К ВОПРОСУ ОБ ИССЛЕДОВАНИИ ОБЩЕСТВЕННОГО СТРОЯ ДРЕВНИХ ГЕРМАНЦЕВ

Работа посвящена общественному строю древних германцев.[270] Из этого не следует, однако, что автор имел целью исчерпать все явления и институты, характерные для древнегерманского общественного уклада, или дать подробное описание германского хозяйственного быта и германских «учреждений»; в его намерения не входило также изучение какой-нибудь одной стороны этого уклада.

Автор поставил два основных вопроса, то или иное решение которых могло содействовать выполнению основной его задачи – реконструкции раскрытия генезиса специфических особенностей этой структуры.

Являются ли древние германцы номадами или земледельцами? Свойственно ли древнегерманскому обществу социальное неравенство в той или иной его форме, и если да, то каковы причины и характер этого неравенства? Вот эти два вопроса, которые автор пытается решить в настоящей работе.

Постановка именно данных вопросов и именно в такой форме, конечно, в значительной мере подсказана ходом развития европейской историографии. Это не следует, однако, понимать в том смысле, что нами избраны те вопросы, которые почему-либо (возможно, в силу случайных до известной степени причин) оказались в центре внимания той или иной части европейских историков – безотносительно к тому, каково их значение для исследования занимающей нас проблемы.

Древнегерманское общество во всём его своеобразии, помимо того огромного конкретно-исторического интереса, который оно представляет, а может быть (и даже наверное!), именно в силу этого, является благодарным материалом для конкретизации наших представлений о процессе взаимодействия общественного человека и внешней природы. Ибо здесь этот процесс уже не настолько примитивен по своим формам, чтобы нельзя было констатировать наличие весьма серьёзных социальных его последствий, и ещё не настолько сложен, чтобы нельзя было разглядеть непосредственную связь между этими социальными последствиями и породившими их причинами. Смысл поставленной таким образом задачи, конечно, не в том, чтобы сделать из общественного строя древних германцев иллюстрацию тех или иных взглядов автора работы на процесс взаимодействия общества и природы. Такое превращение объекта нашего изучения в конкретно-историческую иллюстрацию «надысторического» закона свелось бы к попытке навязать нашему материалу неприложимую к нему схему и тем самым отразилось бы неблагоприятно на конкретно-исторической и социологической стороне нашей задачи.

Изложенные соображения имеют целью лишь указать на тот факт, что изучение древнегерманского общества (в силу особенностей его структуры и его генезиса) способно открыть некоторые перспективы и в этом направлении, не предрешая пока вопроса о том, каковы эти перспективы. Правда, под углом зрения этой проблемы (воздействия общества на природу) мы подходили к самому изучению общественного строя древних германцев. Но данный угол зрения обусловил лишь постановку указанных двух вопросов (о земледелии и социальной дифференциации), а не их решение. То обстоятельство, что указанные вопросы оказались в центре нашего внимания, объясняется (помимо особенностей материала и того большого значения, которое придаётся этим вопросам в современной исторической литературе) также и нашим интересом к упомянутой проблеме.

Попытка решения вопросов о номадности или осёдлости германцев и о формах их социального неравенства сводится к конкретно-историческому изучению древнегерманского общества во всём его своеобразии. Но это конкретно-историческое изучение следует провести так, чтобы его результаты могли составить Beitrag к решению социологической проблемы взаимодействия общества и природы. Социологическая задача совпадает, таким образом, с конкретно-исторической. Но самая возможность решения этой двуединой историко-социологической задачи обусловливается характером материала. Скудость источников, недостаточность исторических свидетельств о быте древних германцев заставляет исследователя обратиться к поискам методов изучения, которые позволили бы: 1) наиболее интенсивно использовать эти скудные источники и 2) при помощи комбинации всевозможных косвенных данных расширить самые рамки привлекаемого материала.

