ОБРАЩЕННОЕ К ФИЛОСОФАМ ПО ПРОФЕССИИ, КОТОРЫЕ ДО СИХ ПОР БЫЛИ ПРОТИВНИКАМИ НАУКОУЧЕНИЯ

 

Это сочинение, правда, написано не для вас. Но оно все же попадает в ваши руки, и хотя вы, следуя вашей предшествующей практике, не поймете его и даже не прочтете, тем не менее, разумеется, будете его рецен­зировать.

Если вам не очень к спеху, то, прежде чем вы при­ступите к рецензии, прочтите, по крайней мере это Послесловие, которое определенно предназначено для вас и окажется напрасно написанным, если вы его не прочтете.

«Различие между спорными мнениями вовсе ведь не так велико: пусть спорящие партии, каждая со своей сто­роны, уступят кое в чем и примирятся между собой». Это одна из излюбленных поговорок нашей гуманной эпохи, которая приводилась также и относительно мо­его спора с вами, пока вы еще сохраняли некоторое са­мообладание. Если бы вы хоть перелистали данное со­чинение, что и требуется для рецензии, то могли бы заметить в нем хотя бы то, что различие между мной и вами очень велико и что, пожалуй, правильно то, что я часто говорил, но чего вы никогда не хотели принять всерьез, а именно: что между вами и мной нет ни одно­го общего пункта, относительно которого мы могли бы договориться и исходя из которого мы могли бы в чем-либо согласиться. Вам могло бы стать ясным также и основание того, почему дело обстоит так, тот пункт, который, собственно говоря, разделяет наши умы.

Так как все же возможно, что вы этого не заметили и что для вас это не стало ясно, то я хочу еще раз отме­тить для вас этот пункт, и именно в историческом ас­пекте, как это только и возможно.

Я стараюсь охватить в ее первоисточнике науку — не одну только внешнюю систематическую форму, но са­мую суть знания, на которой только и основывается то, что имеет место: знание, убеждение, непоколебимость сознания. Вы же, напротив, как бы хорошо обо всем про­чем вы ни рассуждали с точки зрения логической формы, какую бы славу я ни готов был бы за это признать за каж­дым из вас в любом объеме, на какой кто-либо из вас пре­тендует, — вы все же не имеете ни малейшего представ­ления об этой сути знания. Вся глубина вашего существа не доходит до нее, а лишь до веры, исходящей из рассмот­рения в историческом аспекте (bis zum historischen Glau-ben), и ваше занятие состоит в том, чтобы, резонируя, раз­лагать дальше предание этой веры. Вы поэтому в своей жизни совершенно незнали и не знаете, каково на душе у того, кто знает. Помните, как вы смеялись, когда при вас упоминали обинтеллектуалънам созерца? или! Если бы вы когда-либо знали что-нибудь и знали что-либо о знании, то вы поистине не нашли бы это созерцание смешным.

Но мало того, что у вас нет об этом ни малейшего представления: в темном предании до вас дошла тень того неведомого, на основании чего вы считаете созер­цание худшим выходом, самым колоссальным заблуж­дением, в какое мог впасть человеческий разум. Это для вас фантастика, буквоедство, схоластические измыш­ления, жалкие софизмы; вы их пропускаете там, где на­ходите, чтобы поскорее добраться до результатов (т. е. до положений, которые могут быть изучены в истори­ческом аспекте и удержаны в памяти) и, как говорят не­которые ваши представители, чтобы держаться вещей, говорящих уму и сердцу. Высокое просвещение, обра­зование и гуманность современного философского столетия состоит именно в том, что вы освободились от этого старомодного педантизма.

Но я уважаю как раз то и стремлюсь изо всех сил именно к тому, что вы презираете и чего всячески избе­гаете. У нас совершенно противоположные мнения о том, что достойно быть целью, что пристойно и похваль­но; и если эта противоположность не нашла уже раньше своего выражения, то причина этого исключительно вот в чем: вы добродушно полагали, что схоластика эта явля­ется лишь временным заблуждением и что в конечном счете я также стремлюсь к тому, к чему стремились и вы, а именно к популярной, назидательной жизненной философии. Вы, правда, говорили о знамениях време­ни, о том, что как будто стремятся вернуть обратно ста­ринное варварство, — которое я, правда, называю ина­че, а именно старинной основательностью, — и что просвещение и изящная литература немцев, — которые я называю поверхностностью и суетностью, лишь не­давно начавшие успешно развиваться, угрожают прий­ти в упадок, вы это говорили, вероятно, для того, чтобы предотвратить этот упадок. Становится все очевиднее, как плохо обстоит дело в этом пункте с наукоучением, так как если бы все шло согласно ему, то это варвар­ство, конечно, вернулось бы обратно, а прекрасное про­свещение было бы совершенно уничтожено.

