Карательная альтернатива

 

Одной из указанных альтернатив была кровная месть. По очевидным причинам к этому способу прибегали реже, чем принято думать. Месть опасна. Она часто вела к ответному на­силию и кровавым междоусобицам. В обществе, состоящем из небольших, тесно связанных между собой общин, поддержа­ние добрососедских отношений имело жизненно важное зна­чение. В этих условиях переговоры и компенсации имели куда больше смысла, чем насилие.

Угроза кровной мести существовала всегда, но реально она ограничивалась; ее роль и значение далеко отличны от того, как мы это себе представляем.

Одной из форм ограничения кровной мести, форм, кото­рая только подчеркивает значение переговоров для правосу­дия, были святилища (5). На протяжении всего средневекового периода и вплоть до Французской революции в Западной Ев­ропе можно было найти множество безопасных мест, непод­властных никаким внешним законам и правителям. Люди, об­виненные в преступлении, всегда могли укрыться в этих мес­тах, спасаясь от мести или властей. Многие из этих мест не предназначались для долгосрочного пребывания, но служи­ли безопасными приютами, в которых можно было переждать, пока затихнут страсти и переговоры приведут к положитель­ным результатам. В некоторых из этих святилищ определя­лись сроки, в течение которых обвиняемые могли оставаться в их стенах. Но в самом святилище преступник всегда нахо­дился в безопасности.

Датский криминолог Герман Бианки высказал предполо­жение о другом возможном назначении этих святилищ. Вме­сте со своими коллегами он обнаружил, что христиане, совер­шающие покаянные паломничества, часто останавливались в таких святилищах. Эти паломники, похоже, совершали палом­ничества в качестве покаяния за совершенные преступления. Это указывает на то, что покаяние и компенсация были соот­ветствующими санкциями в ответ на определенные категории преступлений.

Оказавшись недавно в Англии, в городе Винчестере, я об­наружил «Дом Богородицы». Это здание, в котором теперь раз­мещается магазин одежды, представляет собой бывшее Помес­тье Богородицы, переданное церкви королевой Эммой в 1052 году. Поместью было предоставлено право полного самоуправ­ления, включая и право «изгнания всех представителей госу­дарственной власти за пределы поместья». Сохранившиеся в по­местье архивы суда указывают на то, что оно служило святили­щем для преступников вплоть до XVT века, когда было распу­щено Генрихом VIII.

В записях суда упоминается, что были случаи, когда за пре­ступниками приходили и арестовывали их в стенах святилища. Но из этих же записей выясняется, что такие действия рассмат­ривались как надругательство над святилищем. Устав Винчес­тера ХШ века гласит, что человек не может быть одновременно членом городской общины и поместья, в ином случае ему при­дется выплатить штраф. Знаменательно, что исключение дела­ется только для преступников, оказавшихся в стенах поместья. Оба эти факта свидетельствуют о роли поместья как убежища для преступников.

Кровная месть была также ограничена разными законами и обычаями. Так, например, в средневековой Европе междоусоб­ная война считалась незаконной в случае, если предваритель­но не предпринималась попытка провести переговоры. Широ­ко известное изречение Ветхого Завета «око за око» способство­вало ограничению кровной мести на протяжении почти всей истории Западной Европы.

«Око за око» могло, конечно же, пониматься дословно, и такая месть была бы очень жестокой. Однако в обществе, не подчиняющемся официальным законам и правовым проце­дурам, подобное правило было не руководством к действию, а ограничением насилия: «Вы можете сделать ровно столько, но не больше этого». Ответный шаг должен был быть пропорци­онален причиненному вреду, а не усугублять существующий конфликт.

Больше того, люди часто понимали это как формулу для определения размера компенсации: «стоимость одного глаза за стоимость одного глаза». Урегулирование конфликтов при по­ по­мощи денежных соглашений было частым явлением в нашей истории, даже в случае серьезных увечий. Подобные правила задавали принципы определения компенсации.

