Кризисы нового типа 4 страница

Курс доллара был до 1988-1989 гг. закреплен на ис­кусственно заниженном уровне, но при государствен­ной монополии внешней торговли и крайне ограничен­ном обмене людьми с внешним миром это не играло большой экономической роли. Примерно до 1993 г. этот курс совершал дикие прыжки вверх, что порой давало ловким и предусмотрительным людям большие выго­ды. После памятного «черного вторника» в октябре 1994 г. курс был поставлен под довольно эффективный контроль властей и до девальвации в августе 1998 г. повышался постепенно, отставая, однако, от роста внут­ренних цен. Как мы увидим, эти зигзаги много значи­ли для экономики и интересов людей.

Американцы применяют такой синтетический пока­затель экономики — индекс неблагополучия (misery Index). Для этого складывают годовой темп инфляции в процентах и годовую норму безработицы (долю без­работных в активном населении) в процентах. Если этот индекс ниже 10, значит, дела идут хорошо; ин­декс выше 20 — сигнал серьезного неблагополучия. Когда показатель между этими цифрами, можно снос­но жить, но макроэкономическая политика правитель­ства должна быть начеку. В России в самом благопо­лучном 1997 году инфляция составляла 11% и доля безработных (по довольно объективной методологии Международной организации труда) тоже 11%. Итого имеем индекс 22. Для Америки это была бы беда, для нас — очень неплохо. Но все это кончилось в августе 1998г.: складывать прежнюю или несколько возрос­шую норму безработицы с темпом инфляции в не­сколько десятков процентов просто бессмысленно; мы существуем, так сказать, совсем в ином измерении.

Упущенный шанс

Один из источников предлагает такую периодизацию затяжного кризиса 1990-1998 гг. в СССР и России. «В 1990-1991 гг. спад происходил в рамках старой плано­вой системы, кризис 1992—1995 гг. —в контексте ее быс­трого слома и трансформации, а в 1996-1998 гг. —в рам­ках рыночной системы...» [118, с. 17]. Если сравнить эту цепь с развитием в других странах переходной экономи­ки (Польша, Чехия, Венгрия), то увидим, что кризис, вы­званный «шоковой терапией» и самим переходом, ока­зался в России более длительным и глубоким, а оживле­ние после создания основ рыночной системы, в отличие от названных стран, не наступило вовсе. Попытка объяс­нить этот феномен увела бы нас слишком далеко, но одно представляется мне очевидным: в России не удалось создать сколько-нибудь устойчивую финансовую систе­му, отвечающую условиям рыночной экономики.

Правда, состояние экономики в 1996-1997 гг. давало известные основания для оптимизма. Казалось, еще немного — и начнется долгожданное оживление, промышленность встанет с колен, люди почувствуют первые плоды экономических реформ и политической демократии. Самыми значительными симптомами макроэкономической стабилизации были:

• снижение темпов инфляции (роста потребитель­ских цен) до 1% в месяц г даже меньше;

• снижение доходности краткосрочных государст­венных обязательств до 17-18% годовых в руб­лях, что означало удешевление государственного кредита и общее снижение процентных ставок в хозяйстве;

• повышение курсов акций российских компаний;

с января по сентябрь 1997 г. индекс вырос почти в три раза;

• стабильность курса рубля к доллару, точнее ска­зать, медленное снижение биржевого и офи­циального курса рубля в рамках установленного заранее коридора;

• увеличение валютных резервов Центрального банка, достигших в июне 1997г. примерно 20 миллиардов долларов (в 1994г. эта цифра опускалась до 4 миллиардов);

• значительный приток иностранного капитала в различных формах — от прямых инвестиций до спекулятивных вложений в ГКО (государствен­ные казначейские обязательства).

Эти факты отражали как известную внутреннюю стабилизацию, так и благоприятное сочетание внеш­них факторов. В условиях экономического подъема в большинстве регионов мира спрос и цены на рос­сийские экспортные товары были высоки. Для ино­странных инвесторов привлекательность российского финансового рынка вполне соотносилась с формирую­щимися или растущими (emerging) рынками других стран с развивающейся рыночной экономикой. Правительство России и другие российские заемщики получили возможность черпать деньги на мировом рынке капиталов по умеренным процентным став­кам, сбивая таким образом уровень процента внутри страны.

