ДРЕВНИЕ ГЕРМАНЦЫ. 1. Предварительные замечания.

1. Предварительные замечания.

Рассмотрение социально-экономического строя Поздней Римской империи, и в частности вопроса о предпосылках феодального развития в недрах переживавшего глубокий и всесторонний кризис рабовладельческого общества, заставило обратиться к изучению той силы, которая нанесла смертельный удар империи и тем самым расчистила путь для генезиса феодализма и феодально-зависимого крестьянства. Такой силой являлись варвары. Вторжения германских племён, гуннов, венгров, других степных народов, а также славян, арабов, северных германцев-норманнов наполняют почти весь изучаемый нами период. Они привели к коренной перестройке этнической, лингвистической и политической карты Европы, к возникновению новых государственных образований. Невозможно понять начальный этап становления европейского крестьянства, не обратив самого пристального внимания на общественные и хозяйственные порядки, существовавшие у этих народов.

Как неоднократно подчёркивали Маркс и Энгельс[323], решающую роль в разрушении Римской империи сыграли германцы (при всей этнической неопределённости этого понятия, о чём см. ниже), поэтому представляется необходимым особенно подробно обрисовать их аграрные отношения. Целесообразность этого объясняется также и тем, что в научной литературе по вопросу о социально-экономическом строе германцев нет единодушия, и настоятельна потребность разобраться в существующих контроверзах.

Процесс формирования крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе начался после завоевания варварами территории Римской империи. Главную роль в Великих переселениях играли германские племена. Поэтому изучение их социального строя – необходимая предпосылка анализа истории возникновения крестьянства. В какой мере можно говорить о том, что феодальное подчинение крестьян было подготовлено в века, предшествовавшие завоеваниям? Имелись ли какие либо зародыши раннефеодальной системы у германцев? Как надлежит понимать преемственность между этими двумя этапами истории Европы – до и после варварских вторжений и переселений? Эти вопросы оживлённо дебатировались на протяжении двух последних столетий развития исторического знания. Не вдаваясь здесь в рассмотрение споров между «романистами» и «германистами», необходимо подчеркнуть, что, оставляя в стороне политические, национальные и философско-идеологические причины противоборства школ историков, существенную трудность для познания общественно-экономических отношений у германцев представляло состояние источников. Историкам приходилось строить свои заключения на сообщениях греко-римских писателей, но содержащаяся в их сочинениях информация отрывочна, крайне неполна, тенденциозна и даёт основания для неоднозначного и даже предельно противоречивого истолкования.

В самом деле, общественный строй германцев историки разных направлений характеризовали и как первобытное равенство, и как господство аристократии и крупного землевладения, эксплуатировавшего труд подневольных крестьян. Экономический быт германцев понимали то как номадизм, то как переходную стадию от кочевничества к примитивному земледелию, то как «кочевое земледелие», то как переложное земледелие при преобладании скотоводства, наконец, как развитое земледельческое хозяйство (Weber, 1924). Ожесточённые споры вызвал и вопрос об общине: если одни историки находили в Древней Германии общиннородовой быт и видели в ней колыбель средневекового маркового устройства, то другие, отрицая любые намёки на подобное устройство, утверждали, что германцы явились силой, разрушившей Римскую империю и обновившей Европу, противопоставлялась теория, отрицавшая какую бы то ни было катастрофу при переходе от древности к средневековью: германцы якобы постепенно проникли в империю и приобщились к её цивилизации, близкой к их собственным социальным порядкам (Dopsch, 1923; Koehne, 1928; Kulturbruch oder Kulturkontinutat.., 1968).

Такая популярность суждений об одном и том же предмете поневоле заставляет призадуматься: существует ли надежда получить сколько-нибудь объективное знание об этом предмете? Ведь сторонники взаимно исключавших точек зрения привлекали всё тот же фонд источников – неужели состояние последних настолько безнадёжно, что и впредь будет давать основания для прямо противоположных заключений?!

Поэтому очерк аграрного строя древних германцев приходится начинать с рассмотрения вопроса о памятниках, в которых он нашёл своё отражение.

