События, разыгравшиеся на "Призраке" вскоре после того, как я сделалоткрытие, что влюблен в Мод Брустер, останутся навсегда одним из самыхволнующих воспоминаний моей жизни. Все произошло на протяжении каких-нибудьсорока часов. Прожив тридцать пять лет в тиши и уединении, я неожиданнопопал в полосу самых невероятных приключений. Никогда не доводилось мнеиспытывать столько треволнений за какие-нибудь сорок часов. И если какой-тоголос нашептывает мне порой, что при сложившихся обстоятельствах я держалсяне так уж плохо, -- я не очень-то плотно затыкаю уши... Все началось с того, что в полдень, за обедом. Волк Ларсен предложилохотникам питаться впредь в своем кубрике. Это было неслыханным нарушениемобычая, установившегося на промысловых шхунах, где охотники неофициальноприравниваются к офицерам. Ларсен не пожелал пускаться в объяснения, но всебыло ясно без слов. Хорнер и Смок начали оказывать Мод Брустер знакивнимания. Это было только смешно и нисколько не задевало ее, но капитануявно пришлось не по вкусу. Распоряжение капитана было встречено гробовым молчанием; остальныечетверо охотников многозначительно покосились на виновников изгнания. ДжокХорнер, малый выдержанный, и глазом не моргнул, но Смок побагровел и ужеготов был что-то возразить. Однако Волк Ларсен следил за ним и ждал, глазаего холодно поблескивали, и Смок так и не проронил ни слова. -- Вы, кажется, хотели что-то сказать? -- вызывающе спросил его ВолкЛарсен. Но Смок не принял вызова. -- Это насчет чего? -- в свою очередь, спросил он и при этом с такимневинным видом, что Волк Ларсен не сразу нашелся, что сказать, а всеприсутствующие усмехнулись. -- Не знаю, -- протянул Волк Ларсен. -- Мне, откровенно говоря,показалось, что вам не терпится получить пинка. -- Это за что же? -- все так же невозмутимо возразил Смок. Охотники уже откровенно улыбались во весь рот. Капитан готов был убитьСмока, и я убежден, что только присутствие Мод Брустер удержало его откровопролития. Впрочем, не будь ее здесь. Смок и не вел бы себя так. Он былслишком осторожен, чтобы раздражать Волка Ларсена в такую минуту, когда тотбеспрепятственно мог пустить в ход кулаки. Все же я очень боялся, что делодойдет до драки, но крик рулевого разрядил напряжение. -- Дым на горизонте! -- донеслось с палубы через открытый люк трапа. -- Направление? -- крикнул в ответ Волк Ларсен. -- Прямо за кормой, сэр. -- Не русские ли? -- высказал предположение Лэтимер. При этих словах лица охотников помрачнели. Русский пароход мог бытьтолько крейсером, и хотя охотники имели лишь смутное представление окоординатах шхуны, но они все же знали, что находятся вблизи границзапретных вод, а браконьерские подвиги Волка Ларсена были общеизвестны. Всеглаза устремились на него. -- Вздор! -- со смехом отозвался он. -- На этот раз, Смок, вы еще непопадете на соляные копи. Но вот что я вам скажу: ставлю пять против одного,что это "Македония". Никто не принял его пари, и он продолжал: -- А если это "Македония", так держу десять против одного, что неминовать нам стычки. -- Нет уж, покорно благодарю, -- проворчал Лэтимер. -- Можно, конечно,и рискнуть, когда есть какойнибудь шанс. Но разве у вас с вашим братцем делохоть раз обошлось без стычки? Ставлю двадцать против одного, что и теперьбудет то же. Все засмеялись, в том числе и сам Ларсен, и обед прошел сравнительногладко -- главным образом благодаря моему долготерпению, так как капитанвзялся после этого изводить меня, то вышучивая, то принимаяпокровительственный тон, и довел дело до того, что меня уже трясло отбешенства и я еле сдерживался. Но я знал, что должен держать себя в рукахради Мод Брустер, и был вознагражден, когда глаза ее на миг встретились смоими и сказали мне яснее слов: "Крепитесь, крепитесь!" Встав из-за стола, мы поднялись на палубу. Встреча с пароходом сулилакакое-то разнообразие в монотонном морском плавании, а предположение, чтоэто Смерть Ларсен на своей "Македонии", особенно взволновало всех. Свежийветер, поднявший накануне сильную волну, уже с утра начал стихать, и теперьможно было спускать лодки; охота обещала быть удачной. С рассвета мы шли посовершенно пустынному морю, а сейчас перед нами было большое стадо котиков. Дымок парохода по-прежнему виднелся вдали за кормой и, пока мы спускалилодки, стал заметно приближаться к нам. Наши шлюпки рассеялись по океану ивзяли курс на север. Время от времени на какой-нибудь из них спускали парус,после чего оттуда доносились звуки выстрелов, а затем парус взвивался снова.