В поисках этих методов мы наталкиваемся на ряд приёмов, уже выработанных наукой о германской древности, и нам предстоит сделать выбор, избрать тот метод, который представляется наиболее целесообразным средством для выполнения поставленной нами задачи. Среди этих приёмов самый старинный и излюбленный – метод интенсивного, углубленного филологического изучения текстов германских экскурсов Цезаря и «Германии» Тацита.

Этот метод, господствовавший в науке в течение первых трёх четвертей XIX столетия, нельзя не признать совершенно необходимым средством познания. В самом деле, знание и истолкование текстов писаных источников – первое необходимое условие для того, чтобы можно было приступить к дальнейшей работе. Однако в силу всем известной скудости фактов, их запутанности и противоречивости исключительное господство указанного метода вскоре само должно было обнаружить его недостаточность. Когда все возможные толкования были исчерпаны, мысль филологов стала вращаться в некоем заколдованном кругу: вместо того, чтобы доставить материал историку, они стали придавать самодовлеющее значение интерпретации того или иного слова или выражения Цезаря или Тацита, и их критическая работа начала превращаться в своего рода «искусство для искусства». И сами интерпретаторы, и следовавшие по их стопам историки временами забывали, что историк изучает не тексты сами по себе, а те реальные явления действительности, которые нашли своё отражение в этих текстах, что изучение исторических памятников – средство познания действительности, а не самоцель.

В результате такого забвения задач исторического исследования в изобилии появлялись противоречившие друг другу интерпретации, истинность которых была одинаково доказуема и недоказуема и которые способствовали скорее уяснению стиля Цезаря и Тацита, нежели хозяйства и социального строя древних германцев. Любопытные образчики такого рода интерпретации текстов дают два крупнейших и авторитетнейших комментатора «Германии» Тацита Баумштарк и Мюлленгоф, труды которых действительно во многом способствовали уяснению ряда запутанных текстов. И тем не менее мы находим у Мюлленгофа, например, следующее рассуждение. В гл. 25 «Германии» о рабах сказано: Ceteris servis non in nostrum merem, descriptis per familiam ministeriis, utuntur: suam quisque sedem, suos penates regit. Frumenti modum dominus aus pecoris aut vestis ut colono injungit, et servus hactenus paret:cetera domus officia uxor ac liberi (конечно, domini – А.Н.) exsequntur[271].

Последняя фраза приведённого отрывка представляется Мюлленгофу противоречащей началу гл. 20 той же «Германии», где говорится о совместном воспитании детей раба и господина (inter eadem pecora, in eadem humo degunt etc). Ибо гл. 25 указывает как будто на полное отсутствие домашних рабов у германцев (часть рабов сидит на земле, а работы по дому выполняют члены семьи господина), тогда как гл. 20 говорит о том, что дети раба и господина растут в одном доме. Толкование этой главы в том смысле, что речь идёт в ней не об одном и том же доме, а лишь об одинаковой обстановке, одинаковых условиях жизни детей раба и господина, кажется Мюлленгофу натянутым.

Таким образом, остаётся лишь один способ примирить противоречие, а именно: признать, что и рабы гл. 25 могли наряду с оброком выполнять иногда и работы домашних рабов и что их дома находились неподалёку от усадьбы самого нобиля. В таком случае начало гл. 25 надо понимать лишь как противопоставление германского способа использования рабов резкому разделению их на familia rustica и familia urbana у римлян. Германские рабы были и оброчными держателями, и домашними рабами одновременно.