Как уже сказано, историки в своих суждениях традиционно исходили из анализа сообщений античных писателей. Эти письменные свидетельства появляются с тех пор, как представители античной цивилизации вступили в контакт с германскими варварами. Но отношения с варварами были по преимуществу немирными: Рим то оборонялся от германских вторжений, то вёл против них наступательные войны; военные действия перемежались переговорами и обменом посольствами. В Германии побывали полководцы и воины, купцы и должностные лица, все они смотрели на её население и его быт настороженно или просто враждебно. Строй жизни народов, живших за Рейном и Дунаем, неизменно виделся в противостоянии строю римской жизни.

Первое крупное столкновение между Римом и германцами – вторжение кимвров и тевтонов, которые около 113 г. до н.э. двинулись из Ютландии в южном направлении и в 102 и 101 г. до н.э. были разгромлены Марием. Правда, не существует достоверных сведений о том, что эти племена вообще были германцами, древние авторы именовали их «кельтами» или «кельто-скифами», и к германцам впервые их причислил лишь Цезарь.

Цезарь, который в ходе завоевания Галлии в середине I в. до н.э. вступил в более интенсивные отношения с германским племенем свевов, вторгшимся в эту страну, оставил довольно пространные описания германцев (два «германских экскурса» в «Записках о Галльской войне»). Но, конечно, Цезарь, политический деятель и полководец, был весьма далёк от намерения собрать объективную информацию о свевах в чисто познавательных целях – он заботился и об оправдании и превознесении собственных действий в Галлии. Разгром свевов, огромные массы которых перешли Рейн и захватили часть земель галлов, был нелёгким делом даже для такого военачальника. Экскурс о свевах в IV книге его «Записок» входил в донесения римскому сенату: «германский экскурс» в IV книге, независимо о того, был ли он присоединён Цезарем при окончательной работе над этим сочинением или же возник вместе со всеми остальными комментариями, также отнюдь не чужд тенденциозности в отборе и истолковании материала. Хотя Цезарь форсировал Рейн, в глубь Германии он не заходил, и сообщаемые им сведения могли быть почерпнуты лишь у прирейнских племён или у германцев, переселившихся в Галлию. Это не помешало Цезарю распространить сделанные им локальные наблюдения на германцев в целом.

Приблизительно полтора столетия спустя, в самом конце I и начале II в. н.э., о германцах писал Тацит: помимо повествования о войнах и переговорах римлян с разными германскими племенами (в «Историях» и «Анналах») он сочинил книгу «О происхождении и местожительстве германцев» (более известную под названием «Германия»), содержащую разнообразные сведения о них. Частью они были собраны у очевидцев – воинов и купцов, но немалую долю сведений Тацит позаимствовал у других авторов, и, следовательно, эта информацию могла уже устареть ко времени составления его труда.

Кроме произведений Цезаря и Тацита – «коронных свидетельств» о германцах, сообщения о них сохранились в трудах Страбона, Веллея Патеркула, Гая Плиния Старшего, Плутарха, Флора, Аппиана, Диона Кассия и других древних авторов; события более позднего времени рисуются в «Истории» Аммиана Марцеллина (IV в.).

Значительная часть письменных известий о германцах не принадлежит очевидцам. Но и в тех случаях, когда автор повествования непосредственно общался с ними, подобно Цезарю, достоверность его сообщений подчас вызывает самые серьёзные сомнения. Северные авторы были чужды грекам и римлянам и по их языку, и по культуре, по всему строю своей жизни – они были выходцами из иного мира, который пугал и настораживал. Иногда этот мир внушал и другие чувства, например, чувство ностальгии по утраченной чистоте и простоте нравов, и тогда описание германских порядков служило, как у Тацита, средством косвенной морализаторской критики римской пресыщенности и испорченности – у древних авторов существовала давняя традиция восприятия «примитивного человека», не испорченного цивилизацией, и связанные с нею штампы они переносили на германцев. В этих условиях сообщения античной этнографии и анналистики о жителях заальпийской Европы неизбежно окрашивались в специфические тона. Читая эти сочинения, сталкиваешься в первую очередь с идеологией и психологией их авторов, с их представлениями о варварах, в большой степени априорными и предвзятыми, и вычленить из такого рода текстов реальные факты жизни германцев крайне трудно. Сочинения античных писателей характеризуют прежде всего культуру самого Рима, культура же германцев выступает в них сильнейшим образом преломленной и деформированной взглядами и навыками мышления столкнувшихся с нею носителей совершенно иной культурной традиции. Варварский быт служил античным писателям своего рода экраном, на который они проецировали собственные идеи и утопии, и все заслуживающие доверия фактические сведения в их сочинениях надлежит оценивать в именно этом идеологическом контексте. Трудности, встающие перед исследователем, заключаются не только в том, что сообщаются неверные сведения о варварах – они могут быть правильными, но оценка их значения, их компоновка в общей картине, рисуемой античным писателем, всецело определяются установками автора.

