворец в подарок от Александра VI. Там герцог Гандийский распрощался с братом и с улыбкой заметил, что не может сейчас его навестить, поскольку рассчитывает провести несколько часов с некой прекрасной дамой, которая его уже ждет. Чезаре ответил, что герцог волен поступать, как ему заблагорассудится, и пожелал брату доброй ночи. Герцог Гандийский повернул направо, а Чезаре налево, причем последний обратил внимание, что улица, по которой поехал брат, ведет к монастырю Святого Сикста, где, как нам известно, находилась Лукреция. Отметив это и подтвердив таким образом свои подозрения, Чезаре направился в Ватикан, где распрощался с папой, который его благословил.

Начиная с этого момента события погружены в таинственный мрак, такой же глубокий, как тот, в котором происходило дальнейшее.

А происходило, как принято считать, следующее.

Расставшись с Чезаре, герцог Гандийский, отослав всех сопровождающих, за исключением одного доверенного слуги, направился с ним в сторону площади Джудекка. Там, встретив человека в маске, который приходил к нему во время ужина, он велел слуге не ехать дальше за ним, а оставаться на площади, сказав, что часа через два он вернется и заберет его на обратном пути. И действительно, в назначенное время герцог Гандийский возвратился и, распрощавшись с человеком в маске, направился к своему дворцу, но едва он завернул за угол еврейского гетто, как четверо пеших, предводительствуемые пятым, сидевшим на лошади, набросились на него. Полагая, что он имеет дело с грабителями или стал жертвой ошибки, герцог Гандийский назвал свое имя, однако убийцы лишь удвоили старания, и вскоре герцог упал мертвым рядом с умирающим слугой.

Тогда верховой, бесстрастно наблюдавший за убийством, заставил лошадь попятиться и задом подойти к трупу; четверо убийц взвалили его на круп и, придерживая бездыханное тело, двинулись в сторону переулка, который вел к церкви Санта-Мария-ин-Монтичелли. Несчастного же слугу сочли мертвым и оставили лежать на улице. Однако через некоторое время он пришел в себя, и стоны его были услышаны обитателями стоявшего неподалеку бедного домика, которые подняли несчастного и отнесли на постель, где он почти тотчас же испустил дух, так ничего и не рассказав ни об убийстве, ни об убийцах.

Герцога прождали всю ночь и следующее утро; понемногу ожидание сменилось опасениями, а те, в свою очередь, тревогой. Тогда пошли к папе и сообщили, что, выйдя от матери, герцог так и не вернулся к себе во дворец. Однако Александр весь день пытался строить иллюзии, убеждая себя, что сын, которого утро застало на месте любовного приключения, дожидается вечера, чтобы вернуться домой под покровом темноты. Но прошел день, за ним ночь, а никаких вестей о герцоге так и не было, и наутро папа, терзаемый горестными предчувствиями и подозрениями окружающих, полагавших, что случилась беда, пришел в мрачное отчаяние и среди вздохов и рыданий лишь без конца повторял: «Пусть его найдут, я хочу знать, как несчастный умер».

Все бросились искать пропавшего, тем более что герцог Гандийский был повсеместно любим, однако поиски в городе ни к чему не привели, если не считать трупа убитого мужчины, в котором признали слугу герцога, хозяин же его исчез бесследно. Наконец кому-то пришла в голову мысль, что тело убийцы могли бросить в Тибр, и тогда искавшие двинулись вдоль берега от улицы Рипетта, опрашивая лодочников и рыбаков, не заметили ли те чего-либо необычного в две последние ночи. Сначала эти расспросы не дали никаких результатов, но в конце концов вблизи от улицы Фантаноне был обнаружен человек, который заявил, что в ночь с 14-го на 15-е видел нечто не совсем обычное. Человек этот был некий славянин по имени Георгий, везший на своей лодке дрова в Рипетту. Вот что он рассказал:

– Синьоры, в среду вечером я выгрузил дрова на берег и остался в лодке, наслаждаясь ночной прохладой и следя, чтобы никто не забрал привезенный мною груз. Внезапно около двух часов я увидел на улочке, что слева от церкви Сан-Джеронимо, двух человек: они вышли на середину улицы и принялись оглядываться, явно желая удостовериться, что поблизости больше никого нет. Убедившись, что все спокойно, они скрылись в глубине улицы, откуда вскоре появились двое других, которые, опять-таки удостоверившись, что все спокойно, дали знак своим дружкам подойти. Тогда я увидел человека, выехавшего на серой в яблоках лошади, на крупе которой лежал труп: руки и ноги его свешивались по бокам, а первая парочка, выходившая на разведку, поддерживала тело, чтобы оно не свалилось. Они вскоре приблизились к реке, тогда как другие двое следили за улицей; оказавшись у того места, где в воду сливаются городские нечистоты, всадник повернул лошадь крупом к реке, а его помощники, взяв труп за руки и за ноги, хорошенько его раскачали и швырнули в Тибр. Услышав всплеск, всадник спросил: «Готово?», те ответили: «Да, синьор», тогда он развернул лошадь и, увидев на воде плащ мертвеца, спросил, что там чернеет на воде. «Это его плащ, синьор», – ответили двое, после чего один из них, подобрав с земли несколько камней, стал бросать их на плащ, пока тот не скрылся под водой. Тогда все они двинулись назад по этой большой улице и вскоре свернули в переулок, ведущий к церкви Сан-Джакомо. Это все, что я видел, синьоры, и, следовательно, все, что могу ответить на ваш вопрос.

Услышав этот рассказ, отнявший последнюю надежду у тех, кто ее еще хранил, один из папских слуг спросил у славянина, почему тот, оказавшись свидетелем подобной сцены, не сообщил о ней губернатору города. Однако славянин ответил, что с тех пор, как он стал лодочником, ему сотни раз приходилось видеть, как сбрасывают в Тибр трупы, и никого это не беспокоило. Потому он решил, что этот труп – такой же, как прочие, и сообщать о нем не следует, поскольку он не важнее тех, что были прежде.

Руководствуясь полученными сведениями, слуги его святейшества обратились к лодочникам и рыбакам, обитавшим поблизости, и, поскольку тому, кто найдет труп герцога, было обещано хорошее вознаграждение, охотников набралось до сотни. К вечеру того же дня – это была пятница – двое рыбаков вытащили из воды мертвеца, в котором вскоре признали несчастного герцога.

При осмотре трупа никаких сомнений в причине его гибели не возникло. На нем было девять ран, и самая серьезная из них – перерезанная шейная артерия. Что же до одежды, то она была не тронута; камзол, плащ, перчатки за поясом и даже золото в кошельке – все было цело; герцога явно убили из мести, а не ради наживы.

Лодку, в которой находился труп, пригнали к замку Святого Ангела, куда и перенесли тело; после этого во дворец герцога послали за роскошным нарядом, в котором тот был на празднике, и облачили в него погибшего, а рядом положили знаки отличия генерала церкви. Тело пролежало так целый день, однако пребывавший в отчаянии отец герцога не набрался смелости бросить на него хоть взгляд. Наконец с наступлением ночи самые верные и достойные из слуг перенесли его в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, что сопровождалось всей помпой, какой двор и церковь могли обставить похороны папского сына.

Тем временем Чезаре Борджа обагренными в крови руками возложил королевскую корону на голову Федерико Арагонского.

Этот удар потряс Александра VI до глубины души. Не зная вначале, на кого обратить подозрения, он приказал во что бы то ни стало разыскать убийц, однако мало-помалу ему открылась страшная правда. Поняв, что удар нанесен членом его семейства, он впал в неистовство; словно безумец, папа в изодранной одежде и с осыпанными пеплом волосами пронесся по залам Ватиканского дворца и, ворвавшись в помещение, где заседала кардинальская коллегия, принялся, захлебываясь рыданиями, признаваться в сотворенных им бесчинствах и утверждать, что кровавая распря у него в семействе – справедливое наказание Господне за грехи. После этого он бросился в самую дальнюю и уединенную комнату дворца и заперся в ней, заявив, что желает умереть с голоду. В течение шестидесяти часов он отказывался от пищи, не спал ни днем, ни ночью, а тем, кто стучался в дверь и умолял его вернуться к жизни, отвечал, стеная, словно женщина, либо рыча, словно лев; даже его новая любовница Джулия Фарнезе, которую называли Прекрасной Джулией, будучи не в силах поколебать папу, послала за Лукрецией, его дважды возлюбленной дочерью, чтобы та попыталась сломить его упорство. Лукреция покинула свое уединенное убежище, где оплакивала герцога Гандийского, и явилась утешать отца. При звуках ее голоса дверь и впрямь отворилась, и только тогда кардинал Сеговийский, который целый день стоял у порога на коленях и умолял его святейшество набраться мужества, смог войти вместе со слугами, принесшими вина и еды.