Не входя в анализ этого толкования по существу, отметим лишь, что представление об усадьбе нобиля, окружённой дворами держателей-рабов, платящих оброк и ещё лично работающих на господина, представляет собой странную проекцию инамовской Villenverfassung в эпоху Тацита. Но не самая нереальность этой проекции важна для нас в данной связи, а метод Мюлленгофа: ибо если даже его конструкция и верна, то он пришёл к ней не потому, что совокупность данных о германцах убедила его в её истинности, а создал её образом, чтобы в силу указанной качественной их соизмеримости друг с другом можно было использовать не только черты их сходства, но и черты различия как материал, уясняющий своеобразие каждого из них и в то же время позволяющий рассматривать их как индивидуальные варианты одного и того же основного типа (применительно к нашей задаче это значит, что общественный строй германцев следует сравнивать с общественным строем народа, развитие которого протекало в принципиально сходных естественных и культурных условиях и который в какой-то момент своего развития достиг примерно такого же уровня, что и германцы, – конечно, с неизбежными индивидуальными особенностями); 3) сравниваемые объекты должны быть одинаково хорошо изучены. Даже более того, тот народ, общественный строй которого сравнивается с германским, должен быть изучен значительно лучше, нежели германцы. Ибо цель и смысл такого сравнения как раз и заключаются в том, чтобы объяснить и истолковать неясные стороны общественного уклада древних германцев с помощью параллели с общественным строем другого народа, развитие которого протекало в сходных естественных и культурных условиях и о котором мы (в силу меньшей скудости и большей достоверности источников познания) знаем больше, нежели о германцах. Неизвестное познаёшь через известное и менее известное – через более известное.

К сожалению, применительно к древним германцам ни одно из условий, позволяющих проводить плодотворное сравнение, на данной стадии развития исторической науки не может быть целиком выполнено. Есть народы, сравнение которых с германцами могло бы удовлетворить первым двум условиям (т.е. качественной соизмеримости и возможности подчеркнуть индивидуальные отличия, несмотря на принципиальное сходство), но строй этих народов (например, кельтов или гомеровских греков) известен нам отнюдь не лучше, чем германцев. А те племена (например, некоторые современные), чей общественный строй поддаётся более точному и всестороннему изучению, развивались в столь несходной с германцами естественной и культурной среде и стоят на столь отличном от них уровне хозяйственного развития, что попытка сравнения с ними германцев резко противоречит первому из указанных условий.

Тем не менее, мы всё же сначала намеревались построить свою работу в сравнительно-историческом плане, конечно, избрав в качестве материала для параллелей те народы, сравнение которых с германцами удовлетворяло бы первым двум условиям, т.е. кельтов или гомеровских греков. Но этому намерению суждено было остаться невыполненным по следующей причине. Подобно тому, как историк изучает не тексты, а реальную общественную действительность, отражающуюся в них, так и он сравнивает не тексты с текстами, а один общественный уклад с другим. Следовательно, задача свелась бы к самостоятельному изучению общественного строя гомеровских греков и галлов эпохи Цезаря. Не говоря уже о том, что изучение каждого из них могло бы составить тему особой диссертации, осуществление такой попытки (если бы даже она и была практически выполнима) совершенно видоизменило бы смысл, цель и характер нашей работы и превратило её из исследования общественного строя древних германцев в сравнительно-исторический обзор, вроде «The Herois Age» Чэдвика. Ибо изучение кельтов и гомеровских греков неизбежно заняло бы самодовлеющее место в архитектонике работы, переместило бы центр тяжести её и тем самым не облегчило, а помешало бы нам выполнить нашу основную задачу – исследовать структуру древнегерманского общества, как целого и раскрыть генезис этой структуры.

Изучение общественного строя кельтов и гомеровских греков само по себе представляет собою столь сложную и увлекательную конкретно-историческую задачу, что её выполнение не могло бы послужить лишь материалом для освещения общественного строя древних германцев, а неизбежно заслонило бы от нас его изучение. Задача социологическая не совпала бы с конкретно-исторической, а надстроилась бы над ней и приобрела бы самодовлеющее значение.

Однако, перед нами была ещё одна возможность применить сравнительно-исторический метод, а именно – использовать выводы этнологии и этнографии, касающиеся быта современных отсталых племён, и эту возможность мы не имели права отторгнуть вследствие одного лишь чисто теоретического убеждения в качественной несоизмеримости сравниваемых объектов – мы должны были проверить справедливость этого убеждения на практике. К счастью для автора, развитие современной исторической науки освободило его от обязанности самому изучать быт оседающих кочевников Центральной Азии или формы земледелия у папуасов для того только, чтобы убедиться в качественной несоизмеримости общественного строя этих народов с общественным строем древних германцев. Ибо в исторической литературе не раз проводились сравнения древних германцев с современными нам отсталыми племенами и с достаточной наглядностью обнаружилось, что требуемая качественная соизмеримость сравниваемых объектов в данном случае действительно отсутствует.