Даже когда выражение «око за око» понималось буквально, оно все же рассматривалось как формула компенсации. Когда в обществе, организованном по принципу общины, кто-то уми­рает или получает увечье, равновесие между племенами, кла­нами и другими группами нарушается. Это равновесие может быть сохранено путем восстановления численного баланса меж­ду племенами. Насилие, выраженное в этой формуле, было на­целено как на восстановление равновесия сил, так и на строго отмеренную месть.

В те времена, как и в наши дни, жертвы нуждались в мо­ральной реабилитации. Им необходимо было общественное признание того факта, что им причинен вред, а также публич­ное признание преступниками своей ответственности. Компен­сация становилась одним из способов осуществления подобной реабилитации, но некой моральной компенсацией могло стать и возмездие. Иногда угроза возмездия побуждала преступников публично признать свою ответственность.

Угроза возмездия, бесспорно, существовала, но она могла быть средством в той же мере, что и целью. Больше того, смысл и функция возмездия часто отражали философию компенса­ции. Вся система основывалась, в первую очередь, на необхо­димости компенсации пострадавшим и восстановления взаи­моотношений. Обычно это вело к переговорам, результа­том которых должно было стать признание преступником его ответственности и обязательств.

На протяжении почти всей нашей истории встречались ис­ключения из этого идеала компенсационного правосудия, зат­рагивавшие некоторые категории преступлений. В ранних те­ократических обществах были преступления, которые квали­фицировалось как религиозные, и по отношению к ним при­бегали к особым, «исключительным» мерам. Например, неко­торые виды сексуальных преступлений считались особо непри­емлемыми, так как оскорбляли Божество. Они вызывали коллективное чувство вины. Чтобы продемонстрировать порица­ние такого поведения, а также чтобы вина не пала на всю об­щину, совершались особые символические ритуалы очищения. Но нарушений такого рода было немного, все они были четко определены законом и обычаями, и соответствующие им нака­зания не становились нормой для большинства «уголовных» преступлений.

На заре современной эпохи в Европе лишь небольшое чис­ло преступлений рассматривалось как покушение на нравствен­ный и политический порядок, и по отношению к ним требова­лись специальные насильственные меры. Это было колдовство, кровосмешение, гомосексуализм и некоторые виды особо жес­токих убийств.

 

Судебная альтернатива

 

Кровная месть была лишь одной из альтернатив примири­тельному правосудию. Другой альтернативой было обращение в суд. Однако, как и к мести, к этой мере прибегали в самую последнюю очередь, когда переговоры оказывались несостоя­тельными или закон и обычай требовали решения дела в судеб­ном порядке. Эта альтернатива существовала для того, чтобы внушать страх, подталкивая тем самым конфликтующих к ре­шению дела через переговоры. Для современного мышления непонятно, почему члены того общества с такой неохотой об­ращались к официальным механизмам суда.

На протяжении Средних веков в Западной континенталь­ной Европе существовал ряд «официальных» судов. Некоторые из них были государственными или королевскими, другие под­чинялись церковным, городским и феодальным властям. Од­нако даже государственные суды были склонны рассматривать дела, сообразуясь с принципами общинного правосудия.

Средневековые суды были «обвинительными» по своему ха­рактеру. За исключением небольшой категории преступлений (например, покушений на коронованную особу), даже королев­ские суды были не в праве начать следствие по делу без запроса со стороны жертвы или ее семьи. Без реального обвинителя не могло быть и дела. Не было ни поста прокурора, ни правового обоснования для независимого преследования со стороны го­сударства, за исключением случаев, когда пострадавшей сто­роной оказывалась королевская особа.

Если же кто-то подавал жалобу, роль суда состояла в том, чтобы обеспечить сотрудничество между обеими сторонами, по возможности уравновесить соотношение сил и урегулировать конфликт. Таким образом, суды служили чем-то вроде третейс­кого суда. Если вовлеченные стороны приходили к полюбов­ному соглашению, они имели право в любой момент закрыть дело. Без согласия обвинителя государство не имело права про­должать преследование. Вся инициатива была в руках непос­редственных участников конфликта.