Котики шли густо, ветер совсем стих, все благоприятствовало охоте. Выйдя наподветренную сторону от крайней шлюпки, мы обнаружили, что море здесьбуквально усеяно телами спящих котиков. Я никогда еще не видел ничегоподобного: котики окружали нас со всех сторон и, растянувшись на воде подвое, по трое или небольшими группами, мирно спали, как ленивые щенки. Дым все приближался, и уже начали вырисовываться корпус парохода и егопалубные надстройки. Это была "Македония". Я прочел название судна вбинокль, когда оно проходило справа, всего в какой-нибудь миле от нас. ВолкЛарсен бросил злобный взгляд в его сторону, а Мод Брустер с любопытствомпосмотрела на капитана. -- Где же стычка, которую вы предрекали, капитан Ларсен? -- веселоспросила она. Он взглянул на нее с усмешкой, и лицо его на миг смягчилось. -- А вы чего ждали? Что они возьмут нас на абордаж и перережут намглотки? -- Да, чего-нибудь в этом роде, -- призналась она. -- Я ведь так малознаю нравы морских охотников, что готова ожидать чего угодно. Он кивнул. -- Правильно, правильно! Ваша ошибка лишь в том, что вы могли ожидатьчего-нибудь и похуже. -- Как? Что же еще может быть хуже, чем если нам перережут глотки? --наивно удивилась она. -- Хуже, если у нас взрежут кошелек, -- ответил он. -- В наше времячеловек устроен так, что его жизнеспособность определяется содержанием егокошелька. -- "Горсть мусора получит тот, кто кошелек мой украдет", --процитировала она. -- Но кто крадет мой кошелек, крадет мое право на жизнь, -- последовалответ. -- Старая поговорка наизнанку... Ведь он крадет мой хлеб, и мой кусокмяса, и мою постель и тем самым ставит под угрозу и мою жизнь. Вы же знаете,что того супа и хлеба, которые бесплатно раздают беднякам, хватает далеко нена всех голодных, и, когда у человека пуст кошелек, ему ничего не остается,как умереть собачьей смертью... если он не изловчится тем или иным способомбыстро свой кошелек пополнить. -- Но я не вижу, чтобы этот пароход покушался на ваш кошелек. -- Подождите, еще увидите, -- мрачно промолвил он. Ждать нам пришлось недолго. Пройдя на несколько миль вперед за нашишлюпки, "Македония" спустила свои. Мы знали, что на ней четырнадцать шлюпок,а у нас было только пять, после того как на одной удрал Уэйнрайт."Македония" сначала спустила несколько шлюпок с подветренной стороны идовольно далеко от нашей крайней шлюпки, потом стала спускать их поперекнашего курса и последнюю спустила далеко с наветренной стороны от нашейближайшей шлюпки. Маневр "Македонии" испортил нам охоту. Позади нас котиковне было, а впереди бороздили море четырнадцать чужих шлюпок и, словноогромная метла, сметали перед собою стадо. Закончив отстрел зверя на узкой полосе в три-четыре мили, -- это быловсе, что оставила нам для охоты "Македония", -- наши шлюпки вынуждены быливернуться на шхуну. Ветер улегся, еле заметное дуновение проносилось надпритихшим океаном. Такая погода при встрече с огромным стадом котиков моглабы обеспечить отличную охоту. Даже в удачный сезон таких дней выпадаетнемного, и все наши матросы -- и гребцы и рулевые, не говоря уже обохотниках, -- поднимаясь на борт, кипели злобой. Каждый чувствовал себяограбленным. Пока втаскивали шлюпки, проклятия так и сыпались на головуСмерти Ларсена, и если бы крепкие слова могли убивать, он, верно, был быобречен на погибель. -- Провалиться бы ему в преисподнюю на веки вечные! -- проворчал Луис,бросая мне многозначительный взгляд и присаживаясь отдохнуть, после того какон принайтовил свою шлюпку. -- Вот прислушайтесь-ка к их словам и скажите, что еще могло бы так ихвзволновать, -- заговорил Волк Ларсен. -- Вера? Любовь? Высокие идеалы?Добро? Красота? Истина? -- В них оскорблено врожденное чувство справедливости, -- заметила МодБрустер. Она стояла шагах в десяти от нас, придерживаясь одной рукой загрот-ванты и чуть покачиваясь в такт легкой качке шхуны. Она сказала этонегромко, но я вздрогнул -- голос ее прозвенел, как чистый колокольчик. Какон ласкал мой слух! Я едва осмелился взглянуть на нее, боясь выдать себя.Светло-каштановые волосы ее, выбиваясь из-под морской фуражки, золотились насолнце и словно ореолом окружали нежный овал лица. Она была очаровательна иполна соблазна, и вместе с тем необычайная одухотворенность ее обликапридавала ей что-то неземное! Все мое прежнее восторженное преклонение переджизнью воскресло во мне перед столь дивным ее воплощением, и холодныерассуждения Волка Ларсена о смысле жизни показались нелепыми и смешными. -- Вы сентиментальны, как мистер Ван-Вейден, -- язвительно произнесЛарсен. -- Почему эти люди чертыхаются? Да потому, что кто-то помешалисполнению их желаний. А каковы их желания? Пожрать повкусней да повалятьсяна мягкой постели, сойдя на берег, после того как