Хотя существенных изменений в реальном секто­ре в 1996-1997 гг. не произошло, экономисты отме­чали признаки оживления в некоторых отраслях, за­медление роста безработицы, активность в секторе тор­говли.

Экономике крайне нужен был толчок — оживле­ние в какой-то группе отраслей, которые дали бы при­рост инвестиций и сопряженного спроса на товары производственного назначения и на рабочую силу. Если бы не хроническая дыра в бюджете, такой тол­чок могли бы дать инвестиции государственных средств в инфраструктуру (дорожное, коммунальное строительство), как это было в США в 1930-х годах. Едва встававшая на ноги приватизированная промыш­ленность не имела для новых значительных инвести­ций ни финансовых ресурсов, ни организации, ни эко­номических стимулов.

Я бы сказал, что московский мэр Юрий Лужков, осу­ществлявший в этот период большие строительные про­екты в Москве, начиная с храма Христа Спасителя, нут­ром чувствовал экономическую полезность таких инвестиций, хотя на сознательном уровне руководство­вался, вероятно, совсем другими соображениями. Мож­но напомнить: Кейнс где-то писал, что для запуска эко­номической машины годится что угодно, хоть строитель­ство пирамид (не финансовых, а каменных, египетских). Но эти изолированные (и порой резко критикуемые) меры не могли, конечно, снять с мели огромный неук­люжий корабль национальной экономики.

Реальнее всего фактором оживления могло бы стать жилищное строительство. Население было спо­собно предъявить платежеспособный спрос на значи­тельные массы недорогого жилья. Оно обладало на­копленными сбережениями в иностранной валюте и, при наличии необходимых гарантий, могло увеличить сберегаемую долю текущих доходов. Но центральное правительство и местные власти были совершенно не готовы к активным действиям в этой области. Стро­ительная промышленность не умела работать в но­вых условиях рынка. Отсутствие законодательства и юридической практики исключали развитие ипотеч­ного кредита — банковских ссуд под залог домов и квартир. Банки боялись таких кредитных вложений как огня, зная, что в случае неуплаты по кредиту они не смогут изъять и реализовать недвижимость. Население, только что пережившее эпидемию финансо­вых пирамид, боялось авансировать строительные фирмы. По всем этим причинам никакого оживле­ния жилищного строительства в масштабах страны не произошло. Ввод в действие жилых домов оказался по метражу в 1996 г. на 16%, в 1997 г. на 20% мень­ше, чем в 1995 г. Схожие показатели падения пока­зывают данные о производстве таких основных стро­ительных материалов, как цемент и кирпич [118, с. 402].

Осенью 1997г. резко ухудшились внешние условия для российской экономики. Азиатский кризис вызвал панику среди держателей государственных облигаций многих стран, а Россия занимала среди них одно из первых мест. В конце года доходность ГКО уже под­скочила до 30-35% годовых. Падение цен на нефть обернулось настоящей бедой. С отключением от деше­вого иностранного капитала и от обильных нефтяных денег Россия попала в положение наркомана, у кото­рого отобрали наркотик.

К концу 1997 г. стало очевидно, что шанс на выход из кризиса упущен. На этом фоне, мрачность которо­го многие еще не могли осознать, начался очередной тур политической тряски и разборок между ветвями власти. В марте 1998 г. Ельцин отправил в отставку правительство Виктора Черномырдина и стал упорно добиваться от Думы утверждения на этом посту мо­лодого и малоизвестного человека — Сергея Кириен­ко. После нескольких недель перетягивания каната Дума вынужденно согласилась на эту кандидатуру. Наследство, которое получил кабинет Кириенко, было тяжелым: рассыпающийся бюджет, пирамида госдол­га, непрерывно требующего обновления по высоким процентным ставкам, падающее доверие мирового со­общества. Центральный банк из последних сил под­держивал курс рубля.

Требовались чрезвычайные меры спасения эконо­мики и финансов. Но для этого было необходимо един­ство действий правительства, президента и парламен­та при поддержке лидеров бизнеса и активной части населения. Ничего этого мы не имели. Так начался спурт к 17 августа 1998г.

