Волк Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся задело сам. Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых,бутылки уже заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьютвиски, например, в клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы питьтак, как пили здесь, -- этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок ипрямо из бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порциибыло достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили,и новые бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца. Пили все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки.Один Луис воздерживался: раза два отхлебнул немного -- и все; зато и шумел ибуянил он не меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели,орали, обсуждали минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув,начинали брататься со своими недавними врагами. Победители и побежденныеикали друг у друга на плече и торжественно клялись в вечной дружбе иуважении. Они оплакивали невзгоды, перенесенные ими в прошлом и ожидавшие ихв будущем в железных тисках Волка Ларсена, и, хором проклиная его,рассказывали всякие ужасы о его жестокости. Это было дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденныйкойками, качающиеся переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы,колеблющиеся тени, то чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченныелица, потерявшие человеческий облик... И над всем этим -- дым, испарениятел, запах йодоформа... Я наблюдал за Уфти-Уфти, -- он держал в руках конецбинта и взирал на эту сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя,глазами, в которых играли отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал,что, несмотря на всю мягкость и даже женственность его лица и фигуры, в немдремлют грубые инстинкты дикаря. Мне бросилось в глаза мальчишеское лицоГаррисона, всегда такое доброе и открытое, теперь искаженное яростью,похожее на дьявольскую маску; он рассказывал захваченным в плен матросам, накакой адский корабль они попали, и истошным голосом обрушивал проклятия наголову Волка Ларсена. Волк Ларсен! Снова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцеяв мужском облике. А они -- стадо его свиней, замученные скоты, придавленныек земле, способные бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. "А я? Тожеодин из его стада? -- подумалось мне. -- А Мод Брустер? Нет!" Гнев закипелво мне, я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу,которому делал перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел наменя с любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала менямогучим гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия --вопреки Волку Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг.Все будет хорошо. Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, яповернулся спиной к этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, гдетуман серыми призрачными тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматени тих. В кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия,как и у матросов, -- только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившисьснова на палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, вкают-компанию. Ужин был готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня. Пока весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он невыпил ни капли вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня иЛуиса, ему ни на кого нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял уштурвала. Мы шли в тумане наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня оченьудивило сперва, что Волк Ларсен разрешил матросам и охотникам эту пьянуюоргию, но он, очевидно, хорошо знал их нрав и умел спаять дружбой то, чтоначалось с кровопролития. Победа над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворноподействовала на него. Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя дохандры, и я каждый миг ждал очередной вспышки ярости. Но пока все шлогладко, Ларсен был в великолепном настроении. Быть может, обычную реакциюпредотвратило то, что он захватил так много охотников и шлюпок. Во всякомслучае, хандру как рукой сняло, и дьявол в нем не просыпался. Так мнеказалось тогда, но -- увы! -- как мало я его знал. Не в ту ли самую минутуон уже замышлял самое черное свое дело! Итак, войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасномрасположении духа. Приступы головной боли уже давно не мучили его, и глазаего были ясны, как голубое небо. Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, иот бронзового лица веяло цветущим здоровьем. В ожидании меня он занимал МодБрустер беседой. Темой этой беседы был соблазн, и из нескольких слов,брошенных Ларсеном, я понял, что он признает истинным соблазном лишь тот,перед которым человек не смог устоять и пал. -- Ну, посудите сами, -- говорил он. -- Ведь человек действует,повинуясь своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнутьболи или насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступкипродиктованы желанием. -- А если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие Другдруга желания? -- прервала его Мод Брустер. -- Вот к этому-то я и веду, -- ответил капитан, но она продолжала: -- Душа человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний.И, если душа благородна, она последует доброму побуждению и заставитчеловека совершить доброе дело; если же она порочна -- он поступит дурно. Ив том и в другом случае решает душа. -- Чушь и бессмыслица! -- нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. -- Решаетжелание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем онне хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, рабсвоих желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот ивсе. Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то какон может устоять против него? Для этого должно возобладать желание остатьсятрезвым. Но, значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазнне играет никакой роли, если, конечно... -- он остановился, обдумываямелькнувшую у него мысль, и вдруг расхохотался, -- если это не соблазностаться трезвым! Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден? -- Скажу, что вы оба спорите совершенно напрасно. Душа человека -- это его желание. Или, если хотите, совокупностьжеланий -- это и есть его душа. Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставитево главу угла желание, отметая в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главуугла душу, отметая желания. А в сущности, душа и желание -- одно и то же. -- Однако, -- продолжал я, -- мисс Брустер права, утверждая, чтособлазн остается соблазном, независимо от того, устоял человек или нет.Ветер раздувает огонь, и он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобноогню. Созерцание предмета желания, новое заманчивое описание его, новоепостижение этого предмета разжигают желание, подобно тому как ветерраздувает огонь. И в этом заключен соблазн. Это ветер, который раздуваетжелание, пока оно не разгорится в пламя и не поглотит человека. Вот чтотакое соблазн! Иногда он недостаточно силен, чтобы сделать желаниевсепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает желание, это всеравно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть человека на добро,так же как и на зло. Я был горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положилиему конец, и мы сели за стол. Но Волк Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, -- я еще невидал его таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почтисразу же он затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубоматериалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения.Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображениеили вносил поправку, но больше молчал. Ларсен говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временамя терял нить разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем,но сегодня они порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию испорила с жаром, а Волк Ларсен прямо упивался спором. По какому-то поводу -- о чем шла речь, не припомню, так как был увлеченв это время созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, --Ларсен процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи вТинтагеле: Средь смертных жен я взыскана судьбой. Так согрешить, как я, им не дано, И грех прекрасен мой... Если раньше, читая Омара Хайама, он вкладывал в его стихипессимистическое звучание, то сейчас, читая Суинберна, он заставил егостроки звучать восторженно, даже ликующе. Читал он правильно и хорошо. Едваон умолк, как Луис просунул голову в люк и сказал негромко: -- Нельзя ли потише? Туман поднялся, а пароход, будь он неладен,пересекает сейчас наш курс по носу. Виден левый бортовой огонь! Волк Ларсен так стремительно выскочил на палубу, что, когда мыприсоединились к нему, он уже успел, задвинув крышку люка, заглушить пьяныйрев, несшийся из кубрика охотников, и спешил на бак, чтобы закрыть люк там.