им выплатят кругленькуюсумму. Женщины и вино, животный разгул -- вот и все их желания, все, чемполны их души, -- их высшие стремления, их идеалы, если хотите. То, как онипроявляют свои чувства, зрелище малопривлекательное, зато сейчас очень ясновидно, что они задеты за живое. Растревожить их душу можно сильнее всего,если залезть к ним в карман. -- Однако по вашему поведению не видно, чтобы к вам залезли в карман,-- сказала она смеясь. -- Видимо, я просто веду себя иначе, а мне тоже залезли в карман и,следовательно, растревожили и мою душу. Если подсчитать примерно, сколькошкур украла у нас сегодня "Македония", то, учитывая последние цены накотиковые шкуры на лондонском рынке, "Призрак" потерял тысячи полторыдолларов, никак не меньше. -- Вы говорите об этом так спокойно... -- начала она. -- Но я совсем не спокоен, -- перебил он. -- Я мог бы убить того, ктоменя ограбил. Да, да, я знаю -- он мой брат! Вздор! Сантименты! Внезапно выражение его лица изменилось, и он проговорил менее резко и сноткой искренности в голосе: -- Вы, люди сентиментальные, должны быть счастливы, поистине счастливы,мечтая о чем-то своем и находя в жизни что-то хорошее. Найдете что-нибудьхорошее и, глядишь, сами себя чувствуете хорошими. А вот скажите-ка мне, выоба, есть что-нибудь хорошее во мне? -- Внешне вы, по-своему, совсем неплохи, -- определил я. -- В вас заложено все, чтобы творить добро, -- отвечала Мод Брустер. -- Так я и знал! -- сердито воскликнул он. -- Ваши слова для меняпустой звук. В том, как вы выразили свою мысль, нет ничего ясного, четкого,определенного. Ее нельзя взять в руки и рассмотреть. Собственно говоря, этодаже не мысль. Это впечатление, сантимент, выросший из иллюзии, но вовсе неплод разума. Понемногу его голос смягчился, и в нем снова прозвучала искренняянотка. -- Видите ли, я тоже порой ловлю себя на желании быть слепым к фактамжизни и жить иллюзиями и вымыслами. Они лживы, насквозь лживы, онипротиворечат здравому смыслу. И, несмотря на это, мой разум подсказываетмне, что высшее наслаждение в том и состоит, чтобы мечтать и жить иллюзиями,хоть они и лживы. А ведь в конце-то концов наслаждение -- единственная нашанаграда в жизни. Не будь наслаждения -- не стоило бы и жить. Взять на себятруд жить и ничего от жизни не получать -- да это же хуже, чем быть трупом.Кто больше наслаждается, тот и живет полнее, а вас все ваши вымыслы ифантазии огорчают меньше, а тешат больше, чем меня -- мои факты. Он медленно, задумчиво покачал головой. -- Часто, очень часто я сомневаюсь в ценности человеческого разума.Мечты, вероятно, дают нам больше, чем разум, приносят больше удовлетворения.Эмоциональное наслаждение полнее и длительнее интеллектуального, не говоряуж о том, что за мгновения интеллектуальной радости потом расплачиваешьсячерной меланхолией. А эмоциональное удовлетворение влечет за собой лишьлегкое притупление чувств, которое скоро проходит. Я завидую вам, завидуювам! Он внезапно оборвал свою речь, и по губам его скользнула знакомая мнестранная усмешка. -- Но я завидую вам умом, а не сердцем, заметьте. Зависть -- продуктмозга, ее диктует мне мой разум. Так трезвый человек, которому надоела еготрезвость, жалеет, глядя на пьяных, что он сам не пьян. -- Вы хотите сказать: так умник глядит на дураков и жалеет, что он самне дурак, -- засмеялся я. -- Вот именно, -- отвечал он. -- Вы пара блаженных, обанкротившихсядураков. У вас нет ни одного факта за душой. -- Однако мы живем на свои ценности не хуже вас, -- возразила МодБрустер. -- Даже лучше, потому что вам это ничего не стоит. -- И еще потому, что мы берем в долг у вечности. -- Так ли это, или вы только воображаете, что это так, -- не имеетзначения. Все равно вы тратите то, чего у вас нет, а взамен приобретаетебольшие ценности, чем я, тратящий то, что у меня есть и что я добыл в потелица своего. -- Почему же вы не переведете свой капитал в другую валюту? --насмешливо спросила она. Он быстро, с тенью надежды, взглянул на нее и, помолчав, ответил совздохом: -- Поздно. Я бы и рад, пожалуй, да не могу. Весь мой капитал -- ввалюте старого выпуска, и мне от нее не избавиться. Я не могу заставить себяпризнать ценность какой-либо другой валюты, кроме моей. Он умолк. Взгляд его, рассеянно скользнув по ее лицу, затерялся где-тов синей морской дали. Звериная тоска снова овладела им; по телу егопробежала дрожь. Своими рассуждениями он довел себя до приступа хандры, иможно было ждать, что часа через два она найдет себе разрядку в какой-нибудьдьявольской выходке. Мне вспомнился Чарли Фэрасет, и я подумал, что этатоска -- кара, которая постигает каждого материалиста.