Приведём в качестве примера две работы, написанные уже в эпоху расцвета этнологической науки: книгу Гильдебранда «Recht und Sitte auf den primitiveren wirtschaftlichen Kulturstufen» (второе издание вышло в 1907 г.) и второй том «Всеобщей истории хозяйства» Кунова (1928). Первый автор – историк и социолог права, второй – этнолог, социолог и историк хозяйства. Гильдебранд пытается сочетать детальное филологическое истолкование текстов Цезаря и Тацита с выводами этнологии о культуре так называемых первобытных народов, Кунов в основном делает акцент на выводах, приводя тексты лишь для иллюстрации своих мыслей. Оба совершенно по-разному расценивают уровень хозяйственного развития древних германцев, и в частности резко расходятся по вопросу об общинной собственности на землю у германцев, наличие которой Гильдебранд отрицает, а Кунов с оговорками признаёт. Кунов даже полемизирует с Гильдебрандом, упрекая его в том, что для него важны не факты, а собственные несостоятельные и произвольные конструкции.

Как видим, и методика использования писаных источников, и общие взгляды на уровень хозяйственного развития древних германцев у обоих авторов различны, во многом – прямо противоположны. И тем не менее неосторожное применение сравнительно-исторического метода приводит обоих к одной и той же логической ошибке: за доказанное принимается то, что как раз требуется доказать (circulus vitiosus), или же молчаливо вводится посылка, необходимая для заключения (petitio principii). Так, Гильдебранд утверждает[272], что германцы эпохи Цезаря являлись скотоводами и были знакомы лишь с примитивной формой земледелия (кочевое земледелие, при котором пахотные поля и деревни ежегодно переносятся на другие места), что земля у них – res nullius и они стремились приобрести её не как вещь, а как пространство, как территорию. Все эти утверждения подкрепляются ссылкой на то, что именно такие отношения в сфере хозяйства характерны для оседающих кочевников.

Но для того, чтобы данная ссылка что-нибудь уяснила в хозяйстве древних германцев, нужно предварительно доказать, что оно действительно похоже на хозяйство кочевников.

А именно это и остаётся недоказанным, ибо впечатление о хозяйстве германцев Цезаря автор составил, исходя из чисто априорного допущения, что такое сходство должно иметь место, и из соответственного истолкования текстов.

Перед нами не органическое сочетание двух методов познания, а стремление поправить данные литературных источников выводами этнологии, не выполнив предварительной задачи и не попытавшись сначала реконструировать общественный строй древних германцев, исходя из одних только текстов, а потом сравнить его с общественным строем кочевников. Гильдебранд сравнивает не два общественных уклада различных народов, а источники, свидетельствующие об одном из них, с общественным строем другого. Тексты исторических памятников определённой эпохи сравниваются с реальной общественной действительностью совершенно иной эпохи и иного характера. Если бы Гильдебранд попытался представить предварительно общественный строй древних германцев независимо от этих сравнений, то, конечно, обнаружилось бы много пробелов из-за скудости данных, но, несмотря на это, в распоряжении учёного было бы всё-таки достаточно материала, чтобы усомниться в самой правомерности сравнения германцев с оседающими кочевниками.

Подобные же сравнения делает и Кунов. Например, в V главе второго тома своей «Всеобщей истории хозяйства» он проводит параллель между германской и перуанской маркой: выбрав девять пунктов сходства, он анализируя каждый, даёт сначала подробное описание той или иной особенности перуанской марки, а затем отмечает, что эта особенность была или должна была быть присуща марке германской – genau dasselbe gilt von den deutschen Markgenossenschaften (стр. 149).