Таким образом, постигаемая вами суть доходит лишь до веры, исходящей из рассмотрения в историческом аспекте, но не дальше. Прежде всего, у вас есть ваша соб­ственная жизнь, в наличность которой вы потому имен­но и верите, что другие также верят в нее, ибо, если бы вы знали хотя бы только то, что вы живете, то уже из-за одного этого дело обстояло бы с вами совершенно ина­че. И вот в потоке времени плывут разбитые обломки существовавших когда-то наук. Вы слышали, что они имеют ценность, и стремитесь выловить оттуда как можно больше, и показываете это любопытным. Вы тщательно обходитесь с этими обломками, чтобы не разбить их, не раздавить или каким-либо иным обра­зом не испортить их формы, чтобы передать их в не­поврежденном виде вашим наследникам и наследии­

кам ваших наследников, чтобы они, в свою очередь, могли показывать их любознательному потомству. В лучшем случае вы иногда тщательно чистите их.

Я очутился среди вас, и вы оказали мне честь, счи­тая меня своим товарищем. Вы пытались оказывать мне товарищеские услуги, хотели привлечь меня, остеречь меня, помочь мне советами. При этом у вас получи­лось то, о чем следует ниже, и так будет происходить всегда, если только вы совершенно не откажетесь от этого занятия.

Сначала вы принимали то, что я излагал, за историю, за кусочки из кантовского потока и тогда вы хотели срав­нить их с вашими коллекциями, когда же из этого ни­чего не вышло, то, по крайней мере, за кусочки из пото­ка эмпирической жизни. Что бы я ни говорил, в чем бы ни уверял и чего бы торжественно ни утверждал, как бы я ни пытался протестовать, вы все же не могли от­казаться превращать мои научные положения в поло­жения опыта, мои созерцания — в восприятия, мою философию — в психологию. Это еще недавно случи­лось в «Эрлангенской литературной газете» с одним из вас в связи со второй книгой моего «Назначения человека», которую, как я полагаю, я написал достаточ­но ясно. Сей муж делает замечание введенному туда в качестве собеседника духу спекуляции уже за саму по­становку вопроса о сознании слуха, зрения и т. д. и уже в этом вопросе обнаруживает заблуждение. Он, со своей стороны, знает посредством слуха, зрения и т.д. без того, чтобы он знал что-либо о слухе, зрении и т. д.; и этот человек в своем роде совершенно прав. То же касается и вас, у меня нет в этом сомнения, и я знаю почему. Вы не обладаете созерцанием и не можете его добиться, для вас остается поэтому лишь восприятие, и если у вас нет и его, то у вас вообще не остается ни­чего. Но я бы именно хотел, чтобы у вас не осталось ничего, и я вам это дальше поясню.

Далее, вы всякий кусок считали за целый, существу­ющий сам по себе, как это обстоит с вашими коллекци­ями, вы полагали, что каждый может быть унесен от­дельно и сохранен в памяти, и пытались произвести эту работу. Но отдельные части в том виде, как вы их охва­тывали, не подходили друг к другу, и вы подняли крик: «Противоречие». Это произошло с вами оттого, что у вас нет никакого понятия о синтетически-системати­ческом изложении, вам известно только собрание из­речений мудрецов. Для вас каждое изложение является потоком летучего песка, где каждая песчинка существу­ет в закругленном виде сама по себе и понятна именно как песчинка. Об изложении, которое подобно органи­ческому и самого себя организующему телу, вы ничего не знаете. Вы вырываете из органического тела кусо­чек, указываете на висящие лоскутья и кричите: «И вот это должно считаться гладким и закругленным». Имен­но это и получилось у упомянутого выше рецензента с упомянутой книгой. Знайте, — или, скорее, пусть знает читатель-неспециалист, который, быть может, прочтет и эту страницу, — что мое изложение, каким и должно быть всякое научное изложение, исходит из самого не­определенного и далее определяет его на глазах у чита­теля, поэтому в дальнейшем объектам приписываются, конечно, совершенно другие предикаты, чем те, кото­рые им приписывались вначале; далее это изложение очень часто выдвигает и развивает положение, которое оно затем опровергает, и таким путем оно посредством антитезиса движется вперед к синтезу. Окончательно определенный и истинный результат, которым завер­шается изложение, открывается лишь в конце. Вы, прав­да, ищете лишь этот результат, а путь, посредством ко­торого его находят, для вас не существует. Для того чтобы писать для вас так, чтобы это было приемлемо, нужно было бы самым кратким образом сказать, како­го, собственно говоря, мнения придерживается автор, чтобы вы могли быстренько выяснить, придерживае­тесь ли и вы такого же мнения. Если бы Эвклид¹³ был писателем в наши дни, то какие бы вы вскрыли у него противоречия, которыми он кишит: «В каждом треуголь­

нике есть три угла». Хорошо, это мы себе отметим. «Сум­ма углов в каждом треугольнике равна двум прямым». «Какое противоречие! — воскликнули бы вы. — Содной стороны — три угла вообще, сумма которых может быть весьма различна, с другой — три только таких угла, сумма которых равняется двум прямым».