Папа пробыл один на один с Лукрецией три дня и три ночи, после чего вышел – спокойный, хотя и безутешный; Гвиччардини утверждает, что дочь убедила его: не стоит слишком явно выказывать любовь к погибшему перед убийцей, который вскоре должен был вернуться, так как это небезопасно.

Между тем Чезаре Борджа сидел в Неаполе – скорее для того, чтобы дать поутихнуть отцовскому горю, чем с целью довести до положительного результата переговоры, которые ему были поручены и суть которых сводилась к следующему: устроить брак Лукреции и дона Альфонса Арагонского, герцога Бичелли, принца Салернского, побочного сына Альфонса II и брата донны Санчи. Лукреция, правда, была замужем за владельцем Пезаро, однако отцу ее небом было даровано право соединять и разлучать. Поэтому на сей счет можно было не волноваться: когда жених и невеста будут готовы, папа даст разрешение на развод. Александр был слишком хорошим политиком, чтобы позволить дочери оставаться замужем за бесполезным ему человеком.

К концу августа стало известно: папский легат, выполнив свою миссию при дворе нового короля, собирается вернуться в Рим. 5 сентября, то есть спустя всего три месяца после смерти герцога Гандийского, он действительно возвратился и на следующий день, 6 сентября, отправился в церковь Санта-Мария-Новелла, у входа в которую его по традиции ждали сидевшие верхом кардиналы и послы Испании и Венеции при Ватикане, резиденции его святейшества. Представ перед консисторией, он согласно церемониалу подошел к папе, который благословил сына и поцеловал, после чего, опять-таки в сопровождении кардиналов и послов, Чезаре проследовал в свои покои, откуда уже один направился в комнаты папы: в консистории они не обменялись ни единым словом, а между тем отцу с сыном было о чем поговорить – но не о герцоге Гандийском, как можно было бы подумать: ни в этот день, ни потом имя его не было ни разу произнесено, словно несчастного молодого человека никогда не существовало на свете.

Впрочем, Чезаре привез добрые вести. Король Федерико согласился на предложенный брак, поэтому женитьба Сфорца на Лукреции отменялась. Кроме того, Федерико дозволил эксгумировать труп Джема, который, как нам известно, стоил триста тысяч дукатов.

Итак, желание Чезаре исполнилось: он вместо герцога Гандийского стал вторым человеком после папы, и жители государства вскоре убедились, что новый вице-государь быстрыми шагами ведет Рим к безднам распущенности. Начались сплошные праздники, балы и маскарады; начались пышные охоты, на которых Чезаре, наскучив, должно быть, пурпурным цветом, стал появляться не в кардинальской мантии, а во французском платье, сопровождаемый, словно король, кардиналами, посланниками и гвардейцами. Город, где находился престол его святейшества, словно куртизанка, предался оргиям и распутству; по словам кардинала Витербского, даже во времена Нерона и Гелиогабала^[157] никогда в Риме не было таких неистовых бунтов, невообразимой роскоши и кровавых убийств. Никогда на город не обрушивалось столько бед, никогда его не бесчестили столько доносов, никогда сбиры до такой степени не обагряли его кровью. Грабителей развелось столько и наглость их дошла до такой степени, что невозможно было войти в город, а вскоре и в самом городе стало опасно находиться. Стены дома или замковой башни уже не могли никого защитить. Справедливость и правосудие отсутствовали. Городом правили золото, сила и наслаждения.

Однако все эти праздники отнимали столько золота, что оно таяло буквально на глазах, и вот уже Александр и Чезаре, словно орудия праведной кары небесной, стали зариться на деньги даже тех, кто, будучи ими подкуплен, вознес их на вершины могущества. Первым, на ком они испробовали новое средство выколачивания золота, был кардинал Козенцы. Случилось это так.