Государственная долговая пирамида

Внутренний рублевый государственный долг состав­лял, по данным на июль 1998 г., 506 миллиардов руб­лей — сумма, равная примерно 18% годового ВВП, что по мировым стандартам не слишком много. Однако долг был в основном представлен государственными казначейскими обязательствами (ГКО) сроком 3 и 6 месяцев погашения и облигациями федерального займа (ОФЗ) сроком от одного до трех лет. Сумма этих двух видов ценных бумаг составляла 436 миллиардов. Облигаций с более отдаленным сроком погашения практически не было [108, 116]. Отказ государства от оплаты большей части этих обязательств открыл в ав­густе 1998 г. острый финансовый кризис.

Трудно найти в мире страну, которая не имела бы государственного долга. Эмиссия ценных бумаг госу­дарством является прежде всего способом покрытия бюджетного дефицита. При разумном использовании этого способа инфляционные последствия дефицита могут быть сведены к минимуму и даже вовсе устра­нены. Более того, нормальная экономика нуждается в эмиссии и обращении государственных ценных бумаг, поскольку они являются максимально надежным и ликвидным финансовым инструментом. Коммерче­ские банки и другие финансовые институты всегда держат часть своих активов в государственных бума­гах. Центральные банки используют эти бумаги (покупку и продажу их на рынке) как важнейший инст­румент воздействия на экономику. Мы видели это уже в главе 6, где речь шла о создании Федеральной резер­вной системы США.

Когда наше Министерство финансов перешло в 1994 1995 гг. к финансированию дефицита выпус­ком ценных бумаг вместо прямых заимствований у Центробанка и эмиссии денег, это было в принципе цивилизованной мерой, которая в первое время име­ла положительный эффект. Однако состояние эконо­мики и финансов страны скоро привели к злоупо­треблению инструментом, требующим осторожного и умелого обращения. Главные проблемы заключа­лись в следующем. Во-первых, для падающей эконо­мики темп роста долга оказался чрезмерно высо­ким. Во-вторых, почти весь долг был краткосроч­ным (эмиссия долгосрочных облигаций невозможна в условиях постоянной инфляции), что требует его постоянного обновления, выпуска новых обяза­тельств взамен погашаемых. В-третьих, очень значи­тельная доля бумаг оказалась в руках иностранных инвесторов-спекулянтов, готовых в любой момент сбросить их, превратить в рубли и обменять рубли на иностранную валюту.

Осенью 1997 г. к этим факторам добавилось воз­действие финансового кризиса в Азии. Иностранные инвесторы стали продавать государственные бумаги. Это грозило истощением очень скромных валютных резервов Центрального банка и подрывом курса руб­ля к иностранным валютам. Последовала серия ми­ни-кризисов, в ходе которых Центральный банк ис­пользовал свое главное и, в сущности, единственно эф­фективное оружие — повышение процентной ставки рефинансирования; весной 1998 г. она доходила до 150% годовых, что было знаком отчаянной решимо­сти, а может быть, просто отчаяния. Повышение ставки рефинансирования почти автоматически вызывает общий рост процентных ставок, включая доходность государственных ценных бумаг. Таким образом эко­номическая политика попала в порочный круг: защи­щая стабильность в одном секторе (валютные резер­вы и курс рубля), правительство и Центральный банк подрывали стабильность в другом важнейшем секто­ре (государственный долг). Когда доходность бумаг, иначе говоря, процент, который платит государство их держателям, доходит до 50-100% годовых и даже больше, бюджет и государственный кредит теряют вся­кое здоровое основание.

Выросла государственная долговая пирамида. В 1997 г. и в первой половине 1998г. федеральный бюджет оказался подчинен задаче выплаты процен­тов по государственному долгу. В январе-июле 1998 г., на пороге краха, расходы федерального бюджета на выплату процентов составляли более 60% всех нало­говых поступлений, и каждый новый выпуск этих обя­зательств приходилось производить на условиях бо­лее высокого процента. Сложилась ситуация, при ко­торой новые эмиссии ценных бумаг не только не давали денег в бюджет, но, напротив, сами поглощали бюджетные доходы [115, с. 7].

Между профессионалами идет дискуссия о практи­ке выпуска ГКО-ОФЗ, о промахах, ошибках и даже «ди­версиях», которые совершали Центробанк и Сбер­банк — два крупнейших держателя этих ценных бу­маг. Можно допустить, что промахи имели место. Совершенно ясно, однако, что финансовая система, при которой платить по старым обязательствам приходит­ся исключительно путем выпуска новых, долго не мо­жет существовать. В отношении государственного бюд­жета рано или поздно ребром встает задача нормаль­ного покрытия расходов налогами. В августе 1998 г. наступил такой момент истины.