Туман рассеялся не вполне -- он поднялся выше, закрыв собою звезды, и сделалмрак совсем непроницаемым. И прямо впереди из мрака на меня глянули дваогня, красный и белый, и я услышал мерное постукивание машины парохода.Несомненно, это была "Македония". Волк Ларсен вернулся на ют, и мы стояли в полном молчании, следя забыстро скользившими мимо нас огнями. -- На мое счастье, у него нет прожектора, -- промолвил Волк Ларсен. -- А что, если я закричу? -- шепотом спросил я. -- Тогда все пропало, -- отвечал он. -- Но вы подумали о том, что сразуже за этим последует? Прежде чем я успел выразить какое-либо любопытство по этому поводу, онуже держал меня за горло своей обезьяньей лапой. Его мускулы едва заметнонапряглись, и это был весьма выразительный намек на то, что ему ничего нестоит свернуть мне шею. Впрочем, он тут же отпустил меня, и мы снова сталиследить за огнями "Македонии". -- А если бы крикнула я? -- спросила Мод. -- Я слишком расположен к вам, чтобы причинить вам боль, -- мягкосказал он, и в его голосе прозвучали такая нежность и ласка, что меняпередернуло. -- Но лучше не делайте этого, потому что я тут же сверну шеюмистеру Ван-Вейдену, -- добавил он. -- В таком случае я разрешаю ей крикнуть, -- вызывающе сказал я. -- Навряд ли мисс Брустер захочет пожертвовать жизнью "наставникаамериканской литературы номер два", -- с издевкой проговорил Волк Ларсен. Больше мы не обменялись ни словом; впрочем, мы уже настолько привыклидруг к другу, что не испытывали неловкости от наступившего молчания. Когдакрасный и белый огни исчезли вдали, мы вернулись в кают-компанию, чтобызакончить прерванный ужин. Ларсен снова процитировал какие-то стихи, а Мод прочла "ImpenitentiaUltima" Даусона. Она читала превосходно, но я наблюдал не за нею, а заВолком Ларсеном. Я не мог оторвать от него глаз, так поразил меня еговзгляд, прикованный к ее лицу. Я видел, что он совершенно поглощен ею; губыего бессознательно шевелились, неслышно повторяя за ней слова:... И когда погаснет солнце, Пусть ее глаза мне светят, Скрипки в голосе любимой Пусть поют в последний час... -- В вашем голосе поют скрипки! -- неожиданно произнес он, и в глазахего опять сверкнули золотые искорки. Я готов был громко возликовать при виде проявленного еюсамообладания... Она без запинки дочитала заключительную строфу, а затемпостепенно перевела разговор в более безопасное русло. Я был как в дурмане.Сквозь переборку кубрика доносились звуки пьяного разгула, а мужчина,который внушал мне ужас, и женщина, которую я любил, сидели передо мной иговорили, говорили... Никто не убирал со стола. Матрос, заменявший Магриджа,очевидно, присоединился к своим товарищам в кубрике. Если Волк Ларсен был когда-либо всецело упоен минутой, так это сейчас.Временами я отвлекался от своих мыслей, с изумлением прислушиваясь к егословам, поражаясь незаурядности его ума и силе страсти, с которой онотдавался проповеди мятежа. Разговор коснулся Люцифера из поэмы Мильтона, иострота анализа, который давал этому образу Волк Ларсен, и красочностьнекоторых его описаний показывали, что он загубил в себе несомненный талант.Мне невольно пришел на память Тэн, хотя я и знал, что Ларсен никогда нечитал этого блестящего, но опасного мыслителя. -- Он возглавил борьбу за дело, обреченное на неудачу, и не устрашилсягромов небесных, -- говорил Ларсен. -- Низвергнутый в ад, он не был сломлен.Он увел за собой треть ангелов, взбунтовал человека против бога и целыепоколения людей привлек на свою сторону и обрек аду. Почему был он изгнан израя? Был ли он менее отважен, менее горд, менее велик в своих замыслах, чемгосподь бог? Нет! Тысячу раз нет! Но бог был могущественнее. Как этосказано? "Он возвеличился лишь силою громов". Но Люцифер -- свободный дух.