В свое время некой монахине, последней наследнице португальской короны, было дано разрешение выйти замуж за побочного сына последнего короля. Этот брак оказался как нельзя более некстати для Фердинанда и Изабеллы Испанских, и они направили к Александру VI послов с жалобой на то, что этот союз заключен в то время, когда Арагонский дом и святейший престол собираются соединиться родственными узами. Александр рассудил, что жалоба справедлива, и решил дать ей ход. Для этого он заявил, что в глаза не видел указа с разрешением на брак, за подписание которого получил в свое время шестьдесят тысяч дукатов, и обвинил архиепископа Козенцы, в чью обязанность входило редактировать папские указы, в выдаче фальшивого разрешения. Архиепископ был препровожден в замок Святого Ангела, где вскоре начался его процесс.

Однако доказать справедливость предъявленного обвинения было непросто, тем более что архиепископ упрямо твердил, что указ подписан папой, и тот решил прибегнуть к беспроигрышной хитрости.

Однажды вечером в помещение, где был заперт архиепископ Козенцы, вошел кардинал Валенсийский и с открытым и ласковым выражением лица, которое он быстро научился принимать, когда понял, как это выгодно, заявил узнику, что папа находится в затруднении и лишь он, архиепископ, коего его святейшество почитает своим лучшим другом, может помочь.

Архиепископ ответил, что он весь к услугам его святейшества.

Тогда Чезаре Борджа уселся за стол, облокотившись о который сидел пленник, когда он вошел, и разъяснил ему всю нелепость положения святейшего престола. К моменту заключения столь важного альянса с Арагонским домом, то есть помолвки Лукреции с Альфонсом, папа не мог признаться Фердинанду и Изабелле, что за жалкую горстку дукатов подписал согласие на брак, в результате которого супруги получили все законные права на португальскую корону, тогда как Фердинанд и Изабелла могли владеть ею лишь по праву завоевателей. Такое признание тотчас же свело бы на нет все договоренности, и папская династия оказалась бы в опасности, поскольку были бы потрясены сами основы, на коих она желала упрочить свое могущество. Поэтому архиепископ должен понять: папа хочет, чтобы он доказал свою дружбу и преданность и признался, что счел возможным сам подписать разрешение. А поскольку такое решение имел право принимать только папа, то его, архиепископа, будет легко обвинить в том, что он заранее был уверен в согласии папы. Впрочем, Александр вправе не только принимать решения, но и вознаграждать, и если его решение оказалось поистине отцовским, то награда будет королевской. А в качестве награды папа готов назначить архиепископа легатом, причем в кардинальском чине, для присутствия на бракосочетании Лукреции и Альфонса – он заслужил эту милость, так как брак состоится лишь благодаря его преданности.

Архиепископ Козенцы прекрасно понимал, с кем имеет дело: он знал, что для достижения своей цели эти люди не остановятся ни перед чем. Ему было известно, что у них есть порошок, по вкусу напоминающий сахар: если его добавить в еду, то человек ничего не почувствует, но умрет без признаков отравления быстрой или медленной смертью – это уж как отцу с сыном заблагорассудится. Известен ему был и секрет отравленного ключа, что всегда лежал у папы на каминной полке: когда его святейшество желал избавиться от кого-нибудь из своих приближенных, он просил его отпереть определенный шкаф, а так как ключ входил в замочную скважину туго, человек нажимал посильнее и слегка ранил палец о крошечную зазубрину на головке ключа; рана всегда оказывалась смертельной. Знал архиепископ и о перстне с двумя львиными головами, который носил Чезаре: пожимая руку другу, он чуть сдвигал головы львов, их зубы сразу превращались в зубы ядовитой змеи, и друг умирал, проклиная Борджа. Словом, движимый отчасти страхом, отчасти надеждой на награду, прелат уступил, и Чезаре вернулся в Ватиканский дворец с драгоценной бумагой, в которой архиепископ Козенцы признавался, что он единственный виновник замужества монахини королевской крови.