Сбережения и инвестиции

В 1990 г. я побывал на радиоэлектронном заводе концерна «Хьюндэ» в нескольких десятках километ­ров от Сеула (Южная Корея). Не касаясь вопросов про­изводства, отмечу некоторые свои наблюдения социо­логического характера. Подавляющую часть рабочих составляли девушки 17—25 лет, жившие в общежитии фирмы при заводе, в комнатах по три человека. Веро­ятно, большинство было из крестьянских семей, может быть, из разных местностей небольшой страны. Зар­плата их, по корейским стандартам, высокая, 600-800 долларов в месяц. Мне сказали, что в среднем работницы откладывают до 40% заработка. После нескольких лет работы получается очень неплохое при­даное. Деньги собирают отделения нескольких банков, работающие прямо на предприятии.

Этот скромный факт полезен для объяснения «ко­рейского чуда» — превращения на протяжении жизни одного поколения бедной страны, разрушенной войной 1950-1953 гг., в мощную промышленную державу. Для быстрого экономического роста нужны большие инве­стиции в производство, прежде всего в здания и обору­дование, нужна высокая национальная норма накопле­ния. Этот показатель исчисляется как отношение ва­ловых инвестиций (капиталовложений) в основной капитал к валовому внутреннему продукту страны. Ин­вестиции невозможны без сбережений, и те деньги, ко­торые откладывали корейские девушки, были их вкла­дом в финансирование экономики страны. Норма на­копления в Южной Корее в среднем за 1991-1997 гг. составляла более 37% и была одной из самых высоких в мире [99, р. 106].

Какие выводы можно сделать из этого для России?

Среди серии кризисов, переживаемых Россией, важ­ное место занимает инвестиционный кризис. Мало вкладывая в основной капитал, в производство, мы мало заботимся о будущем, о жизни детей и внуков. С 1990-го по 1997 г. валовые капиталовложения в не­изменных ценах снизились в 4,2 раза — гораздо боль­ше, чем упал ВВП. Хуже того, инвестиции производ­ственного назначения (в отличие от жилищного, адми­нистративного, социального строительства) упали в 5 с лишним раз. Это означает невиданный в мирное вре­мя упадок производственного аппарата, отсутствие об­новления оборудования, технический регресс.

Те капиталовложения, которые все же производятся, финансируются на две трети самими предприятиями из собственных средств — прибыли и амортизацион­ных отчислений. По мнению специалистов, значитель­ная часть средств, которая проходит по статистике как вложения в основной капитал, на деле используется на другие цели. Положение с инвестициями в действи­тельности еще хуже, чем показывает и без того мрач­ная статистика [118, с. 41].

Советская нерыночная экономика могла обходиться без значительных добровольных сбережений населения для обеспечения высокой нормы накопления. Мы это видели в главе 11, где речь шла о положении в СССР в 1930-х годах. Однако в условиях нынешней российской экономики это невозможно. При сохранении основ су­ществующего экономического и политического строя государство не может произвольно определять доходы и цены, оно также не может навязывать народу прину­дительные сбережения вроде памятных госзаймов со­ветских времен, распространявшихся по подписке.

В обозримом будущем не приходится рассчитывать, что государственный бюджет на федеральном и мест­ном уровнях может стать источником сбережений для финансирования капиталовложений.

Этого и не должно быть в нормальной рыночной экономике, в которой функции бюджета сводятся к обеспечению за счет налогов средств на содержание государственного аппарата, вооруженных сил, сфер здравоохранения, образования, науки, культуры, а также на социальную защиту нетрудоспособных. Финансиро­вание больших строительных проектов тоже возмож­но, но в ограниченных размерах и желательно с при­влечением частного капитала. Впрочем, состояние на­шего бюджета таково, что ему совершенно не под силу выделение значительных средств на инвестиции про­изводственного характера.