Не отсюда ли обилие научных контроверз в интерпретации данных о германцах, оставленных греко-римской историографией? Историческая и филологическая критика давно уже продемонстрировала, на какой шаткой и неверной основе строится картина германского общественного и хозяйственного устройства (Norden, 1923; Much, 1967). Однако отказаться от привлечения показаний Цезаря и Тацита в качестве главных свидетельств о материальной жизни германцев историки не решались до тех пор, пока не сложился и не приобрёл достаточной доказательности комплекс других источников, в меньшей мере подверженных произвольному или субъективному толкованию, – данных археологии и связанных с нею новых дисциплин. При этом речь идёт не о накоплении разрозненных вещественных находок (сами по себе они фигурировали в научном обороте давно, но не могли сколько-нибудь серьёзно изменить картины древнегерманской жизни, сложившейся на основе письменных свидетельств[324], а о внедрении в науку более точной и объективной методики исследования.

В результате комплексных археологических исследований с привлечением картографирования, климатологии, почвоведения, палеоботаники, радиокарбонного анализа, аэрофотосъёмки и иных относительно объективных новых методов, в особенности же в результате успехов в археологии поселений (Siedlungsarhaologie. См.: Jankuhn, Einfuhrung.., 1977), перед наукой в настоящее время открылись перспективы, о которых ещё недавно даже и не помышляли. Центр тяжести в обсуждении древнегерманского материального быта явственно переместился в сферу археологии, и в свете собранного ею и обработанного материала неизбежно приходится пересматривать и вопрос о значимости письменных свидетельств о германских племенах. Если ряд высказываний римских писателей, прежде всего Тацита, высказываний о явлениях, которые легко распознавались даже при поверхностном знакомстве с бытом германцев, находит археологическое подтверждение (Jankuhn, 1966), то наиболее важные их сообщения о социально-хозяйственной жизни в Древней Германии оказываются, как мы далее увидим, в разительном контрасте с новыми данными о полях, поселениях, погребениях и культуре народов заальпийской Европы в первые века нашего летоисчисления, данными многократно подтверждёнными и, несомненно, репрезентативными, лишёнными элемента случайности.

Само собой разумеется, археология не в состоянии ответить на многие из вопросов, которые волнуют историка, и сфера её компетенции должна быть очерчена со всею определённостью. Нам ещё предстоит обратиться к этой проблеме. Но сейчас важно вновь подчеркнуть первостепенную значимость недавних археологических открытий в отношении хозяйства германцев: обнаружение остатков поселений и следов древних полей коренным образом меняет всю картину материальной жизни Средней и Северной Европы на рубеже н.э. и в первые её столетия. Есть основания утверждать, что упомянутые находки аграрного характера кладут конец длительным и продемонстрировавшим свою бесплодность спорам, связанным с истолкованием высказываний Цезаря и Тацита о германском земледелии и землепользовании – лишь в свете реконструкции полей и поселений становится вполне ясным, что эти высказывания не имеют под собой реальных оснований. Таким образом, если ещё сравнительно недавно казалось, что археология может послужить только известным дополнением к анализу литературных текстов, то ныне более или менее ясно, что этим её роль отнюдь не исчерпывается: самым серьёзным образом под сомнение поставлены ключевые цитаты из «Германии» и «Записок о Галльской войне», касающиеся аграрного строя германцев, – они представляются продуктами риторики или политической спекуляции в большей мере, нежели отражением действительного положения дел, и дальнейшие попытки их толкования кажутся беспредметными.

И всё же затруднение, которое испытывает исследователь древнегерманского общества, остаётся: он не может игнорировать сообщений античных авторов социальной и политической жизни германцев, тем более, что археологические находки дают куда меньше данных на этот счёт, нежели об их материальной жизни. Но здесь приходится учитывать ещё одно обстоятельство.