Вы исправляли мои выражения и учили меня гово­рить (ибо, так как вы являетесь моими судьями, то само собой понятно, что говорить вы умеете лучше меня). Но при этом вы оставили без внимания, что никому нельзя, в сущности, советовать, как он должен говорить, не узнав прежде, что он хочет сказать. Вы выказывали заботу о моих читателях, жаловались, что я пишу так непонятно, и часто уверяли, что публика, для которой я предназначаю свои сочинения, не поймет их; вы най­дете повод сказать то же самое и об этом сочинении, если последуете своей предшествующей практике. Но вы считали так лишь потому, что сами их не понимали и предполагали, что у широкой/гублики гораздо мень­ше ума, чем у вас — ученых и философов. Но вы весьма ошибались, предполагая это: в течение многих лет я говорил о философии не только с начинающими сту­дентами, но и со всякого рода взрослыми лицами из образованных сословий, и никогда в своей жизни не слышал в разговоре такой бессмыслицы, какую вы каж­дый день пишете для печати.

Из этого радикального различия в направлении на­ших умов возникают удивительные феномены, обна­руживающиеся в следующем: когда я говорю что-нибудь, что кажется мне совершенно легким, естественным и само собой разумеющимся, вы находите то же самое колоссальным парадоксом, который невозможно по­нять, и наоборот, то, что вы находите необычайно плос­ким и общеизвестным, так что даже и во сне не допуска­ете, чтобы кто-нибудь мог возражать против этого, мне часто представляется столь запутанным, что мне при­шлось бы говорить целые дни, чтобы эту путаницу рас­путать. Эти ваши плоские положения дошли до вас пу­тем предания, и вы уверены, что понимаете и знаете их, лишь потому, что так часто слышали и сами высказы­вали их, не встречая возражений.

Настоящее сочинение, конечно, полно для вас по­добного рода чудовищных парадоксов, которые вы ра­зобьете одним из ваших плоских положений. Для при­мера я приведу лишь один из этих парадоксов, первый, пришедший мне в голову. «То, что получается лишь бла­годаря простому разъяснению слов, никогда не считает­ся в наукоучении правильным, но, безусловно, непра­вильным», — сказал я выше. Следуя вашей предшествую­щей практике, вы будете приводить это положение в качестве ясного доказательства того, до какой я дохожу бессмыслицы: «...ибо каким же вообще образом можно достигнуть какого-либо понимания, если не посред­ством правильного разъяснения употребляемых слов»; вы будете, по вашему обыкновению, смеяться над этим, желать удачи тем просветленным, у которых есть жела­ние возвыситься посредством фихтевского созерцания до этого смысла, превышающего слова, уверять относи­тельно себя, что вы не имеете к этому ни малейшей охо­ты и тому подобное — все, что еще придумает ваше ост­роумие. Но если бы вам угодно было обратить на себя внимание, то вы нашли бы, хотя бы при чтении полити­ческой газеты, что даже ее вы не понимаете, если схва­тываете только слова и анализируете их, что вам, наобо­рот, и здесь приходится посредством вашей фантазии рисовать себе картину рассказанного события, позво­лить событию протекать перед вами, конструировать его, для того-чтобы действительно понять его, что вы это действительно испокон века безошибочно делали и делаете, поскольку вы когда-либо понимали газету и понимаете ее сейчас. Но только вы не обращали на это внимания, и я весьма опасаюсь, что вы и теперь не со­гласитесь, что это так, несмотря на то что я обращаю на это ваше внимание, ибо именно слепота этого внут­реннего глаза фантазии и есть тот недостаток, в кото­ром мы всегда упрекали вас. Но если бы вы это и заме­

тили или оказались в состоянии заметить теперь, то это все же, по вашему мнению, не имеет отношения к науке. В отношении науки вы всегда полагали, что она может быть лишь изучена, и вам не приходило в голо­ву, что ее, собственно говоря, также как и рассказанные в газете события, необходимо конструировать.