Для него служить было равносильно гибели. Он предпочел страдания и свободубеспечальной жизни и рабству. Он не хотел служить богу. Он ничему не хотелслужить. Он не был безногой фигурой вроде той, что украшает нос моей шхуны.Он стоял на своих ногах. Это была личность! -- Он был первым анархистом, -- рассмеялась Мод, вставая и направляяськ себе в каюту. -- Значит, быть анархистом хорошо! -- воскликнул Волк Ларсен. Он тоже поднялся и, стоя перед ней у двери в ее каюту, продекламировал:... По крайней мере здесь Свободны будем. Нам здесь бог не станет Завидовать и нас он не изгонит. Здесь будем править мы. И хоть в аду, Но все же править стоит, ибо лучше Царить в аду, чем быть рабом на небе. Это был гордый вызов могучего духа. Когда он умолк, голос его,казалось, продолжал звучать в стенах каюты, а он стоял, слегка покачиваясь,откинув назад голову, бронзовое лицо его сияло, в глазах плясали золотыеискорки, и он смотрел на Мод, как смотрит на женщину мужчина, -- зовущим,ласковым и властным взглядом. И снова я отчетливо прочел в ее глазах безотчетный ужас, когда онапочти шепотом произнесла: -- Вы сами Люцифер! Дверь за нею закрылась. Несколько секунд ВолкЛарсен продолжал стоять, глядя ей вслед, потом, как бы очнувшись, обернулсяко мне. -- Я сменю Луиса у штурвала и в полночь разбужу вас. А пока ложитесь ипостарайтесь выспаться. Он натянул рукавицы, надел фуражку и поднялся по трапу, а я последовалего совету и лег. Не знаю почему, словно повинуясь какому-то тайномупобуждению, я лег не раздеваясь. Некоторое время я еще прислушивался к шумув кубрике охотников и с восторгом и изумлением размышлял о своей неожиданнойлюбви. Но на "Призраке" я научился спать крепким, здоровым сном, ипостепенно пение и крики стали уплывать куда-то, веки мои смежились, иглубокий сон погрузил меня в небытие. Не знаю, что разбудило меня и подняло с койки, но очнулся я уже наногах. Сон как рукой сняло; я весь трепетал от ощущения неведомой опасности-- настойчивого, словно громкий зов трубы. Я распахнул дверь. Лампа вкают-компании была притушена. Я увидел Мод, мою Мод, бьющуюся в железныхобъятиях Волка Ларсена. Она тщетно старалась вырваться, руками и головойупираясь ему в грудь. Я бросился к ним. Волк Ларсен поднял голову, и я ударил его кулаком в лицо. Но это былслабый удар. Зарычав, как зверь, Ларсен оттолкнул меня. Этим толчком, легкимвзмахом его чудовищной руки я был отброшен в сторону с такой силой, чтоврезался в дверь бывшей каюты Магриджа, и она разлетелась в щепы. С трудомвыкарабкавшись из-под обломков, я вскочил и, не чувствуя боли -- ничего,кроме овладевшей мной бешеной ярости, -- снова бросился на Ларсена.Помнится, я тоже зарычал и выхватил висевший у бедра нож. Но случилось что-то непонятное. Капитан и Мод Брустер стояли теперьпоодаль друг от друга. Я уже занес нож, но рука моя застыла в воздухе. Меняпоразила эта неожиданная и странная перемена. Мод стояла, прислонившись кпереборке, придерживаясь за нее откинутой в сторону рукой, а Волк Ларсен,шатаясь, прикрыв левой рукой глаза, правой неуверенно, как слепой, шарилвокруг себя. Наконец он нащупал переборку и, казалось, испытал огромноефизическое облегчение, словно не только нашел опору, но и понял, гденаходится. А затем ярость вновь овладела мной. Все перенесенные мною унижения ииздевательства, все, что выстрадали от Волка Ларсена я и другие, нахлынулона меня, и я внезапно с необыкновенной отчетливостью осознал, скольчудовищен самый факт существования этого человека на земле. Не помня себя, якинулся на него и вонзил ему нож в плечо. Я сразу понял, что ранил его легко-- нож только скользнул по лопатке, -- и я снова занес его, чтобы поразитьЛарсена насмерть. Но Мод, которая видела все, с криком бросилась ко мне: -- Не надо! Умоляю вас, не надо! Я опустил руку, но только на миг. Язамахнулся еще раз и, вероятно, убил бы Ларсена, если бы Мод не встала междунами. Ее руки обвились вокруг меня, я ощутил ее волосы на моем лице. Кровьзакипела во мне, но и ярость вспыхнула с удесятеренной силой. Мод заглянуламне в глаза. -- Ради меня! -- взмолилась она. -- Ради вас? Ради вас я и убью его! -- крикнул я, пытаясь высвободитьруку и боясь вместе с тем сделать девушке больно. -- Успокойтесь! -- шепнула она, закрывая мне рот рукой. Прикосновение ее пальцев к моим губам