Интерпретация текстов различных авторов осложняется, помимо прочего, ещё и тем, что они характеризовали германские отношения в категориях римской действительности и передавали понятия, присущие варварам, на латинском языке. Никакой иной системой понятий и терминов, римляне, естественно, не располагали, и возникает вопрос: не подвергалась ли социальная и культурная жизнь германцев – в изображении её латинскими писателями – существенной деформации уже потому, что последние прилагали к германским институтам лексику, не способную адекватно выразить их специфику? Что означали в реальной жизни варваров rex, dus, princeps? Как сами германцы понимали тот комплекс поведения, который Тацит называет vitus? Каково было действительное содержание понятий nobilitas или dignatio применительно к германцам? Кто такие германские servi? Что скрывалось за терминами pagus, civitas, oppidum? Подобные вопросы возникают на каждом шагу при чтении «Записок» Цезаря и «Германии» Тацита, и точного однозначного ответа на них нет. Комментаторы этих сочинений нередко указывают на германские термины, которые, по их мнению, должны были обозначать соответствующие явления реальной жизни (Much, 1967; Wuhrer, 1959), однако термины эти зафиксированы много столетий спустя, содержатся в северогерманских, преимущественно скандинавских, средневековых текстах, и привлечение их для истолкования древнегерманского социального строя подчас рискованно. В отдельных случаях обращения к германской лексике кажется оправданным – не для того, чтобы подставить в латинское сочинение какие-либо готские или древнеисландские слова, но с целью прояснить возможный смысл понятий, скрытых латинской терминологией.

Во всяком случае, осознание трудностей, порождаемых необходимостью перевода – не только чисто филологического, но и перехода из одной системы социокультурных понятий и представлений в другую, – помогло бы точнее оценить античные письменные свидетельства о древних германцах.

Археология заставила по-новому подойти и к проблеме этногенеза германцев. «Germani» – не самоназвание, ибо разные племена именовали себя по-разному. Античные авторы применяли термин «германцы» для обозначения группы народов, живших севернее Альп и восточнее Рейна. С точки зрения греческих и римских писателей, это племена, которые расположены между кельтами на западе и сарматами на востоке. Слабое знание их быта и культуры, почти полное незнакомство с их языком и обычаями делали невозможным для соседей германцев дать им этническую характеристику, которая обладала бы какими-либо позитивными отличительными признаками. Первые определённые археологические свидетельства о германцах не ранее середины I тысячелетия до н. э. Мало того, ряд племён, которых древние относили к германцам, по-видимому, таковыми или вовсе не являлись, или же представляли собой смешанное кельто-германское население. В качестве своеобразной реакции на прежнюю националистическую тенденцию возводить происхождение германцев к глубокой древности и прослеживать их непрерывное автохтонное развитие, начиная с мезолита, ныне раздаются голоса учёных о неопределённости этнических границ, отделявших германцев от других народов. Резюмируя связанные с проблемой германского этногенеза трудности, видный немецкий археолог вопрошает: «Существовали ли вообще германцы?» (Hachmann, 1971, S. 31; Ср.: Dobler, 1975).

В целом можно заключить, что вместе с уточнением исследовательской методики и переоценкой разных категорий источников наши знания о социально-экономическом строе германцев одновременно и расширились и сузились: расширились благодаря археологическим открытиям, которые дали новые сведения, до недавнего времени вообще не доступные, в результате чего вся картина хозяйства германцев выступает в ином свете, нежели прежде; сузились же наши знания о социальной структуре древних германцев вследствие того, что скептицизм по отношению к письменным свидетельствам античных авторов стал перерастать в полное недоверие к ним – его источником явились, с одной стороны, более ясное понимание обусловленности их сообщений римской культурой и идеологией, а с другой – ставшие очевидными в свете находок археологов ошибочность или произвольность многих важнейших известий римских писателей.

 

2. Хозяйство.