По этой-то причине следует вам теперь растолко­вать: вы так мало до сих пор понимали наукоучение, что ни один из вас не усмотрел даже почвы, на кото­рой оно покоится. Но когда вам говорят об этом, вы сердитесь. Но почему вы по этому поводу сердитесь? Разве мы не должны сказать вам это? Если бы повери­ли, что вы поняли суть наукоучения и что оно должно быть понято именно так, как поняли его вы, то это было бы то же самое, как если бы наукоучение никогда не существовало и его можно было бы небрежно отбро­сить в сторону. Чтобы мы спокойно позволили совер­шиться этому только для того, чтобы ваша способность к пониманию не получила плохую славу, — этого вы не вправе требовать от нас.

Но вы и в будущем не поймете наукоучения. Если не говорить теперь о том, что некоторые из вас, восполь­зовавшись странными средствами, чтобы опорочить эту науку, поставили себя под большое подозрение от­носительно того, что вас вдохновляют еще и другие страсти, помимо ревности к философии, — если не го­ворить об этом и отбросить это подозрение как не­обоснованное, то можно было бы, вероятно, питать не­которые надежды насчет вас, если бы только вы еще не высказались так явно, не обнаружили так явно вашего глубокого убеждения. Но вы это, к сожалению, сделали и вы должны теперь внезапно изменить вашу природу и выступить в таком освещении, при котором те вещи, которые вы до сих пор излагали, и все ваше душевное состояние должны принять, я не могу описать, какой жалкий вид? Пожалуй, почти со всеми, кто продвигал свое развитие в тиши, случалось, если только они до­стигали зрелости, что, твердо отстаивая свои убежде­ния, они по прошествии некоторого времени с груст­ной улыбкой взирали на свои прошлые заблуждения. Но чтобы тот, кто брал всю публику в свидетели своих заблуждений и обязан был изо дня в день писать, ре­цензировать и всходить на кафедру, чтобы такой чело­век признал свои заблуждения и взял их обратно — это в высшей степени редкий случай.

А раз все обстоит именно так, как вы и сами (хотя ни в коем случае вслух, публично, но все же совершенно несомненно) должны будете признать в какой-нибудь спокойный час, в сокровеннейших уголках вашей души, то для вас остается только один выход: отныне совсем не открывать рта там, где дело касается наукоучения и философии вообще.

Вы могли бы обратиться к этому выходу; ибо меня вы никогда не убедите в том, что ваши органы речи сами собой без вашего содействия образуют те слова, которые вы произносите, и что ваши перья сами со­бой приходят в движение и выводят на бумаге те вещи, которые затем печатаются под вашим именем или без него. Я всегда буду считать, что оба они приводятся в движение посредством вашей воли, прежде чем дела­ют то, что делают.

Но, так как вы могли бы сделать это, то почему бы вам не захотеть сделать это? Я все это обдумал и переду­мал и не нашел абсолютно никакого разумного осно­вания, почему вы этому совету не только не следуете, но на меня за него обижаетесь.

Вы не можете ссылаться на вашу ревность к истине и отвращение к заблуждению, ибо ввиду того, что вы (как это вам подсказывает ваша собственная совесть, когда вы всерьез обращаетесь к ней) совершенно не знаете, чего, собственно говоря, хочет наукоучение и для вас вообще не существует вся та область, в которой оно живет, то вы не можете также и знать, является ли истиной или заблуждением то, что оно сообщает об этой незнакомой области. Поэтому предоставьте совер­шенно спокойно это занятие другим, кого это касается,

под их личную ответственность, подобно тому как мы все предоставляем королям под их личную ответствен­ность управлять своим государством, объявлять войну и заключать мир, не вмешиваясь в это. До сих пор вы только препятствовали непредвзятому исследованию, запутывали простое, затемняли ясное, ставили на го­лову стоящее вверх головой. Почему вы желаете во что бы то ни стало стоять поперек пути?

Или вы полагаете, что ваша честь потерпит ущерб, если вы, до сих пор говорившие столь властно, теперь умолкнете? Ведь едва ли вы придаете значение мнению неразумных! (А во мнении всех неразумных вы благо­даря этому только выиграете.)