Обычно люди обращались к судам с тем, чтобы заставить дру­гую сторону принять на себя ответственность за преступление и прийти к общему решению. Предпочтение, вплоть до Нового времени отдаваемое внесудебным формам общинного «право­судия», было известным явлением. Это нежелание прибегать к судебной альтернативе объяснялось рядом причин. Во-первых, наилучшим путем разрешения конфликта считались перегово­ры. Но существенным фактором было и противостояние мест­ных властей центральным. Еще одной причиной были судеб­ные издержки. А кроме того, средневековые суды подвергали риску обе стороны. Если обвинителю не удавалось убедить суд в своей правоте, к нему могли применить наказание, предназна­ченное для обвиняемого. Прежде чем представить дело в суд, об­винитель должен был быть абсолютно уверен в беспроигрышности своего дела. И наконец, королевские суды в качестве наказа­ния часто налагали штраф. А поскольку деньги поступали в соб­ственность казны, пострадавший от этого ничего не выигрывал.

Таким образом, обвинительная модель, отраженная в су­дебной структуре и процедуре разбирательства дел, действова­ла на фоне общинного способа разрешения конфликтов, при котором, в свою очередь, особое внимание уделялось компен­сациям и инициативе непосредственных участников дела. Су­ществование обвинительных судов только усиливало значение общинного правосудия.

 

Оценка исторических форм правосудия

 

Правосудие, существовавшее до нынешней эпохи, традици­онно рисуется как мстительное и варварское в противовес бо­лее рациональному и гуманному подходу современного право­судия. Совершенно очевидно, что эта картина слишком при­митивна и мрачна. Однако не стоит предаваться ностальгии по ушедшему золотому веку: общинное правосудие имело и серь­езные недостатки. Методы установления виновности в спор­ных делах были произвольными, неточными и не предоставля­ли никаких гарантий. Наиболее успешно эта форма правосу­дия действовала среди равных; когда же преступники находи­лись в подчиненном положении, правосудие могло быть субъек­тивным и жестоким.

Общинное правосудие возлагало тяжелое бремя и на плечи пострадавших, так как следствие но делу полностью зависело от их инициативы и, возможно, денежных средств. Что же ка­сается наказаний за особо тяжкие преступления, то они могли быть поистине варварскими.

И тем не менее, урегулирование конфликтов путем перего­воров и компенсаций, конституирующих общинное правосу­дие, являет собой альтернативное понимание существа преступ­ления и правосудия — вот что имеет значение. Традиционные теории правосудия признавали, что вред наносится определен­ным людям, что вовлеченные лица должны стоять в центре раз­решения конфликта и что возмещение ущерба играет перво­очередную роль. Общинное правосудие ставило на первое мес­то поддержание добрых отношений, примирение. Тем самым, форма общинного правосудия гораздо точнее отражала подлин­ное положение вещей при преступлении, чем наша «просве­щенная» парадигма.

Традиционное правосудие часто характеризуют как право­судие возмездия. Однако наказание было лишь одним из мно­гих возможных вариантов решения дела и часто воспринима­лось как неудача, отступление от идеала. Общинное правосу­дие предлагало куда более широкий спектр решений, нежели современная карательная парадигма. Во всяком случае стоит пересмотреть наши взгляды на традиционное правосудие и отрефлектировать его возможности как относительно возмездия, так и примирения.

 

Революция права

 

В средневековой Европе не существовало системы уголов­ного права в той форме, как мы его себе представляем сегодня. Не было писаных кодексов, квалифицирующих определенные действия как преступления и предписывающих соответствую­щие наказания. Дела обычно велись непрофессионалами. По­литические и судебные власти выступали в определенной им роли, но она была достаточно ограниченной. Существовало не­сколько видов судов, однако они руководствовались, в основ­ном, положениями общинного правосудия. К судам прибегали крайне неохотно.

В одиннадцатом и двенадцатом веках начались, однако, не­которые изменения, которые заложили основу абсолютно но­вому подходу к преступлению и правосудию. Потребовались века, прежде чем эти изменения достигли зрелости, тем более, что они были встречены яростным сопротивлением со сторо­ны многих. Лишь в девятнадцатом веке новая модель правосу­дия одержала окончательную победу. Однако эта метаморфоза — столь затянувшаяся и часто игнорируемая историками — стала тем, что историк права Гарольд Д. Берман обозначил как «революцию права» (6).