Характеристика экономического строя древних германцев в представлении историков разных школ и направлений, как уже упоминалось, была предельно противоречива: от первобытного кочевого быта до развитого хлебопашества. Сторонники номадной теории полагали, что в период, разделяющий «Записки» Цезаря и «Германию» Тацита, германцы переходили от кочевого быта к осёдлости и начаткам земледелия. Однако постепенно наука отказалась от номадной теории – слишком уж бросались в глаза не согласующиеся с такими оценками указания Тацита и даже Цезаря.[325] Цезарь, застав свевов во время их переселения, достаточно определённо говорит: свевов привлекали плодородные пахотные земли Галлии (De bell Gall., 1,31); приводимые им слова вождя свевов Ариовиста о том, что его народ на протяжении 14 лет не имел крова над головой (De bell. Gall., 1, 36), свидетельствует скорее о нарушении привычного образа жизни германцев, который в нормальных условиях, видимо, был осёдлым. И действительно, расселившись в Галлии, свевы отняли у её жителей треть земель, а затем заявили притязания на вторую треть (De bell. Gall., I, 31; ср.: I, 44; IV,7). Слова Цезаря о том, что германцы «не усердствуют в обработке земли», невозможно понимать так, что земледелие им вообще чуждо, – попросту культура земледелия в Германии уступала культуре земледелия в Италии, Галлии и других частях Римского государства.

Хрестоматийно известное высказывание Цезаря о свевах: «Земля у них не разделена и не находится в частной собственности, и им нельзя более года оставаться на одном и том же месте для возделывания земли» (De bell. Gall., IV, I), – ряд исследователей склонны были толковать таким образом, что римский полководец столкнулся с этим племенем в период завоевания им чужой территории и что военно-переселенческое движение огромных масс населения создало исключительную ситуацию, которая с необходимостью привела к существенному «искажению» их традиционного земледельческого уклада жизни.[326] Не менее широко известны слова Тацита: «Они каждый год меняют пашню и (всё-таки) ещё остаётся (свободное) поле» (Germ., 26). В этих словах Допш усматривал свидетельство существования у германцев переложной системы землепользования (Feldgraswirtschaft), при которой пашню приходилось систематически забрасывать для того, чтобы почва, истощённая экстенсивной обработкой, могла восстановить своё плодородие (Dopsch, 1923, S. 71 f.). Возможно, слова «et superest ager» означали и другое: автор имел в виду обширность незанятых под поселение и необработанных пространств в Германии.

Аргументом против теории кочевого быта германцев служили и описания античными авторами природы Германии. Если страна представляла собой нескончаемый девственный лес, либо была заболочена (Germ., 5), то для кочевого скотоводства попросту не оставалось места. Правда, более пристальное чтение повествований Тацита о войнах римских полководцев в Германии показывает, что леса использовались её жителями не для поселения, но в качестве убежищ, где они прятали свой скарб и свои семьи при приближении противника, а также для засад, откуда они внезапно нападали на римские легионы, не приученные к войне в подобных условиях. Селились же германцы на полянах, на опушке леса, близ ручьёв и рек (Germ., 16), а не в лесной чаще.

Следовательно, территория Германии в начале нашей эры не была сплошь покрыта первобытным лесом, а сам Тацит, рисующий весьма стилизованную картину её природы, тут же признаёт, что страна «плодородна для посевов», хотя «и не годится для разведения фруктовых деревьев» (Germ., 5). В своё время Р. Градман выдвинул теорию, согласно которой на пространствах Германии в интересующую нас эпоху перемежались леса и степи (Gradmann, 1901; ср.: Hoops, 1905; Much, 1928), – эта теория, видимо должна была объяснить сочетание в хозяйстве германцев скотоводства с земледелием. При этом предполагалось, что ландшафт Германии существенно не изменялся вплоть до внутренней колонизации XII и XIII вв. и что сельскохозяйственные поселения оставались на протяжении всей этой более чем тысячелетней эпохи на тех самых местах, где они были расположены на рубеже новой эры, – предположения, оказавшиеся при проверке археологами и палеоботаниками неосновательными; во-первых, среднеевропейский ландшафт менялся под воздействием человека уже в древнегерманскую эпоху, знакомую, в частности, и с расчистками лесных пространств под пашню; во-вторых, в тех случаях, когда найдены следы древних поселений, они прерываются в период Великих переселений народов, и новые деревни и хутора возникали на новых местах (Jankuhn. Archaologie.., 1976, S. 245 f.; Jankuhn, 1969, S. Ff.., 134).