Будем надеяться, что в перспективе многие круп­ные предприятия смогут финансировать модерниза­цию и расширение производства за счет собственных ресурсов. Но весь сектор предприятий в целом обыч­но не формирует значительного положительного саль­до сбережений, поскольку многие из них черпают сред­ства для инвестиций на рынке капиталов, то есть предъявляют спрос на сбережения, которые кто-то дол­жен осуществлять.

Этот кто-то — население и мелкие неакционерные предприятия, которые сберегают (тратят меньше, чем зарабатывают) по ряду мотивов: дополнительное обес­печение в старости, резервный фонд на черный день, накопление денег для вложения в бизнес, жилье, това­ры длительного пользования и т.п. В развитой рыноч­ной экономике финансовые институты и рынок цен­ных бумаг аккумулируют эти сбережения, выплачи­вая людям нормальный доход в виде процентов или дивидендов, и направляют финансовые ресурсы в на­родное хозяйство. Только так может обеспечиваться высокая норма накопления в национальном масшта­бе [104,с.25-26;118,с. 37-39].

Несмотря на экономические трудности, россияне в целом обнаруживают в последние годы сравнитель­но высокую склонность к сбережению, что даже не­сколько удивляет экономистов и социологов: ведь миллионы людей потеряли свои сбережения в резуль­тате инфляции 1990-х годов, а потом в результате неумелой и жульнической деятельности новых фи­нансовых «частников». При этом лишь скромная часть сбережений реализуется в производственных инвестициях.

Доля сбережений в доходах населения является од­ним из важнейших экономических показателей, ко­торый называется нормой личных сбережений или сберегательной квотой. Согласно данным официаль­ной статистики, эта норма в среднем за период 1992— 1999гг. превышала 20%. Такая цифра выглядит вполне благополучно и сравнима с данными по разви­тым странам. Однако она представляет собой статис­тическую фикцию, поскольку в сбережения включа­ются все покупки населением иностранной валюты. Если учитывать только прирост запасов валюты на руках у населения, то средний показатель за указан­ные 8 лет снижается до 11% [120, с. 751].

Далее. Прирост валюты является элементом сбере­жений только с точки зрения индивидуального вла­дельца, но отнюдь не с позиций народного хозяйства. Этому приросту соответствуют не инвестиции в народ­ное хозяйство, а беспроцентный кредит, предоставляе­мый гражданами России внешнему миру, практиче­ски — Соединенным Штатам. Поскольку в середине 1990-х годов, по приблизительной оценке, прирост ва­люты достигал половины сбережений, реальная, зна­чимая для народного хозяйства, норма личных сбере­жений в России едва ли превышала 5—6%.

Сумма валютных накоплений в России, в подавля­ющей мере в виде долларовых банкнот, оценивалась в 1997 г. в 50 миллиардов долларов, из которых более половины находилось на руках у населения, а осталь­ная часть обращалась в сфере бизнеса, особенно тене­вого и нелегального [118, с. 66]. В России сосредоточе­но больше наличных долларов, чем в любой другой стране, за исключением самих США.

В развитых странах значительная часть накоплен­ных сбережений населения имеет форму ценных бу­маг, паев в инвестиционных фондах, страховых и пен­сионных резервов. В России эта сложная финансовая инфраструктура только начинает складываться. Структура сбережений россиян до крайности прими­тивна и типична для отсталых стран. По оценке на 1998г., около 60% сбережений составляла иностран­ная валюта, 15% — банковские вклады, 13%) — налич­ные рубли, 5% — ценные бумаги. Даже с включени­ем иностранной валюты размеры этих сбережений были несравнимы с данными по развитым странам. В 1997 г. накопленные сбережения россиян оценива­лись в 32% ВВП, тогда как у американцев эта вели­чина составляла 494%о, у японцев — 243%>, у францу­зов — 183% [114, с. 123-125]. Если вычесть валютные накопления, то контраст окажется еще сильнее.

Дело не в том, что россияне более расточительны и беззаботны, чем другие народы, что они не думают об обеспечении старости, о росте своего маленького биз­неса, о судьбе детей. Низкий уровень и убогая струк­тура личных сбережений в России объясняется сум­мой факторов, связанных с экономической, политиче­ской и финансовой нестабильностью, с длительным экономическим кризисом и низким уровнем дохо­дов, в особенности легальных.