Таким образом, параллели в сущности не получается вовсе: ведь перуанские марки привлекаются как аргумент в пользу наличия марковой общины у германцев, а то, что нам очень мало известно о последней, опровергается тем соображением, что поземельная община – явление, распространённое у всех народов земного шара. Тем самым вводится новая посылка (утверждение о всеобщей распространённости указанного явления), истинность которой ещё нуждается в доказательствах и в проверке и которую любопытно было бы проверить, в частности, и на примере древних германцев. Но если так, то что же уясняет перуанская параллель в структуре германской марки? И зачем тогда раскрывать её структуру во всём своеобразии, раз всё и так уже понятно на примере Перу?

Но и Кунов, подобно Гильдебранду, не довольствуется одной параллелью. Он для сравнения различных институтов между собой тоже берёт материал из быта разных народов. Если германская марковая община сравнивалась с перуанской маркой, то хозяйство свевов у Цезаря сравнивается с хозяйством кафров, сомали и других племён, которые находятся, по словам Кунова, «на стадии развития пастушеских народов, занимающихся примитивным земледелием наряду со скотоводством» (стр. 169-173). Не говоря уже о том, что сравнение убедительно лишь для тех, кто считает свевов эпохи Цезаря именно таким пастушеским народом (а это ведь как раз и требуется доказать), такой метод выбора параллелей из жизни самых разнообразных народов несостоятелен ещё и по другой причине. Он исходит, очевидно, из определённого представления об обществе как системе элементов, хотя и связанных друг с другом, но способных выступать и изолированно; все различия в структуре разных обществ сводятся с этой точки зрения к различию комбинаций некоего вполне определённого числа постоянно повторяющихся элементов.

Таким образом, место идеи сменяющихся общественных функций занимает плюралистическое представление об элементах и факторах общежития. Это отсутствие синтетического взгляда на общество и позволяет Кунову брать для сравнения один «элемент» из структуры одного общества, а другой – из структуры другого, совершенно непохожего на первое. Поэтому вполне справедливого упрёка в некритическом использовании метода однологических параллелей, который Кунов делает Гильдебранду, сам Кунов заслуживает ничуть не меньше. Этот метод – принципиально вполне приемлемый – пока, на данной стадии развития науки, ещё не удовлетворяет условию соизмеримости сравниваемых объектов. Весьма возможно, что дальнейшие успехи этнологии откроют нам такие формы общественной жизни какого-либо из современных отсталых племён, сравнение которых с общественным строем германцев окажется весьма плодотворным для изучения последних.

Но пока этого ещё не сделано, и мы не могли воспользоваться указанным методом.

Тем не менее тексты всё же очень скудны, и какой-то выход из тесного круга филологических контроверз нужно было найти. Но прежде чем прибегать к сложным и часто опасным сравнительно-историческим параллелям, естественно было бы попытаться расширить самый круг писаных источников и вещественных памятников. Расцвет археологии за последние десятилетия настолько увеличил число последних, что можно использовать выводы из их изучения для понимания неясных сторон общественного строя древних германцев. Перемещение же центра тяжести толкования текстов с «Германии» Тацита на его «Анналы» и «Историю», с общих этнографических экскурсов Цезаря на его конкретные описания в значительной мере ослабляет неразрешимость филологических контроверз.