Политические власти предшествующих эпох были вынуж­дены создавать «законы», опираясь на понятия и практику ме­стных обычаев. В период позднего средневековья они заяви­ли свое право на создание новых и отмену старых законов: и обычаи стали вытесняться официальными, писаными кодек­сами, вобравшими в себя новые принципы. К восемнадцато­му и девятнадцатому векам были разработаны специальные своды кодифицированного права, затрагивавшие особую ка­тегорию конфликтов и видов причинения вреда, определяе­мых как преступления.

Новые аргументы и процедуры открыли государству воз­можность большего вмешательства и инициативы по опреде­ленным категориям дел. На европейском континенте появи­лись прокуроры, представляющие интересы государства. В Англии мировые судьи, будучи ограниченными в полномо­чиях, тем не менее действовали от имени государства. Для не­которой категории дел суды постепенно сменили роль пас­сивных посредников на более активную: они взяли в свои руки инициативу по возбуждению дела и по собиранию доказа­тельств.

В континентальной Европе стиль работы судов сменился с обвинительного на следственный. Теперь суды взяли на себя ответственность за вынесение обвинений, собирание фактов, определение исхода дела, при этом информация часто держа­лась в секрете. В Англии обвинительная модель продержалась дольше, благодаря роли присяжных и сохранению частной фор­мы иска. Но и здесь представители государства заняли место граждан в ведении «уголовных» дел*.

Характер приговоров по таким делам начал претерпевать изменения — предпочтение стало отдаваться не примирению, а наказанию. Штрафы, поступающие в государственную казну, заменили возмещение ущерба пострадавшим. Пытки стали ис­пользоваться не только в качестве наказаний, но и как судеб­ный метод добывания показаний. Доля участия пострадавшего постепенно уменьшалась.

Изменения эти произошли не вдруг, не в один день госу­дарство захватило судебные полномочия, представители го­сударства внедрялись в обвинительный процесс постепенно. Так, взяв на себя функцию расследования, государство, в кон­це концов, стало обвинителем. К 1498 году французский за­кон установил, что король или королевский прокурор явля­ются стороной во всех делах. Начав с претензии на участие в делах, государство, в конце концов, потребовало и полного главенства.

Государственные юристы прибегали ко множеству юриди­ческих приемов и аргументов — новых и старых — чтобы оп­равдать вмешательство государства. В обвинительном процес­се дела обычно возбуждались жертвой или ее родственника­ми. Только для особых случаев некоторые законодательства оставляли место для «чрезвычайного» преследования со сто­роны суда или государства. Гак, например, во Франции четыр­надцатого века принятие судом дела к рассмотрению предпо­лагало наличие разного рода оснований. Обычно таким осно­ванием было предъявление иска обвинителем. Однако в слу­чаях очевидности правонарушения (если преступник захвачен с поличным) или наличия «гласа народа» (когда и преступле­ние, и преступник были широко известны общественности), суд мог вмешаться при отсутствии конкретного обвинителя. Законом было предусмотрено и возбуждение дела по доносу. В подобных ситуациях существовали и реальные обвинители (жертвы), но они оставались в тени, играя лишь незначитель­ную роль. Как это часто бывает, меры, которые первоначаль­но предназначались для чрезвычайных случаев, постепенно стали применяться повседневно (7).

Введение таких правовых мер подкреплялось еще и новой концепцией. Корона стала претендовать на роль миротворца. От такого заявления был лишь один шаг до утверждения, что, если нарушается порядок, жертвой оказывается государство. Неудивительно, что в таком процессе роль и нужды реальных жертв были забыты.

 

Роль канонического права

 

Вполне закономерно, что развитие новой централизован­ной правовой системы происходило в условиях ожесточенной борьбы за власть. Борьба за господство велась как внутри рели­гиозных и мирских структур, так и между ними. Это в значи­тельной мере отразилось на том, как отправлялось правосудие. Развитие канонического права — закона Католической Церк­ви — сыграло в этой борьбе ключевую роль.