Так, говорят, что господин профессор Якоб^{1 4} в Галле совершенно отказался от высшей спекуляции и зани­мается политической экономией, и в этой области от него можно ожидать больших удач благодаря его по­хвальной аккуратности и трудолюбию. Он в этом слу­чае выказал себя мудрецом, отказавшись быть филосо­фом. Я торжественно выражаю ему свое уважение и надеюсь, что всякий разумный человек, знающий, что такое спекуляция, разделит это уважение. Если бы толь­ко господа Абихт, Буле, Бутервек, Гедингер, Гейденрейх, Снелль, Эргард-Шмидт отказались от профессии, с ко­торой они достаточно намучились и относительно ко­торой выяснили, что они не созданы для нее!¹⁵ Пусть они займутся каким-нибудь другим полезным делом вроде обтачивания оптических стекол, лесоводства и земского права, стихосложения, писания романов, пусть они служат в тайной полиции, изучают медицину, за­нимаются скотоводством, пишут на каждый день в году назидательные размышления по поводу смерти; при этом ни один человек не откажет им в своем уважении.

Но так как я все же не могу рассчитывать, что они и им подобные, с фамилиями на все буквы алфавита, пос­ледуют этому хорошему совету, то я прибавлю еще сле­дующее, дабы они не могли сказать, что им не предска­зали заранее, что получится.

Вот уже третий раз я делаю сообщение о наукоуче­нии. Мне не хотелось бы, чтобы меня принудили сде­лать это в четвертый раз, и я устал позволять перехо­дить моим словам из уст в уста в таком искаженном виде, что я сам их почти не узнаю. Буду поэтому наде­яться, что даже современные литераторы и философы смогут понять это третье сообщение. Я, далее, давно уже предполагаю, потому что я этознаю, что абсолютно вся­кий человек может знать, понимает ли он что-нибудь или не понимает, и что его никогда не заставят гово­рить о каком-либо предмете, прежде чем он не будет сознавать, что понимает его. Это сочинение, также как и мои будущие научные труды, я поэтому не предостав­лю печальной участи, но буду следить за отзывами, ко­торые оно вызовет, в текущей периодической печати. Если эти болтуны не исправятся и после этого, то я все же надеюсь разъяснить широкой публике, что за народ брал на себя до сих пор и берет на себя еще и теперь задачу руководить ее мнением.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

¹ «Ясное, как солнце, сообщение» написано в 1800 г. и опубликовано в 1801 г. в Берлине. Энергичная и сме­лая деятельность Фихте создала ему большую попу­лярность. Это сочинение живейшим образом обсуж­далось в философских и научных кругах, где большин­ство отрицательно относилось к этой новой работе. Шеллинг, например, осыпал сочинение Фихте градом насмешек. Отражая ироническое отношение Шеллин­га к этому произведению, Каролина Шеллинг в пись­ме к А. В. Шлегелю сочла возможным заявить, будто бы лишь благодаря Шеллингу можно «постигнуть карти­ну мира, как бы очищенную от всего субъективного, лучше, чем сочинение, ясное, как солнце». По поводу только что опубликованной работы Фихте Каролина Шеллинг пишет: «Мы изобрели для ясного, как солн­це, философа эпиграф:

Zweifle an der Sonne Klarheit, Zweifle an der Sterne Licht, Leser, nur an meiner Wahrheit Und Deiner Dummheit nicht!

 

(«Сомневайся в ясности солнца, читатель, сомневай­ся в свете звезд, но только не в моей истине и не в своей глупости». — Цит. поК Фишеру, Шеллинг)

Отрицательно отнесся к этой работе и Гегель. Но критика Гегеля отличалась от шума, поднятого поли­тическими и философскими противниками автора «со­общения», уже тем, что она была принципиальна, она была направлена против субъективизма философской системы Фихте. В первом томе «Энциклопедии фило­софских наук» Гегеля мы читаем: «Фихте в своем не­большом произведении под заглавием: «Ясное, как сол­нечный день, изложение широкой публике подлинной сущности новейшей философии; опыт принудить чи­тателя к пониманию» рассмотрел в популярной форме антагонизм между субъективным идеализмом и непос­редственным сознанием; в форме диалога между авто­ром и читателем он старается показать правомерность субъективно-идеалистической точки зрения. В этом диалоге читатель жалуется на то, что ему никак не уда­ется стать на точку зрения автора, и высказывает то чувство безотрадности, которое внушает ему мысль о том, будто окружающие его вещи представляют собой не действительные вещи, а только явления.Мы, несом­ненно, не можем пенять на читателя за эту скорбь, поскольку от него требуют, чтобы он считал себя заключенным в безысходном круге однихлишъ субъек­тивных представлений». (Соч., т. D

Публикуемое сочинение характерно для Фихте во многих отношениях. Особенно же оно интересно как переломный пункт, кгкподготовка новой ступени фи­лософского развития мыслителя в пределах одной ли­нии — субъективного идеализма. Если до 1801 г., вклю­чая и настоящую работу, Фихте пропагандирует прин­цип активности субъекта, стремление к свободной организации индивидуумов в обществе, свободу пропа­ганды философских теорий, обосновывает большую роль культуры в общем прогрессе общества, то после 1801 г. начинается второй период в его развитии, где преобладают мистические черты, яркая поповщина как знак примирения с прусской действительностью. Сам Фихте писал в этот период: «Все, что человек делает сво­ими собственными силами, ничтожно. Всякое бытие живо, в самом себе деятельно, и нет другой жизни, кро­ме бытия, и нет другого бытия, кроме бога; бог, стало быть, есть абсолютное бытие, абсолютная жизнь. Бо­жественная сущность также и выходит за себя, откры­вает и проявляет себя — это мир».