Археология поселений, инвентаризация и картография находок вещей и погребений, данные палеоботаники, изучение почв показали, что поселения на территории древней Германии распределялись крайне неравномерно, обособленными анклавами, разделёнными более или менее обширными «пустотами». Эти незаселённые пространства в ту эпоху были сплошь лесными. Ландшафт Центральной Европы в первые века нашей эры был не лесостепным, а преимущественно лесным (Jankuhn. «Terra».., 1976, S. 149 ff.). Поля близ разобщённых между собой поселений были небольшими – места человеческого обитания окружал лес, хотя частично он уже был разрежен или вовсе сведён производственной деятельностью (Jankuhn, 1966, S. 411-426). Вообще необходимо подчеркнуть, что старое представление о враждебности древнего леса человеку, хозяйственная жизнь которого якобы могла развёртываться исключительно вне лесов[327], не получило поддержки в современной науке. Напротив, эта хозяйственная жизнь находила в лесах свои существенные предпосылки и условия. Мнение об отрицательной роли леса в жизни германцев диктовалось доверием историков к утверждению Тацита о том, что у них якобы мало железа (Germ., 6). Отсюда следовало, что они бессильны пред природой и не могут оказывать активного воздействия ни на окружавшие их леса, ни на почву. Однако Тацит в данном случае заблуждался. Археологические находки в данном случае свидетельствуют о распространенности у германцев железодобывающего промысла, который давал им орудия, необходимые для расчистки лесов и вспашки почв, так же как и оружие. Предположение Р. Муха о том, что упоминаемое Тацитом имя соседей лангобардов Reudingi (Germ., 40) происходит от германского слова «reudan» – «корчевать», «расчищать», представляется правдоподобным, так как расчистки лесных площадей под пашню имели место, как теперь установлено, уже в последние столетия до начала нашего летоисчисления и сделали возможным переход населения с лёгких почв на более тяжёлые (Much, 1967, S, 444 f,; Jankuhn. Archaologie.., 1976, S. 10, 16; Christensen, 1969, S. 60).

Одновременно с расчистками лесов под пашню нередко оставлялись старые поселения по причинам, которые трудно установить. Возможно, перемещение населения на новые места вызывалось климатическими изменениями (около начала новой эры в Центральной и Северной Европе произошло некоторое похолодание), но не исключено и другое объяснение: поиски лучших почв.[328]

Необходимо вместе с тем не упускать из виду и социальные причины оставления жителями своих посёлков – войны, вторжения, внутренние неурядицы. Так, конец поселения в местности Ходде (Западная Ютландия) ознаменовался пожаром. Почти все деревни, открытые археологами на островах Эланд и Готланд, погибли от пожара в эпоху Великих переселений. Пожары эти – возможно, результат неизвестных нам политических событий.

Изучение обнаруженных нами на территории Ютландии следов полей, которые возделывались в древности, показало, что поля эти располагались преимущественно на местах, расчищенных из-под леса. Во многих районах расселения германских народов применялся лёгкий плуг или соха (ard) – орудие, не переворачивавшее пласта почвы (видимо, такое пашенное орудие запечатлено и на наскальных изображениях Скандинавии эпохи бронзы: его везёт упряжка волов. См.:Glod, Ard.., 1951; Adama v. Scheltema, 1964, S. 466, fig. 5). В северных частях континента в последние века до начала н.э. появляется тяжёлый плуг с отвалом и лемехом; подобный плуг был существенным условием для подъёма глинистых почв, и внедрение его в сельское хозяйство расценивается в научной литературе как революционное новшество, свидетельствующее о важном шаге на пути интенсификации землепашества.

Климатические изменения (понижение среднегодовой температуры) привели к необходимости постройки более постоянных жилищ. В домах этого периода (они лучше изучены в северных районах расселения германских народов, во Фрисландии, Нижней Германии, в Норвегии, на о. Готланд и в меньшей степени в Средней Европе[329]) наряду с помещениями для жилья располагались стойла для зимнего содержания домашних животных. Эти так называемые длинные дома (от 10 до 30 м в длину при 4-7 м в ширину) принадлежали прочно осёдлому населению. Константность поселений, однако, не следует понимать в духе теории Градмана, предполагавшего непрерывную преемственность мест проживания начиная с неолита. В то время, как в доримский железный век население занимало под обработку лёгкие почвы, начиная с последних столетий до н.э. оно стало переходить на более тяжёлые почвы. Такой переход стал возможным вследствие распространения железных орудий и связанного с ним прогресса в обработке земли, расчистке лесов и в строительном деле.