Мировой опыт показывает, что больше всего сбере­гает средний класс — люди, чьи доходы заметно вы­ходят за пределы физического минимума, но не дела­ют их богатыми. В российской социальной структуре средний класс представлен слабо, к тому же в 1998 г. он особенно сильно пострадал от кризиса.

Те, кто хочет и может сберегать, выбирают формы сбережений, которые дают им шанс уйти от инфляции, от конфискационной руки государства, от много­численных рисков нашей жизни. Эти формы — дол­лары «под матрацем» и капитал за границей. О бег­стве капитала мы будем подробнее говорить ниже. Если бы эти средства не были фактически изъяты из экономики, они могли бы стать источником внутрен­них реальных инвестиций и ослабить наш инвести­ционный кризис.

Можно давать разные оценки поведению россиян, но экономически приходится признать его вполне ра­циональным, отвечающим реальным условиям жизни и накопленному опыту. Имеем, можно сказать, еще один порочный круг. Такое поведение может из­мениться лишь при условии существенного улучше­ния экономического положения в стране. Но это по­ложение тоже не может улучшиться, пока сбережения не перестанут бесплодно утекать по разным каналам вместо того, чтобы вкладываться в отечественную эко­номику.

Банки и вкладчики

Вспомните обстановку 1992-1995 гг. Инфляция за­шкаливала за несколько сот и даже тысяч процентов в год. Деньги жгли руки и требовали скорейшего ис­пользования. Сбербанк, в котором погибали наши сбе­режения советских времен, выплачивал по вкладам ничтожные проценты. Люди, которые хотели что-то со­хранить на черный день, лихорадочно искали, как по­ступить с деньгами. Спрос рождает предложение: как поганые грибы стали появляться финансовые и инвес­тиционные компании, банки, которые обещали вклад­чикам или покупателям их «ценных бумаг» неверо­ятно высокий доход в рублях и в валюте и разные хитроумные схемы выплаты этого дохода. Програм­мы телевидения и газетные страницы вдруг заполни­ла наглая реклама МММ, «Тибета», «Русского дома Се­ленга» и других фирм с экзотическими названиями.

Всепроникающая реклама заглушала трезвые голо­са специалистов, которые справедливо утверждали, что ни одна добросовестная фирма не может платить 500% в год в рублях или, скажем, 60°/) в долларах, поскольку никакие инвестиции ей такого дохода дать не могут. И люди несли свои трудовые (или нетрудо­вые, что в данном случае несущественно) сбережения в эти конторы, которые часто ютились в наскоро арен­дованных и убого обставленных «офисах». Эти офисы были хороши тем, что из них можно было в любой момент без сожаления бежать. У дверей самых попу­лярных фирм скапливались очереди и толпы людей, жаждущих отдать свои деньги благодетелям.

Это были финансовые пирамиды, примеров которых в разных странах мы уже достаточно видели выше. По­нятие пирамиды не отличается четкостью, хотя в последнее время ему пытаются дать юридическое оп­ределение.

Все более или менее согласны, что пирамида — фи­нансовое предприятие, привлекающее деньги инвесто­ров высоким доходом, который выплачивается (цели­ком или преимущественно) из новых поступлений от инвесторов (вкладчиков}. Можно привести такой арифметический пример. По ранее привлеченным деньгам в данном месяце требуется выплатить доход в размере 1 миллиарда рублей. Предприятию удается за этот же период привлечь новые деньги в сумме 1,5 миллиарда. Один миллиард выплачивается вклад­чикам, а полмиллиарда можно вложить в акции, не­движимость и т.п., оставить в качестве ликвидного резерва, а можно затратить на текущие расходы пред­приятия или, что обычно и случалось, просто «поло­жить в карман». Если сумма новых поступлений окажется меньше подлежащего выплате дохода, то он мо­жет быть выплачен только из ликвидных резервов, ко­торые, как правило, минимальны. Пирамида начинает рушиться, если: 1) выплаты на протяжении некоторо­го времени превышают новые поступления и 2) извест­ная часть вкладчиков начинает изымать свои деньги. Как показал опыт, срок успешного функционирования таких предприятий редко превышал один год. Момент истины наступал в виде толп вкладчиков, напрасно ата­кующих «офис» или «офисы» фирмы: там нет ни де­нег, ни, чаще всего, хозяев и ответственных служащих фирмы.