Два дня спустя благодаря доказательству, представленному архиепископом, папа в присутствии губернатора Рима, аудитора церковного суда, а также государственного прокурора и адвоката зачитал приговор, согласно которому архиепископ Козенцы лишался всех церковных чинов и должностей, орденов и имущества, а сам передавался светскому суду. Еще через два дня судья в сопровождении писца, двух слуг и четырех стражников явился в тюрьму к архиепископу. Писец развернул принесенный свиток и огласил приговор; слуги развязали сверток, который был у них с собой, сорвали с заключенного епископское облачение и надели на него белый балахон из толстого сукна, доходивший лишь до колен, такие же штаны и грубые башмаки. Затем стражники отвели несчастного в самое глубокое подземелье замка Святого Ангела, где из мебели тот нашел деревянное распятие, стол, стул и кровать, из развлечений – лампу, Библию и требник, а из пищи – два фунта хлеба и бочонок с водой, который наполнялся, равно как и склянка с ламповым маслом, раз в три дня.

К исходу года бедный архиепископ скончался от горя; во время долгой агонии он искусал себе все руки.

В тот же день, когда он был брошен в подземелье, Чезаре Борджа, так ловко проведший все дело, был введен папой во владение всем имуществом осужденного.

Однако охотой, балами и маскарадами развлечения папы и его семейства отнюдь не ограничивались: время от времени они любили разыгрывать необычные спектакли; мы расскажем только о двух – казни и сцене, если можно так выразиться, из жизни лошадей. Однако поскольку в них есть подробности, которые читатель может приписать нашему разыгравшемуся воображению, мы предупреждаем, что оба эпизода дословно переведены с латыни, из записок Бурхарда.^[158]

 

«Приблизительно в ту же пору (то есть в начале 1499 года) была посажена в тюрьму куртизанка по имени Корсетта, имевшая в любовниках некоего испанского мавра, который навещал ее, переодевшись в женское платье и которого поэтому прозывали Испанскою варварийкой. Дабы покончить с сим соблазном, обоих провели по городу; ее – без сорочки и юбки, в одном лишь платье мавра, которое, будучи не застегнутым ни на одну пуговицу, спереди оставалось распахнутым; его – в женской одежде, с завязанными за спиною руками и юбками, задранными до пояса, так что часть тела, которою он грешил, оказалась выставленной на всеобщее обозрение; проделав таким образом круг по городу, Корсетта и мавр вернулись в тюрьму. Однако же 7 апреля последнего опять вывели оттуда и вместе с двумя ворами отвели на Кампо-дель-Фьоре. Перед троими осужденными, сидя задом наперед на осле, ехал сбир, держа в руках длинный шест с привязанным к его концу окровавленным детородным органом некоего еврея, наказанного таким манером за связь с христианкой; когда процессия прибыла на место казни, воры были повешены, а несчастного мавра привязали к столбу, обложенному поленьями: его должны были сжечь, но как палач ни старался, огонь так и не разгорелся по причине обильного дождя».

Эта неожиданность, которую народ принял за чудо, лишила Лукрецию самой интересной части казни, но позже отец утешил ее спектаклем другого рода. Еще раз предупреждаем читателя: несколько строк, которые мы предлагаем его вниманию, это тоже перевод из записок славного немца Бурхарда, который даже в самых кровавых или скабрезных эпизодах видел лишь повседневные события и записывал их с невозмутимостью писца, не снабжая ремарками или собственными комментариями.

«11 ноября, когда некий крестьянин, явившись в Рим с двумя кобылицами, груженными дровами, проезжал по площади Святого Петра, слуги его святейшества перерезали подпруги, так что дрова вместе с вьючными седлами упали на землю, после чего отвели кобылиц во двор между дворцовыми воротами и самим зданием, открыли двери конюшни, и четыре жеребца без уздечек, набросившись на кобылиц, с громким ржанием, лягаясь и кусаясь, покрыли их, жестоко изранив во время борьбы. Папа и госпожа Лукреция, стоявшие у окна над воротами дворца, весьма позабавились борьбою и тем, что за нею воспоследовало».

Мы поступим так же, как Бурхард, и воздержимся от комментариев.

Итак, хитрость, которую Чезаре Борджа применил против архиепископа Козенцы, принесла свои плоды. Изабелла и Фердинанд не могли более обвинять папу в подписании указа, на который жаловались, и ничто поэтому уже не могло помешать браку Лукреции и Альфонса. Это весьма радовало Александра: он придавал этому союзу большое значение, так как уже начал подумывать о другом браке – между Чезаре и Карлоттой, дочерью Федерико.