Конечно, автор настоящей работы столь же мало является специалистом в области археологии и лингвистики, как и в области этнологии; изучение этих дисциплин специально для данной темы представляло такие же трудности, как и самостоятельное исследование быта современных «малокультурных» народов. Автору пришлось воспользоваться лишь историческими выводами из археологических работ, что является, несомненно, большим минусом, ибо научная мысль ничего не должна принимать без самостоятельной критической проверки. Но, несмотря на сделанные оговорки, археолого-лингвистический метод применительно к исследованию древнегерманского общества имеет одно огромное преимущество перед сравнительно-историческими параллелями: археология не воссоздаёт общественного уклада какого-то другого народа, который нам пришлось бы сравнивать с общественным строем древних германцев и, таким образом, не совершает удвоения объекта и задачи изучения, а лишь увеличивает число конкретных данных о германцах. Пользование выводами археологии не приводит нас к необходимости поправлять тексты Тацита сведениями об общественных отношениях других народов, а лишь дополняет писаные источники вещественными памятниками. Оказываемые ею услуги скромнее, но зато прочнее. Привлечение её данных ставит исследователя на более твёрдую почву. А систематическое использование конкретных описаний римско-германских военных столкновений (в «Записках о Галльской войне» Цезаря, «Анналах» и «Истории» Тацита) позволяет автору внести и нечто самостоятельное в разработку вопроса, ибо такое собирание всех материалов о германцах, заключённых в указанных описаниях, ещё не было проведено в науке, хотя некоторые исследователи давно указывали на возможность и необходимость такого подбора данных и даже частично пользовались ими (особенно Фюстель де Куланж в своих «Recherches»[273], а также и Допш).

И в чисто методическом отношении это даёт всё же больше, чем может показаться на первый взгляд: хотя и самые тексты «Анналов» и «Истории», касающиеся германцев, не очень многочисленны, тем не менее в силу своего характера они позволяют сделать более достоверные выводы, чем общие этнографические экскурсы. Они дают возможность собрать ряд однородных упоминаний об одних и тех же явлениях (о земледелии, характере германских переселений, нобилитете и т.д.), а не ставят исследователя перед каким-то одним текстом, в котором содержится единственное описание какого-нибудь существенного явления (например, способа распределения и обработки земли в гл. 26 «Германии») и из которого именно в силу этой его единственности почти ничего нельзя извлечь. Возможность подбора некоторого, хотя бы и сравнительно небольшого, количества однородных данных представляет собой всё же известный, хотя, возможно, и не очень значительный, шаг вперёд по сравнению с методом филологических контроверз.

Можно было попытаться расширить круг источников ещё в одном направлении и привлечь некоторые более поздние памятники, относящиеся к общественному строю германских племён эпохи образования варварских королевств. Имеем в виду варварские Правды, и в частности Lex Salica. Привлечение этих памятников и внимательное использование содержащихся в них указаний на «пережитки» древних институтов могло бы осветить ретроспективно некоторые стороны общественного строя германцев эпохи Тацита. От их использования мы решили воздержаться по следующим соображениям. Во-первых, применение ретроспективного метода требует большой осторожности, ибо очень трудно бывает выделить из состава памятника то, что может быть названо «пережитками» старинных отношений. Во-вторых, целый ряд текстов из Правд (например, знаменитая глава De migrantibus в Lex Salica) дал повод к столь же многочисленным и трудно разрешимым контроверзам, как и гл. 26 «Германии». Весь смысл нашей работы в методическом отношении заключается именно в том, чтобы уйти от этих контроверз к более конкретным писаным и вещественным памятникам. А между тем, если бы даже глава De migrantibus облегчила бы, например, понимание гл. 26 «Германии», то всё же здесь одна контроверза разрешалась бы при помощи другой, и трудность их решения усугублялась бы ещё необходимостью применения ретроспективного метода. А использование последнего применительно к древним германцам вызывает у нас ряд сомнений, проистекших из наших представлений о характере и генезисе общественного строя германцев эпохи Тацита и его дальнейших судьбах. Изложим ещё раз кратко основные линии нашей общей концепции, быть может, недостаточно рельефно выступающие в самой работе, где их затемняют детали.

Древнегерманское общество эпохи Цезаря и Тацита мы рассматривали не как сложившийся организм, не как застывшую систему, а как живое историческое образование, находящееся в состоянии непрестанного изменения и развития. Основной движущей силой этого развития является, на наш взгляд, взаимодействие данного общества и окружающей его природы. Характер этого взаимодействия определяется особенностями внешней среды и уровнем развития, которого достигло общество в изучаемую нами эпоху. Естественные условия, в которых жили и развивались германские племена, были таковы, что, с одной стороны, давали германцам полную возможность достигнуть стадии осёдлого хлебопашества, а с другой, ставили известные препятствия их переходу к новым, высшим формам хозяйственной жизни. Ибо ландшафт древней Германии, представлявший собою своеобразное сочетание лесистых гор и лесостепных территорий, ставил народу, находившемуся на стадии экстенсивного осёдлого хлебопашества, непреодолимые препятствия к дальнейшей интенсификации хозяйств. Орудия воздействия германских хлебопашцев на природу были уже на столько сложны, что привели к использованию крупного рогатого скота в сельскохозяйственных целях и к употреблению сохи или плуга, но ещё настолько примитивны, что не допускали возможность корчёвки первобытных девственных лесов и их расчистки под пашню.