Типичной исходной формой германских поселений, по единодушному утверждению современных специалистов, были хутора, состоявшие из нескольких домов, или отдельные усадьбы. Они представляли собой небольшие «ядра», которые постепенно разрастались. Примером может служить посёлок Эзинге близ Гронингена. На месте первоначального двора здесь выросла небольшая деревушка. Она возникла на невысокой искусственной насыпи, возведённой жителями для того, чтобы избежать угрозы наводнения, – такие «жилые холмы» (Terhen, Waarfen, Wurten, Wierden) насыпались и из поколения в поколение восстанавливались в приморской зоне Фрисландии и Нижней Германии, которая привлекала население лугами, благоприятствовавшими разведению скота.[330] Под многочисленными слоями земли и навоза, которые спрессовывались на протяжении веков, хорошо сохранились остатки деревянных жилищ и различные предметы. «Длинные дома» в Эзинге имели как помещения с очагом, предназначенные для жилья, так и стойла для скота. На следующей стадии поселение увеличилось примерно до 14 крупных дворов, выстроенных радикально вокруг свободной площадки. Этот посёлок существовал начиная с IV-III вв. до н.э. и вплоть до конца Империи. Планировка посёлка даёт основания полагать, что его жители образовывали некую общность, в задачи которой, судя по всему, входили работы по возведению и укреплению «жилого холма» (van Giffen, 1936, S. 40 ff).

Во многом аналогичную картину дали раскопки деревни Феддерзен Вирде, находившейся на территории между устьями Везера и Эльбы, севернее нынешнего Бремерхафена (Нижняя Саксония). Это поселение просуществовало с I в. до н.э. до V в.н.э. И здесь открыты такие же «длинные дома», которые характерны для германских посёлков железного века (подробнее см.: Гуревич, 1960). Как и в Эзинге, в Феддерзен Вирде дома располагались радиально. Посёлок разросся из небольшого хутора приблизительно до 25 усадеб разных размеров и, видимо, неодинакового материального благосостояния (об этом ниже). Предполагают, что в период наибольшего расширения деревню населяло от 200 до 250 жителей. Наряду с земледелием и скотоводством заметную роль среди занятий части населения деревни играло ремесло (Haarnagel. 1975. S. 10-29; 1979).

Другие поселения, изученные археологами, не возводились по какому-либо плану – случаи радиальной планировки, подобные Эзинге и Феддерзен Вирде, объясняются, возможно, специфическими природными условиями[331] и представляли собой так называемые кучевые деревни. Однако крупных деревень обнаружено немного. Распространёнными формами поселений были, как уже сказано, небольшой хутор или отдельный двор. В отличие от деревень обособленные хутора имели иную «продолжительность жизни» и преемственность во времени: через одно-два столетия после своего основания такое одиночное поселение могло исчезнуть, но некоторое время спустя на том же месте возникал новый хутор (Ausgrabungen.., 1975, S. 5).

Заслуживают внимания слова Тацита о том, что германцы устраивают деревни «не по-нашему» (т.е., как было принято у римлян) и «не выносят, чтобы их жилища соприкасались друг с другом; селятся они в отдалении друг от друга и вразброд, где (кому) приглянулся (какой-нибудь) ручей, или поляна, или лес» (Germ, 16). Римлянам, которые были привычны к проживанию в тесноте и видели в ней некую норму (см.: Кнабе 1979, с. 28-32), должна была броситься в глаза тенденция варваров жить в индивидуальных, разбросанных усадьбах, тенденция, подтверждаемая археологическими изысканиями (Jankuhn, 1969, S. 138; Hatt, 1957).

Эти данные согласуются с указаниями исторической лингвистики. В германских диалектах слово «dorf» означало как групповое поселение, так и отдельную усадьбу; существенна была не эта оппозиция, в оппозиция «огороженный» – «неогороженный». Специалисты полагают, что понятие «групповое поселение» развилось из понятия «усадьба» (Schutzeichel, 1977, S. 318). Археология подтверждает предположение, что характерным направлением развития поселений было разрастание первоначальной отдельной усадьбы или хутора в деревню (Muller-Wille, 1977, S. 198 ff.: Jankuhn. Einfuhrung.., 1977, S. 116 ff.).

Вместе с поселениями приобрели константность и хозяйственные формы. Об этом свидетельствует изучение следов полей раннего железного века, обнаруженных в Ютландии, Голландии, внутренней Германии, на Британских островах, на островах Готланд и Эланд, в Швеции и Норвегии. Их принято называть «древними полями» или «полями кельтского типа». Они связаны с поселениями, жители которых возделывали их из поколения в поколение (Kirbis, 1952; Muler-Wille, 1965).