После смерти брата Чезаре всеми своими действиями старался показать, что у него нет призвания к духовной карьере, поэтому никого не удивило, когда Александр VI собрал в одно прекрасное утро кардинальскую коллегию, пригласил на нее Чезаре, и тот, обращаясь к папе, начал говорить, что уже давно пристрастия и таланты склоняют его к светским занятиям и что, лишь повинуясь распоряжениям его святейшества, главы церкви, он согласился принять кардинальскую мантию, другие высокие должности и, наконец, священный орден диаконата. Понимая, что в его лета непристойно уступать своим желаниям, но и невозможно им противиться, он покорно просит его святейшество снизойти к его необоримым склонностям и позволить ему отказаться от кардинальской мантии и прочих духовных должностей, дабы иметь возможность вернуться в мир и вступить в законный брак; одновременно он просит почтенных кардиналов ходатайствовать за него перед его святейшеством, коему он по своей доброй воле готов передать все церкви, аббатства, бенефиции, равно как и прочие духовные блага, которые были ему пожалованы. Кардиналы единодушно снизошли к просьбе Чезаре и предоставили решать вопрос папе, а тот как хороший отец не стал насиловать натуру сына и принял его отречение; Чезаре тут же снял с себя кардинальскую мантию, которая, по словам Томмазо Томмази, имела к нему отношение лишь тем, что ее цвет походит на цвет крови.

Отречение и впрямь произошло вовремя: нельзя было терять ни дня. Карл VIII, вернувшись как-то поздно с охоты и чувствуя сильную усталость, вымыл голову холодной водой, после чего сел за стол, а после ужина скончался от апоплексического удара, оставив трон своему наследнику Людовику XII, у которого были две непростительные слабости: во-первых, ему хотелось быть завоевателем, а во-вторых, он желал иметь детей. Александр VI, всегда находившийся в курсе всех политических событий, сразу понял выгоду, которую он может извлечь из прихода к власти Людовика XII, и решил воспользоваться тем, что король Франции имел в нем нужду для исполнения обоих своих желаний. И действительно, Людовик XII нуждался в светской помощи папы для похода на герцогство Миланское, на которое он претендовал как наследник прав своей бабки Валентины Висконти, а духовная помощь Александра была нужна ему для расторжения брака с Иоанной, дочерью Людовика XI, которая была бесплодна и чудовищно уродлива и на которой он женился под давлением ее отца. Александр VI был готов оказать Людовику эту помощь и даже предложить кардинальскую шапку его другу Жоржу д’Амбуазу, если король Франции употребит свое влияние и уговорит донну Карлотту, жившую при его дворе, выйти замуж за Чезаре Борджа.

И вот, когда переговоры эти были уже почти завершены, в тот день, когда Чезаре сменил мантию на светское платье, предмет его давних и постоянных стремлений, – в Рим прибыл мессир Вильнев, посланец Людовика XII, которому было поручено сопровождать Чезаре во Францию. Он явился к бывшему кардиналу, и тот в течение месяца со свойственным ему размахом и любезностями, какими он умел окружать нужных людей, оказывал посланцу всяческие почести, после чего они двинулись в путь, причем перед ними ехал папский гонец с приказом всем городам, где они будут проезжать, встречать их со всевозможными знаками внимания и уважения. Такой же приказ был распространен и по всей Франции; высокопоставленных странников там сопровождала столь многочисленная охрана, а люди в городах так стремились на них посмотреть, что люди из свиты Чезаре писали в Рим, когда уже миновали Париж, что во Франции нет ни деревьев, ни домов, ни крепостных стен – одни лишь мужчины, женщины и солнце.

Под предлогом охоты король встретил гостя в двух лье от города. Зная, что Чезаре очень нравится называть себя «Валенсийским», что он делал, будучи кардиналом, и продолжал делать и теперь, но уже с графским титулом, хотя и отказался от архиепископства Валенсийского, Людовик XII пожаловал ему инвеституру Валентинуа и Дофине, титул герцога и пенсию в двадцать тысяч франков, после чего, проговорив с Чезаре почти два часа, уехал и предоставил ему осуществить подготовленный заранее роскошный въезд в город.