При сравнительной многочисленности племён, населявших древнюю Германию и при быстром росте населения эти своеобразные особенности внешней среды и внутренней структуры древнегерманского общества на данной стадии его развития приводили к перенаселению, а оно – к постоянным столкновениям с соседними племенами и к частым переселениям больших племенных масс или целых племён. Германцам постоянно приходилось браться за оружие: потребности самого земледелия непрестанно вынуждали их с оружием в руках завоёвывать самую возможность заниматься земледелием.

Нередко германские племена сплачивались в грозные военно-переселенческие союзы, не прекращавшие своего движения до тех пор, пока им не удалось завоевать достаточно обширную и пригодную для земледелия территорию, способную прокормить племя. Мирное оседание на этой территории, часто довольно длительное (вспомним маркоманнское королевство в Богемии!), продолжалось до тех пор, пока племя вновь не наталкивалось на естественные преграды или сопротивление соседей (в лице германских племён или кельтов и римлян) и пока периодически возникавшее перенаселение не вынуждало племя к новому переселению.

Если принять во внимание всё своеобразие обстановки, то покажется вполне естественным, что германский «нобилитет» эпохи Тацита выделился как слой лиц, наиболее активно участвующих в процессе завоевания пригодных для земледелия территорий, а потому имеющих наибольшие шансы к сосредоточению в своих руках земельных владений и сверх того постоянно сохраняющих эти шансы в силу своей руководящей военной роли. Повторяем, эта связь нобилитета с войной не только не представляется странной, но скорее даже наоборот – странным было бы в охарактеризованной выше обстановке отсутствие такой связи. Ибо не война есть источник социальной дифференциации, а тот тип взаимодействия общества и природы, при котором война неизбежно становится средством, дающим этому обществу возможность продолжать своё воздействие на природу в прежних его формах и в прежнем направлении. И если война нередко приводила к временной деформации всего общественного уклада, то, с другой стороны, завоевание обширной, пригодной для земледелия территории и последующее мирное оседание племени в её пределах создавало новые могучие импульсы усложнения этого уклада.

Постоянные переселения и столкновения с римлянами и соседями позволяли нобилям сохранять господство внутри племени. Но те же самые явления порождали текучесть нобилитета, который не успевал резко отделиться от широкой массы рядовых свободных воинов и кристаллизоваться в класс крупных землевладельцев, эксплуатирующих рядовых свободных (ingenui) в качестве своих зависимых держателей. Классовые деления определённо наметились в древнегерманском обществе, но именно только наметились, а ещё не осуществились. В таком незавершённом виде они оставались до тех пор, пока древнегерманское общество не вышло, наконец, из состояния перманентного военно-переселенческого движения, т.е. пока оно не перестало быть древнегерманским обществом со всеми его специфическими особенностями. Поэтому осторожнее говорить о социальном расслоении этого общества, чем о его делении на классы.