На протяжении первых веков христианства Церковь была децентрализована. Постепенно появилось несколько соперни­чающих центров, каждый из которых претендовал на опреде­ленное влияние. В результате в лоне церкви возникли пробле­мы внутренней дисциплины. Первоочередной задачей папства на протяжении Средних веков было укрепление его авторитета в Церкви. Одновременно папство было вовлечено в борьбу за власть, претендуя на статус равный или превосходящий статус светских правителей.

Как раз к этому времени начали складываться централизо­ванные государства с теми же претензиями. Они тоже нужда­лись в укреплении власти в пределах своих владений, стремясь подчинить себе и другие центры влияния, включая Церковь. Таким образом, и религиозные, и светские правители одновре­менно искали новые обоснования и средства укрепления сво­ей власти. Законы позднего периода Римской империи стали как раз таким инструментом, во-первых, для Церкви, и во-вторых, для государства.

На протяжении республиканской эпохи римской истории преступление оставалось, в первую очередь, делом общины или частных лиц, государство пользовалось лишь ограниченными правами. С возникновением империи, однако, были разработа­ны законы, которые признавали и расширяли роль государства в законодательной деятельности и отправлении правосудия.

После VI века эти законы были большей частью утеряны, хотя и не полностью забыты. Обнаружение в конце одиннадца­того века рукописей законодательства Юстиниана* вряд ли сто­ит считать случайным **. Сторонники Папы Римского, да и свет­ские власти, видимо, в течение какого-то времени пытались найти нечто подобное. Римское право, заново открытое в один­надцатом веке, стало фундаментом канонического права, став­шего основой церковного порядка. Позже его положения были адаптированы и светскими властями всей континентальной За­падной Европы, а также оказали некоторое влияниена англий­скую правовую систему.

Проанализировав законодательство Юстиниана и его пос­ледующую адаптацию, Берман отмечает, что оно радикально отличалось от обычного права, представляло собой самостоя­тельный правовой массив, который в средние века был унасле­дован от далекой по времени и культуре цивилизации и при­внес новые существенные элементы в европейскую правовую систему.

Кодекс Юстиниана был тщательно отрегулированной, ра­циональной, то есть основанной на строгой логике и фунда­ментальных принципах, систематизацией правового материа­ла римского права. Не опираясь на местные обычаи и истори­ческие предания, он стоял особняком. Поэтому он предостав­лял центральной власти полную свободу в создании новых и отмене старых «законов», тем самым обеспечивая власть «пра­вомочной» основой для вмешательства в любые дела. Отчасти привлекательность римского права для центральных властей заключалась как раз в той чрезвычайно важной роли, которую оно им предназначало.

Итак, римское право было представлено писаным законом, основанным на принципах, свободных от местных традиций. Оно было снабжено методом сопоставления норм и разработ­ки новых законов (т.е. схоластикой)*. В результате появилась реальная возможность не только систематизации и распрост­ранения римского права, но и его изучения и преподавания независимо от государственных границ. Универсальный харак­тер римского права позволяет объяснить его притягательность и почти мгновенное распространение в большей части запад­ноевропейских университетов.

На основе римского права Церковь создала сложную систе­му канонического права — первую современную правовую си­стему. Это было революционное преобразование. Каноничес­кое право снабдило папство серьезным оружием в борьбе за гос­подство как внутри Церкви, так и во взаимоотношениях со свет­скими политическими властями.

Предоставив центральной власти право на самостоятельное уголовное преследование, каноническое право создало основу как для борьбы с ересью, так и со злоупотреблениями в среде духовенства. Крайним выражением этого нового подхода стала Инквизиция, которая позволила представителям папства охо­титься на еретиков и посредством пыток извлекать показания и сводить счеты.

Частное лицо уже не рассматривалось как главная жертва. При Инквизиции жертвой оказался весь моральный порядок, а центральные власти были его защитниками. Совершенное зло более не было вредом, который следует загладить. Оно стало грехом.