Особенно детально изучены остатки полей доримского и римского железного века на территории Ютландии (Hatt, 1931; Hatt, 1949; Hatt, 1957; Jankuhn, 1969, S. 149 ff.). Эти поля представляли собой участки в виде неправильных прямоугольников. Поля были либо широкие, небольшой длины, либо длинные и узкие; судя по сохранившимся следам обработки почвы, первые вспахивались вдоль и поперёк, как предполагается, примитивным плугом (ard), который ещё не переворачивал пласта земли, но резал и крошил её, тогда как вторые вспахивались в одном направлении, и здесь применялся плуг с отвалом. Возможно, что обе разновидности плуга применялись в одно и то же время (RL, I, S. 102). Каждый участок поля был отделён от соседних невспаханной межой – на эти межи складывались собранные с поля камни, и естественное движение почвы по склонам и наносы пыли из года в год, оседавшей на сорной траве на межах, создали низкие, широкие границы, отделявшие один участок от другого. Межи были достаточно велики для того, чтобы земледелец мог проехать вместе с плугом и упряжкой тяглых животных к своему участку, не повредив соседних наделов. Не вызывает сомнений, что наделы эти находились в длительном пользовании.

Площадь изученных «древних полей» колеблется от 2 до 100 га, но встречаются поля, достигающие площади до 500 га; площадь отдельных участков в полях – от 200 до 7000 кв. м (Jankuhn, 1969, S. 151 f.). Неравенство их размеров и отсутствие единого стандарта участка свидетельствуют, по мнению известного датского археолога Г. Хатта, которому принадлежит главная заслуга в исследовании «древних полей», об отсутствии переделов земель. В ряде случаев можно установить, что внутри огороженного пространства возникали новые межи, так что участок оказывался разделённым на две или несколько (до семи) более или менее равных долей (Hatt, 1939).[332]

Индивидуальные огороженные поля примыкали к усадьбам в «кучевой деревне» на Готланде (раскопки в Валльхагар); на острове Эланд (близ побережья Южной Швеции) поля, принадлежавшие отдельным хозяйствам, были огорожены от участков соседних усадеб каменными насыпями и пограничными дорожками. Эти посёлки с полями датируются эпохой Великих переселений. Подобные же поля изучены и в горной Норвегии. Расположение участков и обособленный характер их обработки дают исследователям основание полагать, что в изученных до сих пор аграрных поселениях железного века не существовало чересполосицы или каких-либо иных общинных распорядков, которые нашли бы своё выражение в системе полей (RL, I, S. 102; Jankuhn, 1969, S. 74, 150 Krenzlin, 1961, S. 190 ff.).

Открытие следов таких «древних полей» не оставляет никаких сомнений в том, что земледелие у народов Средней и Северной Европы ещё в доримский период было осёдлым и более интенсивным, чем предполагалось ранее. Таким оно оставалось и в первой половине I тысячелетия н.э.[333] Разводили ячмень, овёс, пшеницу (Handbuch der deutschen Wirtschafts-.., 1971, S. 66). Именно в свете этих открытий, сделавшихся возможными вследствие усовершенствования археологической техники, стала окончательно ясной беспочвенность высказываний античных авторов относительно особенностей сельского хозяйства северных варваров. Отныне исследователь аграрного строя древних германцев стоит на твёрдой почве установленных и многократно засвидетельствованных фактов,[334] и не зависит от неясных и разрозненных высказываний повествовательных памятников, тенденциозность и предвзятость коих невозможно устранить. К тому же, если сообщения Цезаря и Тацита вообще могли касаться только прирейнских районов Германии, куда проникали римляне, то, как уже упоминалось, следы «древних полей» обнаружены на всей территории расселения германских племён – от Скандинавии до континентальной Германии; их датировка – доримский и римский железный век.[335] Подобные поля возделывались и в кельтской Британии.

Хатт делает на основе собранных им данных ещё и другие, более далеко идущие выводы. Он исходит из факта длительной обработки одних и тех же земельных площадей и отсутствия указаний на общинные распорядки и переделы участков пашни в посёлках, которые им были изучены. Хатт полагает, что поскольку землепользование явно имело индивидуальный характер, а новые межи внутри участков свидетельствуют, на его взгляд, о разделах владения между наследника