² Обращение Фихте к широкой публике с изложени­ем своей системы, настойчивое, хотя и безрезультат­ное, вполне объяснимо, если иметь в виду то глубокое несоответствие между практическими немецкими ус­ловиями для развития буржуазных отношений и стра­стной идейной борьбой, энергичной целеустремлен­ностью философских пропагандистов буржуазной свободы, морали, идеологии. Но «преобразование об­щества» не могло быть совершено при помощи «мозго­вой деятельности». Чтобы выйти за пределы старого общества и действительно «...подняться, недостаточно подняться вмысляхи оставить висеть над действитель­ной, чувственной головой действительное, чувствен­ное ярмо, которого не отгонишь прочь никаким кол­довством с помощью идей». (Маркс и Энгельс, Соч., т. III)

В этом отношении очень мало помогло и обраще­ние великого немецкого идеалиста к широким слоям своих читателей и слушателей. Хотя в публикуемом сочинении Фихте с целью достигнуть наибольшего эффекта и излагает свои убеждения популярным язы­ком, пытаясь снять все преграды между собой и чита­телем, сделать свою философию доступной всем же­лающим, однако он как идеалист ни минуты не сомневался в том, что вполне возможно избавить «весь человеческий род» «от слепого случая», если его нау­коучение, философия будет принята к руководству всем обществом.

³ До появления «Ясного, как солнце, сообщения» Фихте опубликовал следующие основные работы: «Опыт критики всяческого откровения» (1792), «Вос­требование от государей Европы свободы мысли, кото­рую они до сих пор угнетали» (1792), рецензия об «Эне-зидеме» (1794), «О понятии наукоучения, или так называемой философии» (1794), «Основы всего науко­учения. Записки для слушателей» (1794), «Основы ес­тественного права по принципам наукоучения» (1796), «Первое введение в наукоучение» (1797), «Второе вве­дение в наукоучение для читателей, уже имеющих фи­лософскую систему» (1797), «Опыт нового изложения наукоучения» (1797), «Система учения о нравственно­сти по принципам наукоучения» (1798), «Замкнутое торговое государство» (1800), «Назначение человека» (1800) и др.

⁴ Это место цитировано Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» (Соч., т. XIII). Сделав выписку из сочинения Фихте, Ленин показывает, что материа­лизм и идеализм принципиально различно понимают опыт. Ленин пишет после указанной цитаты: «Автор этих слов — субъективный идеалист И. Г. Фихте. Из ис­тории философии известно, что толкование понятия «опыт» разделяло классических материалистов и идеа­листов. В настоящее время профессорская философия всяческих оттенков одевает свою реакционность в на­ряды декламации насчет «опыта».

⁵ Подчеркивая, что «опыт» — это пункт, в котором Кант не расходится с наукоучением, Фихте одновремен­но имеет в виду публичный отказ кенигсбергского мыс­лителя от всякой приобщенности к его философии. Это публичное заявление было напечатано Кантом в «Intelligenzblatt der Allg- Literaturzeitung». В номере от 28 августа 1799 г. Кант писал: «В ответ на торжествен­ное, обращенное ко мне от имени публики приглаше­ние рецензента «Очерка трансцендентальной филосо­фии» Буле в № 8 «Эрлангенской литературной газеты» от 11 января 1799 г. я объявляю сим, что считаю фих-тевское наукоучение совершенно несостоятельной системой. Ибо чистое наукоучение есть не более и не менее, как толькологика, которая не достигает со свои­ми принципами материального момента познавания, но отвлекается от содержания этого последнего какнн- стая логика; стараться выковывать из нее некоторый реальный объект было бы напрасным, а потому и невы­полнимым трудом, и в таком случае, если только транс­цендентальная философия состоятельна, неизбежен прежде всего переход к метафизике. Что же касается метафизики, сообразной фихтевским принципам, то