Итак, каноническое право знаменовало не просто введение систематизированного, формального закона и возросшую роль центральных властей. Оно изменило всю концепцию преступле­ния и правосудия: правосудие свелось к выполнению правил, установлению виновности и определению наказания. В ран­нюю эпоху христианства акцент ставился на прощении обид, на необходимости примирения и искупления (8). Каноническое право и параллельно сформировавшееся богословие стали оп­ределять преступление как зло, направленное против мораль­ного или метафизического порядка. Преступление стало гре­хом, причем не только против человека, но против Бога, и именно Церковь несла ответственность за очищение мира от этого греха. От этого был только один шаг до утверждения, что общественный порядок являет собой воплощение Божь­ей воли и что преступление — грех против этого порядка; Цер­ковь же (а позже и государство) должны обеспечивать этот порядок. Не удивительно, что акцент сместился с примире­ния между вовлеченными сторонами на наказание, выноси­мое центральными властями (9).

Каноническое право и сопутствующее ему богословие фор­мализовали понятия свободной воли и личной ответственнос­ти, что, в свою очередь, создало условия для рационального обоснования наказаний. Тюремное заключение стало наказа­нием для своенравных монахов и в восемнадцатом и девятнад­цатом веках получило довольно широкое распространение.

Каноническое право породило новые важные принципы. Они были приняты и приспособлены к местным условиям политическими властями и служили образцом для светской пра­вовой системы от Англии до Польши и Венгрии.

Тем не менее роль канонического права в формировании европейского права никак не может служить исчерпывающим объяснением причин и оснований формирования современ­ной концепции правосудия в его карательной, ориентирован­ной на государство форме. Англия, к примеру, подверглась го­раздо меньшему влиянию канонического права, чем Европей­ский континент, инквизиционная система там не сложилась, однако государственная уголовная юстиция возникла в Англии параллельно с остальной Европой. Учитывая тенденции обще­ственного развития и потребности зарождающихся нацио­нальных государств, правосудие вполне могло сформировать­ся подобным образом и без влияния канонического права. Од­нако воплощенный в нем адаптированный образец римского права был использован политическими властями для разработ­ки важных концепций и техник, способствующих укреплению их позиций.

Во всем этом не совсем ясна роль христианского богосло­вия. Некоторые историки утверждают, что именно богословс­кие концепции вины и моральной ответственности легли в ос­нову новых подходов к пониманию преступления, правосудия и власти, которые государство в конечном счете воплотило. Другие доказывали, что складывание нынешней концепции правосудия детерминировалось политическими нуждами за­рождающихся национальных государств или социально-эконо­мическими процессами. Богословие же просто шло в русле этих процессов, оправдывая эти новые формы. И все-таки связь меж­ду богословием и изменениями в сфере юстиции очевидна.

 

Победа государственного правосудия

 

Историки Брюс Ленман и Джеффри Паркер высказали пред­положение, что история Запада может быть представлена в виде диалектического противоречия между двумя основными моде­лями права или правосудия: общинной и государственной (10).

Государственное правосудие было известно уже в самые от­даленные эпохи. Его элементы можно обнаружить в Вавилонс­ком Своде Хаммурапи или в реформаторских законах Солона в древней Греции. Но лишь в течение нескольких последних ве­ков государственное правосудие одержало окончательную по­беду, определив современные взгляды на преступление.

Общинное правосудие в своем идеальном проявлении зак­лючалось в переговорах и возмещении ущерба. Суть такого пра­восудия может быть выражена понятием «frith», бывшем в ходу у германских племен и обозначавшем горизонтальное прими­рение, основанное на взаимном согласии. В свою очередь го­сударственное правосудие — это «Королевский мир», правосу­дие вертикальное, построенное на строгой иерархии, принуди­тельное, карательное (11).

Хотя может показаться, что общинное и государственное правосудие противостоят друг другу, точнее было бы опреде­лить их как два полюса одного континуума с большим разно­образием промежуточных форм (12). На одном конце мы имеем общинное правосудие в «чистом виде», оно подразумевает уре­гулирование конфликтов путем переговоров между вовлеченными сторонами. С появлением третей стороны, назначенной, возможно, политическими властями в качестве арбитра или но­тариуса, правосудие становится более официальным. Еще бо­лее официальны обвинительные суды, отдающие особую роль государству. На другом полюсе — воистину государственный суд с правом на возбуждение дела, с дискреционной властью, осу­ществляющий контроль от имени государства и рассматрива­ющий государство в качестве жертвы преступления.