Противоречия классовых интересов в тесном смысле этого слова ещё не имело в нём места, ибо социальная борьба сводилась к борьбе разных групп нобилитета друг с другом (причём иногда в неё втягивались и рядовые свободные), а не была борьбою эксплуатируемого класса с классом эксплуататоров. Да для такой борьбы не было ещё достаточных предпосылок, ибо благосостояние племени продолжало держаться на личном труде рядового свободного воина-земледельца, лишь частично прибегавшего к использованию рабского труда. Поэтому источник социальной дифференциации древнегерманского общества никоим образом нельзя усматривать в рабовладении, ибо основная социальная противоположность в этом обществе не «рабы – свободные», а «свободные – знатные». Здесь ещё не успела образоваться противоположность между классом, обладающим средствами и орудиями производства (в данном случае – землёй и орудиями её обработки), и классом, вовсе лишённым их. Поэтому и расслоение проходит по другой линии: не обладатели земли и орудий её обработки надстраиваются над держателями этой земли, а слой лиц, обладающих средствами и орудиями производства в большей степени (нобили), надстраивается над группой лиц, обладающих ими в меньшей степени (ingenui).

Следует подчеркнуть, что эта разница в степени обладания орудиями производства не слишком велика – она, во всяком случае, неизмеримо меньше, чем аналогичное различие между вотчинником и его держателем эпохи раннего средневековья. Отношение древнегерманского племени к окружающей его природе являет собой пример сравнительно примитивного воздействия общества на природу – воздействия, ещё не приводящего к резкому классовому членению этого общества по принципу эксплуатации одного класса другим. Древнегерманское племя эпохи Цезаря и Тацита находится на переходной ступени от бесклассового к классовому обществу – со значительным приближением к последнему.

Но древнегерманское общество не всегда пребывало в таком переходном состоянии. Эпохе постоянных миграций, продолжавшейся около шести лет, предшествовала, по-видимому, эпоха мирной осёдлости. О ней мы знаем, к сожалению, слишком мало, но даже те скудные (почти исключительно археологические) данные, которыми наука располагает, заставляют думать, что германцы уже тогда (т.е. несколько столетий до н.э.) были уже земледельцами. Возможно, что уже в ту эпоху наметилась некая социальная дифференциация, сложилась какая-то – может быть, родовая – аристократия, которая послужила социальным материалом для возникновения тацитовского нобилитета. Но эпоха военных переселений совершенно видоизменила характер этой дифференциации и создала тот новый её тип, который мы пытались охарактеризовать. Этот новый тип социальной дифференциации, отличавшийся некоторой расплывчатостью очертаний, оставался, однако, очень устойчивым до тех пор, пока сохранялась та неустойчивая обстановка, которая вызвала его к жизни. Но как только она исчезла, прекратил своё существование и этот тип социальной дифференциации, заменившийся более сложными формами строения уже чисто классового общества. А исчезла эта обстановка тогда, когда германские племена, сплотившись в обширные племенные объединения, основали ряд крупных варварских королевств на почве бывшей Римской империи, которая в силу целого ряда сложных исторических причин в течение нескольких столетий медленно, но верно шла по пути феодализации и распада. Завладев достаточно обширными и богатыми территориями, германские племена прочно осели в них. Так, называемое «Великое переселение народов» было заключительным этапом длительной эпохи миграций. Новые хозяева, устраивавшиеся на старой культурной почве, быстро перешли к новым формам общественного строя. И им заглянул в глаза феодализм, ибо предпосылки феодализационного процесса, шедшего в разных направлениях, были налицо и в строе Римской империи, и в общественном укладе завоевавших её германцев. Только у тех их кристаллизации препятствовали постоянные военно-переселенческие движения; с их прекращением этот процесс пошёл полным ходом. Как когда-то, общество разделилось на два основных класса – крупных землевладельцев и зависимых от них держателей. Но последние – социальные потомки тацитовских ingenui, а отнюдь не сервов. Именно этот слой ingenui разделился на две части: верхушка его примкнула к нобилитету и создала вместе с ним класс вотчинников, а низшие стали их зависимыми держателями. Таким образом, и исторически древнегерманское общество эпохи Тацита стоит на некоей грани, представляет собой звено длинной цепи, один конец которой теряется во мраке плохо изученной древности, а другой ведёт нас в средневековую Европу, причём ближайшим к германцам соседним звеном этой цепи является феодальное общество раннего средневековья.

Неусыхин А.И. Общественный строй древних германцев. – М., РАНИОН, 1929.

 

II.6.