Имеющийся опыт показывает, что при закрытии и юридической ликвидации фирм-пирамид вкладчики, как правило, не получают ничего или почти ничего от реализации их активов или в порядке иной компен­сации. На вопрос, куда девались деньги, от ревизоров следует в таких случаях ответ: «Все разворовано». К несчастью, это чаще всего соответствует действитель­ности. Более пристальный анализ обнаруживает такие следы исчезнувших денег: учредители и менеджеры пирамид выплачивают себе огромные оклады; часть поступающих денег не учитывается, а разворовывает­ся администрацией напрямую; зависимым фирмам выдаются ссуды, по которым ничего не удается взыс­кать; производятся инвестиции в недвижимость, ко­торая по фиктивным ценам продается нужным лю­дям; фирмы держат ликвидные средства в зависящих от них мелких банках, оказывающихся в скором вре­мени банкротами; крупные суммы обычно расходуют­ся на взятки чиновникам разного профиля и ранга.

Перечисленное не исчерпывает всех способов укры­тия и хищения средств вкладчиков. Их потери про­истекают не только из злого умысла, но также из не­компетентности, неумелости, халатности администра­ции. Люди, которые берутся за финансовый бизнес, обычно не имеют ни специального образования, ни опыта, ни желания работать цивилизованно. Живой пример— хозяйка фирмы «Властилина», судебный процесс над которой время от времени показывали по телевидению. Общая обстановка в стране — инфляция, упадок хозяйства, слабость государственной власти — способствовала расцвету пирамид.

Известно, что значительная часть денег, присвоенных учредителями пирамид, нашла свой путь за границу. Таким образом, проблема финансового бизнеса в Рос­сии переплетается с проблемой бегства капитала.

Пирамиды поразили страну подобно эпидемии. Ког­да в 1996-1997 гг. удалось подвести некоторые итоги их деятельности, то оказалось, что сколько-нибудь на­дежных цифр просто нет. Тогдашний премьер-министр Черномырдин однажды определил число пострадавших вкладчиков в 30 миллионов человек. Юрист, занимаю­щийся защитой пострадавших, в начале 1996 г. исчис­лял число потерпевших крах фирм в три сотни, а по­тери вкладчиков в 20 триллионов (после деномина­ции — 20 миллиардов) рублей. Через год сотрудники Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг назы­вали более значительные цифры: около тысячи фирм и 50 триллионов рублей погибших денег. Один толь­ко «Русский дом Селенга» насчитывал 2 миллиона вкладчиков. На каких бы цифрах мы ни остановились, очевидно, что масштабы этого финансового феномена огромны [105, с. 58].

Эпидемия пирамид завершилась так же внезапно, как и началась. Государственные органы, которым сле­довало раньше распознать болезнь и начать борьбу с ней, наконец взялись за дело. Поумнели вкладчики, да к тому же у них появились возможности держать деньги на более или менее приемлемых условиях в Сбербанке, в солидных коммерческих банках, в новых государственных ценных бумагах. Кроме того, значительно снизился темп роста цен и обесценения денег. Однако никто не даст гарантии, что пирамиды стали невозможны; дело властей — пристально наблюдать за финансовым бизнесом в стране.

Еще Ленин, толкуя об «империализме как высшей стадии капитализма», называл банки нервными узла­ми хозяйства. За истекшие с тех пор без малого сто лет роль банков в современной экономике возросла не­померно. Возросли и опасности для общества, вытека­ющие из специфики деятельности банков и из возмож­ных злоупотреблений. Недолгий опыт российских ком­мерческих банков демонстрирует это со всей ясностью.

На начало 1998 г. в России числилось 2526 зареги­стрированных банков, из которых фактически действо­вало 1675. Остальные были лишены лицензий Цент­рального банка, находились в процессе ликвидации и т.п. [118, с. 221]. Руководители Центробанка не раз высказывали мнение, что банков слишком много и что желательны многочисленные ликвидации, слияния и поглощения. Другие эксперты возражают, что огром­ные масштабы страны и острота региональных про­блем требуют наличия большого числа местных бан­ков среднего и небольшого размера, и ссылаются при этом обычно на опыт США, где в настоящее время дей­ствуют более 10 тысяч коммерческих банков и не­сколько тысяч специализированных сберегательных учреждений. Надо полагать, этот спор будет решаться реальной жизнью.