И вот в среду восемнадцатого декабря 1498 года Чезаре Борджа въехал в Шинон, как это пристало сыну папы, который собирается сочетаться браком с королевской дочерью.

Кортеж выглядел следующим образом: впереди шли двадцать четыре мула под красными попонами с герцогскими гербами, груженные резными ларями и сундуками с инкрустацией из серебра и слоновой кости; за ними следовали еще двадцать четыре мула, тоже покрытые попонами, но уже желто-красными – цветов королей Франции; далее двигались десять мулов под желтыми атласными попонами с красными полосами и еще десять, накрытых золотою парчой с лентами из крученой и гладкой золотой нити. Следом за семьюдесятью мулами, открывавшими процессию, выступали шестнадцать великолепных боевых коней, каждого из которых держал под уздцы отдельный конюх; за ними шествовали восемнадцать лошадей для охоты: верхом на них сидели пажи четырнадцати-пятнадцати лет, причем шестнадцать из них были разряжены в малиновый бархат, а двое – в парчу, шитую крученой золотой нитью. Костюмы этих двоих были столь изысканны и богаты, а сами мальчики до такой степени выделялись своею красотой, что у многих, если верить Брантому,^[159] зародились на их счет известные подозрения. За этими восемнадцатью лошадьми шли шесть мулов в красном бархате, ведомые слугами в такой же одежде.

Третью группу открывали два мула под попонами из золотой парчи; каждый из них нес на спине два сундука с сокровищами герцога, драгоценными камнями, которые он вез в подарок невесте, а также папскими реликвиями и буллами – их Александр VI велел вручить от своего имени славному королю Людовику XII. Далее следовали двадцать дворян, разодетые в золотую и серебряную парчу, среди которых находился Паоло Джордано Орсини, а также другие важные бароны и сановники папского государства.

Еще дальше вышагивали два барабанщика, скрипач и четверо солдат, дувших в серебряные трубы и кларнеты; за ними, в окружении двадцати четырех лакеев, одетых в малиновый бархат и желтый шелк, следовали Жорж д’Амбуаз и его высочество герцог Валентинуа, сидевший верхом на крупном, красиво убранном иноходце; одет был герцог в платье из красного атласа с золотой парчой, расшитое жемчугами и драгоценными каменьями; на шапке у него было два ряда рубинов, каждый величиною с боб, сиявших так ослепительно, словно они были заимствованы из сказок «Тысячи и одной ночи». Шею герцога украшало ожерелье стоимостью в двести тысяч ливров, и даже сапоги у него были зашнурованы золотою тесьмой и расшиты жемчужинами. Конь же его был покрыт броней из листов золота прекрасной выделки, украшенной, словно цветами, гроздьями рубинов и жемчужин.

Замыкая ослепительный кортеж, шли двадцать четыре мула, покрытые алыми попонами с герцогскими гербами и везшие на себе серебряную посуду, палатки и прочую кладь.

Особый блеск придавало всей этой кавалькаде то обстоятельство, что все лошади и мулы были подкованы золотыми подковами, которые держались слабо, из-за чего три четверти их осталось лежать на дороге; за это роскошество Чезаре сильно корили, поскольку многие сочли большою дерзостью подковывать животных тем же металлом, из которого делаются королевские короны.

Впрочем, вся эта помпа не произвела должного эффекта на ту, для кого она, собственно, и была предназначена: узнав, что Чезаре Борджа прибыл во Францию в надежде стать ее супругом, донна Карлотта заявила, что никогда не станет женою не только священника, но и сына священника, не только убийцы, но и братоубийцы, человека, подлого не только по рождению, но и по нраву, равно как по поступкам.

Впрочем, Чезаре Борджа вместо надменной арагонки вскоре нашел себе другую принцессу благородной крови, согласившуюся стать его женой: это была мадемуазель д’Альбре, дочь короля Наваррского. Бракосочетание, состоявшееся на том условии, что папа подарит невесте двести тысяч дукатов и сделает ее брата кардиналом, было отпраздновано 10 мая, а уже в Троицын день герцог Валентинуа получил орден Святого Михаила, учрежденный Людовиком XI и считавшийся по тем временам самым почетным по Франции. Весть о браке, который обеспечивал Риму союзничество Людовика XII, весьма обрадовала папу, и он тут же велел устроить в городе фейерверк и иллюминацию.