я настолько мало склонен принимать в ней участие, что в одном ответном послании советовал ему заняться вместо бесплодных мудрствований (apices) культиви­рованием его прекрасной способности излагать, кото­рой можно бы с пользой дать применение в пределах критики чистого разума; но им это предложение мое было вежливо отклонено с разъяснением, что «он все же не будет терять из виду схоластического момента». Таким образом, ответ на вопрос о том, считаю ли я дух фихтевской философии за подлинный критицизм, дан им самим, и мне нет никакой надобности высказывать­ся о ее ценности или противоценности, так как здесь речь идет не о каком-либо оцениваемом объекте, а об оценивающем субъекте; в таком случае мне совершен­но достаточно отгородиться от всякого участия в этой философии. К этому я должен еще добавить, что при­тязание навязать мне мысль, будто я хотел дать всего лишь пропедевтику к трансцендентальной филосо­фии, а не самое систему этой философии, мне непо­нятно. Такой мысли мне никогда не могло прийти на ум, так как я сам объявил законченную цельность чис­той философии в «Критике чистого разума» лучшим признаком истинности ее. Наконец, ввиду того, что ре­цензент утверждает, будто «Критику» не следует пони­мать буквально в том, чему она дословно учит относи­тельно чувственности, но будто каждый, кто хочет понять «Критику», должен непременно перво-наперво овладеть должной точкой зрения (берклевской или фихтевской), так каккантова буква, подобно аристо­телевой, убивает дух, я заявляю сим еще раз, что «Кри­тику» нужно разуметь, конечно, согласно букве и при­том с точки зрения здравого и к подобным отвлеченным исследованиям достаточно приученного рассудка. Од­нако итальянская пословица гласит: «Охрани нас, боже, лишь от наших друзей; с врагами же нашими мы и сами справимся!». Действительно, существуют доб­росердечные, благожелательно к нам настроенные друзья, которые, однако, ведут себя превратно (нелов­ко) в выборе средств для содействия нашим намере­ниям; но существуют также и так называемые «друзья», лживые, лукавые, метящие на нашу погибель, хотя при этом и говорящие на языке благожелательства (aliud linqua promptum, aliud pectore inclusum gerere), по от­ношению к которым трудно быть всегда настороже и уберечься от их сетей. Но, невзирая на это, критическая философия с необходимостью должна чувствовать себя, в силу своего неодолимого стремления к удовлет­ворению разума как в теоретическом, так и в практи­ческом отношении, ориентированной на то, чтобы ей не угрожала никакая смена мнений, никакие поправки и никакая иначе образованная система и чтобы систе­ма критики, опираясь на совершенно надежные осно­вания, была навеки упрочена и стала необходимой на все будущие времена в высших целях человечества». (Фштие.Избр.соч., 1916)

Фихте не выступил публично непосредственно про­тив Канта. Учитывая роль Канта в формировании его собственной системы, и то, что тот «сам не знает и не понимает своей философии», автор публикуемого «со­общения» вопреки своему обычаю в довольно мягком, вежливом тоне опубликовал в той же газете ответ Кан­ту в форме частного письма к Шеллингу. Вообще же он не остался в долгу, указав, «что кантовская философия, если не понимать ее так, как мы ее понимаем, является полнейшей бессмыслицей». В письме же к Рейнгольду Фихте называет Канта «Drei Viertelkopf* («трех-четвер-тей-головы»),

⁶ Фридрих Генрих Якоби (1743— 1819) — немецкий философ-идеалист. Фихте называет его реформатором философии, имея в виду и ту критику, которую Якоби дал философской системе Канта. Якоби как более пос­ледовательный идеалист пытался показать невозмож­ность эклектического соединения в одной философс­кой системе «идеализма и реализма». Отмечая «дух — конечность» и «бессмысленность» учения Канта, он писал: «Ее основной грех, ее цвет хамелеона — это то,

что она, являясь наполовину априори, наполовину эм­пирической, призвана колебаться посередине между идеализмом и эмпиризмом, образуя нечто среднее, весь­ма полезное для нее в глазах широкой публики. Что-то такое в человеке противится абсолютному учению о субъективности, совершенному идеализму, но это со­противление легко отпадает лишь бы оставалось наи­менование объективности» (цит. по К. Фишеру, «Фих­те», 1909). Критикуя Канта справа за эклектизм и считая, что Фихте завершил философское развитие в Герма­нии и явился «мессией спекулятивного разума», сам Якоби, однако, не преодолел эклектико-дуалистической точки зрения в философии, признавая кантовский дуа­лизм между знанием и верой. Описывая рассудок и чув­ства, он лишь за последними признавал ценность, так как с ними, мол, связаны истина, свобода, вера в бога и признание бессмертия души. Рассудок же порождает безбожие и «призрачное знание». Этим Якоби открыто выступал против значимости научного знания, за от­кровенный фидеизм.