Общинное правосудие в том виде, как оно существовало в Европе на заре современной эпохи, содержало элементы госу­дарственного правосудия. Возможно, именно сочетание этих двух форм, их симбиоз позволял функционировать общинно­му правосудию. Не исключено, что страх перед государствен­ным судом подстегивал действие механизма общинного пра­восудия. Вероятно, возможность выбора места разрешения кон­фликта играла существенную роль. Однако с победой собствен­но государственного правосудия изменились взгляды на то, что можно было считать уместным и возможным. По большинству преступлений общинное правосудие свою роль утеряло.

К концу XVI века в Европе уже был заложен прочный фун­дамент государственного правосудия. Новые кодексы во Фран­ции, Германии и Англии раздули общественную опасность не­которых преступлений и предоставили государству значитель­но больше прав. Уголовный кодекс определял характер преступ­лений и увеличивал роль наказаний. Некоторые из этих нака­заний, включая пытки и смерть, были крайне суровыми. Во многих случаях применялись и экономические санкции.

Реформация XVI века, по-видимому, способствовала этой тенденции, поддержав монополию государства на наказание. Лютер активно выступал за государство как посредника Бога в применении наказаний. Кальвинизм тоже стремился предста­вить Бога в образе карающего судьи. Реформация отдавала го­сударству решающую роль в поддержании морального порядка.

Государственное правосудие находилось в процессе станов­ления, но еще не преобладало и не могло претендовать на пол­ную монополию. Столь радикальному изменению мы обязаны Просвещению и Французской революции восемнадцатого века (13). К XVIII веку государство стало притязать на абсолютную власть, которой оно пользовалось в крайне деспотичной и про­извольной форме. Страшно подумать, какие пытки и наказа­ния были обычным явлением не только для приговоренных по всем правилам «преступников», но и для подозреваемых и по­литических противников. Корона объявила себя выше закона, а сам закон был чудовищным смешением обычаев и принци­пов, логики и произвола, частных и общественных интересов.

Деятели Просвещения искали пути возвысить закон над правительствами и снабдить его рациональным обоснованием. Эти люди — будучи критически настроенными по отношению к традиции и религии, которые казались им лишенным всякой логики набором предрассудков, — обращались к светской фор­ме законодательства, основанного на естественном праве и ра­циональных принципах.

Решая поставленную задачу, мыслители Просвещения на­чали создавать новую концепцию общества и государства, ос­нованного на общественном договоре. Они утверждали, что за­коны должны отражать потребности более широких слоев об­щества, в обязанности же государства входит разработка и при­менение таких законов. При этом они вовсе не подразумевали, что политические решения будут выноситься простыми людьми, большинство деятелей Просвещения не были демократами. Но именно они первыми сформулировали концепцию государ­ственного правления, при котором представлены интересы об­щества в целом, a не узкого слоя или королевской фамилии.

Столкнувшись с деспотической властью государства, пре­тендующего на абсолютизм, просветители восемнадцатого века могли бы выступить и против концепции централизованного государства. Но этого они не сделали. Напротив, они не только выступили за сильное государство, но заложили теоретический фундамент для еще более могущественной власти, основанной на новой логике и новом понимании ответственности. Новая логика заключалась в идее общественного договора, новая от­ветственность — в ответственности перед более широкими сло­ями общества и перед законом.

Книга Чезаре Беккариа «О преступлении и наказании», впервые опубликованная в 1764 году и как основополагаю­щая работа по современному уголовному праву часто цити­руемая, частично отражает этот подход эпохи Просвещения*. Беккариа утверждал, что закон должен рационально отражать потребности всего общества. Он говорил, что закон должен быть разумным, относиться ко всем одинаково и исполнять­ся государством.

Беккариа полагал, что люди ведут себя, сообразуясь с пред­полагаемым результатом своего выбора, предвидя грядущее страдание или наслаждение. Закон должен предложить рацио­нальные и ограниченные дозы страдания с тем, чтобы степень страдания превышала степень наслаждения, получаемого от преступления. Однако причиняемая наказанием боль должна быть пропорциональна совершенному злу.