⁷ Уже Генрих Гейне отметил полную антинаучность подобного растворения объективного в субъективном. В своей книге «К истории религии и философии в Гер­мании» Гейне писал, что «Эта операция самонаблюде­ния л напоминает нам обезьяну, которая, сидя у очага, варит в медной кастрюле свой собственный хвост. Ибо, по его мнению, истинное поварское искусство заклю­чается не в том, чтобы только варить объективно, но в том, чтобы иметь также субъективное сознание варки». «Толпа ведь полагала, что фихтевскоел естьл Иоганна Готлиба Фихте и что это индивидуальное л отрицает все прочие существования. «Какое бесстыдство! — вос­клицали добрые люди: этот человек не верит, что мы существуем, мы, которые гораздо толще его и в каче­стве бургомистров и судейских делопроизводителей даже приходимся ему начальством». Дамы спрашивали: «Верит ли он хоть в существование своей жены? Нет? И это терпит мадам Фихте?» (Гейне, Соч., т. VII).

⁸ Если здесь Фихте «отвлекается» от кантовских взгля­дов на «вещи в себе», то в других сочинениях он крити­кует Канта справа за признание «вещей в себе» как иде­алист более последовательный идеалиста менее последовательного. Ленин специально отмечает эту критику Канта со стороны Фихте: «Агностик Шульце упрекает агностика Канта за то, что допущение «вещи в себе» противоречит агностицизму и ведет к материа­лизму». Также, только еще более решительно критику­ет Канта субъективный идеалист Фихте, говоря, что допущение Кантом «вещи в себе», независимой от на­шего Д есть «реализм» (Werke, II) и что Кант «неясно» различает «реализм» и «идеализм». Фихте видит вопи­ющую непоследовательность Канта и кантианцев в том, что они допускают «вещь в себе» как «основу объектив­ной реальности» (480), впадая таким образом в проти­воречие с критическим идеализмом. «У вас, — воскли­цал Фихте по адресу реалистических толкователей Канта, — земля на ките, а кит на земле. Ваша «вещь в себе», которая есть только мысль, воздействует на наше я/» (483). (Ленин, Соч., т. XIII).

⁹ Как в этом, так и в других местах настоящего сочи­нения Фихте часто оперирует понятиями «реальное», «опыт», «жизнь» и т. п. Следует иметь в виду, что все эти понятия означают для Фихте лишь состояние нашего сознания и ни в коем случае не больше. Попытку Фихте при помощи подобных понятий «возвыситься» над иде­ализмом и материализмом Ленин называет «софизмом самого дешевенького свойства». (Ленин, Соч., т. XIII)

¹⁰ Не столько «забавным», сколько несостоятельным
фихтевское л признавали даже такие крупнейшие не-
мецкие идеалисты, как Шеллинг и Гегель. Первый из
них был в течение нескольких лет в дружеских отно-
шениях с Фихте. Фихте богатствол видит прежде всего
в его способности к деятельности и отделению себя,
как мыслящего, от себя же, как мыслимого. Современ-
ник Фихте — Гегель — в своих лекциях по истории фи-
лософии подверг резкой критике это его «основополо-

жение». «Это основоположение, — писал он, — во-пер­вых, абстрактно и недостаточно... в этом философском основоположении действительно различны субъект и предикат, но лишь для нас, размышляющих об этом... Это основоположение, во-вторых, есть, правда, непос­редственная достоверность самосознания; однако са­мосознание есть также и сознание, и в последнем для него столь же достоверно, что существуют другие вещи, которым оно противостоит. В-третьих, указанное ос­новоположение не имеет в себе истины именно пото­му, что достоверность самого себя, которым обладаете, не имеет в себе предметности...». (Гегель, «Лекции по истории философии», кн. 3, Соч., т XI)

¹¹ Это место использовано Лениным при критике
махизма. Приведя выписку из «Ясного, как солнце, со-
общения», Ленин пишет по поводу Маха и Авенариуса:
«Ничего иного, кроме перефразировки субъективного
идеализма, нет в разбираемом учении Маха и Авенари-
уса. Претензии их, будто они поднялись выше материа-
лизма и идеализма, устранили противоположность
точки зрения, идущей от вещи к сознанию, и точки
зрения обратной, — это пустая претензия подновлен-
ного фихтеанства. Фихте тоже воображает, будто он
«неразрывно» связаля и «среду», сознание и вещь, буд-
то он «решил» вопрос ссылкой на то, что человек не
может выскочить из самого себя. Иными словами, по-
вторен довод Беркли: я ощущаю только свои ощуще-
ния, я не имею права предпол