Книга Беккарии стала практическим оружием в борьбе с дес­потизмом государства и традиционного закона. Однако вместо того, чтобы поставить под вопрос центральную роль государства в отправлении правосудия, автор лишь на новых основаниях подтвердил ее законность. Больше того, хотя многие и увидели в его книге провозглашение полностью рациональной, «утилитар­ной» концепции закона, по сути дела в этой концепции в значи­тельной степени сохранены элементы карательного подхода (14).

Французская Революция, начавшаяся в 1789 году и захва­тившая начало девятнадцатого века, корнями уходила в эпоху Просвещения, но сформировала и собственную философию. Она тоже нападала на обычаи и привилегии, стремясь заменить их рациональной концепцией закона и новым видением госу­дарства. Но как и Просвещение, лишь оправдывала усиление государственной власти.

Новые уголовные кодексы, принятые революционным пра­вительством и Наполеоном, отразили эту тенденцию. Они пре­доставили государству еще больше прав на преследование. Эти кодексы тоже подразумевали применение наказаний, хотя бо­лее рациональных и справедливых.

Таким образом, изменения, произошедшие в восемнадца­том и начале девятнадцатого века, сыграли важную роль в ста­новлении современной формы карательного правосудия. Госу­дарство получило новые полномочия и механизмы по осуще­ствлению власти. Закон приобрел статус святыни, нарушение которой было предосудительно и, следовательно, «заслуженно» подлежало наказанию.

Философия Просвещения и позднейшая практика способ­ствовали тому, что преступления стали определяться в терми­нах нарушения закона, а не фактически причиненного ущерба. Если же ущерб и принимался во внимание, то рассматривался в масштабе всего общества, а не конкретного лица. Так как счи­талось, что государство отражает интересы и волю народа, не­трудно было представить такое государство в роли жертвы и ос­тавить за ним монополию на правосудие. Именно Просвеще­ние создало новую «физику» страдания.

Мыслители Просвещения и Французской революции не оп­ровергали положение, что преступление требует применения наказания. Напротив, они предлагали более рациональную схе­му причинения страдания и создали новые механизмы назна­чения наказания.

Основным инструментом причинения страданий стала тюрьма. В эту эпоху было достаточно причин для введения и качестве санкции тюремного заключения. Однако заманчивость такого вида наказания была обусловлена, прежде всего, тем, что сроки заключения можно было устанавливать в соответствии с тяжестью преступлений. Тюрьмы позволили измерять наказа­ния в единицах времени, создавая видимость рациональности и научности приговоров.

Далее, тюрьмы отвечали изменяющемуся менталитету и зап­росам общественности. Для Старого Режима*, эпохи господства абсолютизма, были характерны жестокие публичные физичес­кие наказания, которые применялись в целях демонстрации силы и власти правителей. Новые правительства, построенные на более демократических основах, для подтверждения своей легитимности не так уж нуждались в принародном проявлении власти. Кроме того, люди стали более чувствительными в воп­росах боли и смерти; подход к таким явлениям, как смерть и болезнь, изменился, отражая новую потребность прятать или даже отрицать эти тяжелые стороны жизни (15). Тюрьмы же как раз представляли собой более скрытый вид наказания.

Изменилась не только технология причинения страданий, но и конечная цель. В раннюю эпоху Просвещения объектом наказания было тело, и наказание могло быть очень жестоким. Сегодня тюрьма, по словам французского историка Мишеля Фуко, пытается добраться до души преступника (16). Американс­кие квакеры, защитники тюрем (17), верили, что результатом ли­шения свободы могут стать покаяние и обращение. В более по­здних аргументах в пользу тюремного заключения утверждалось, что тюрьма является лабораторией по преобразованию моде­лей поведения и мышления, по формированию новой личнос­ти. Было найдено замечательное разнообразие доводов в пользу тюрем, используемых ради так называемого «целенаправлен­ного страдания» (по словам Н. Кристи).

Официальное государственное правосудие, корни которого уходят в далекое прошлое, встречало довольно мощное проти­водействие.