было так сладостно, такнеобычайно сладостно, что, несмотря на владевшее мною бешенство, я готов былрасцеловать их, но не посмел. -- Пожалуйста, прошу вас! -- молила она, и я почувствовал, что слова ееобезоруживают меня и что так будет отныне всегда. Я отступил, вложил свой тесак в ножны и взглянул на Волка Ларсена. Онвсе еще стоял, прижав левую руку ко лбу, прикрывая ею глаза. Голова егосвесилась на грудь. Он весь как-то обмяк, могучие плечи ссутулились, спинасогнулась. -- Ван-Вейден! -- хрипло, с оттенком страха в голосе позвал он. -- Эй,Ван-Вейден! Где вы? Я взглянул на Мод. Она молча кивнула мне. -- Я здесь, -- ответил я и подошел к нему. -- Что с вами? -- Помогите мне сесть, -- сказал он тем же хриплым, испуганным голосом. -- Я болен, очень болен, Хэмп! -- добавил он, опускаясь на стул, ккоторому я подвел его. Он уронил голову на стол, обхватил ее руками и мотал ею из стороны всторону, словно от боли. Когда он приподнял ее, я увидел крупные капли пота,выступившие у него на лбу у корней волос. -- Я болен, очень болен, -- повторил он несколько раз. -- Да что с вами такое? -- спросил я, кладя ему руку на плечо. -- Чем ямогу помочь вам? Но он раздраженно сбросил мою руку, и я долго молча стоял возле него.Мод, испуганная, растерянная, смотрела на нас. Она тоже не могла понять, чтос ним случилось. -- Хэмп, -- сказал он наконец, -- мне надо добраться до койки. Дайтемне руку. Скоро все пройдет. Верно, опять эта проклятая головная боль. Явсегда боялся ее. У меня было предчувствие... Да нет, вздор, я сам не знаю,что говорю. Помогите мне добраться до койки. Но когда я уложил его, он опять прикрыл глаза рукой, и, уходя, яслышал, как он пробормотал: -- Я болен, очень болен! Я вернулся к Мод; она встретила менявопросительным взглядом. Я в недоумении пожал плечами. -- Что-то с ним стряслось, а что -- не знаю. Он совершенно беспомощени, должно быть, впервые в жизни по-настоящему напуган. Случилось это,конечно, еще до того, как я ударил его ножом, да это и не рана, а царапина.Вы, верно, видели, как это с ним началось? Она покачала головой. -- Я ничего не видела. Для меня это такая же загадка. Он вдруг выпустилменя и пошатнулся. Но что нам теперь делать? Что я должна делать? -- Пожалуйста, подождите меня здесь. Я скоро вернусь, -- отвечал я ивышел на палубу. Луис стоял у штурвала. -- Можешь идти спать, -- сказал я ему, становясь на его место. Он охотно исполнил приказание, и я остался на палубе один. Стараясьпроизводить как можно меньше шума, я взял топселя на гитовы, спустилбом-кливер и стаксель, вынес кливер на подветренный борт и выбрал грот.Затем я вернулся к Мод. Сделав ей знак молчать, я прошел в каюту ВолкаЛарсена. Он лежал в том же положении, в каком я его оставил, и голова еговсе так же перекатывалась из стороны в сторону по подушке. -- Могу я чем-нибудь помочь вам? -- спросил я. Он сперва ничего не ответил, но, когда я повторил вопрос, сказал: -- Нет, нет, мне ничего не надо! Оставьте меня одного до утра. Но, выходя из каюты, я заметил, что он опять мечется по подушке. Модтерпеливо ждала меня, и когда я увидел ее горделивую головку, ее ясные,лучистые глаза, радость охватила меня. Глаза ее были так же ясны иневозмутимы, как ее душа. -- Готовы ли вы доверить мне свою жизнь и отважиться на путешествиепримерно в шестьсот миль? -- Вы хотите сказать... -- проговорила Мод, и я понял, что она угадаламое намерение. -- Да, -- подтвердил я, -- я хочу сказать, что нам ничего другого неостается, как пуститься в море на парусной шлюпке. -- Вернее, мне? Вам-то здесь по-прежнему ничто не грозит. -- Нет, это единственное спасение для нас обоих, -- твердо повторил я.-- Оденьтесь, пожалуйста, как можно теплее и быстро соберите все, что выхотите взять с собой. Поспешите! -- добавил я, когда она направилась в своюкаюту. Кладовая находилась непосредственно под каюткомпанией. Открыв люк, яспрыгнул вниз, зажег свечу и принялся отбирать из судовых запасов самое длянас необходимое, главным образом консервы. А когда дело подошло к концу,вверх ко мне протянулись две руки, и я начал передавать все Мод. Мы работали молча. Я запасся также одеялами, рукавицами, клеенчатойодеждой, зюйдвестками... Нам предстояло тяжелое испытание -- пуститься вплавание по бурному, суровому океану в открытой шлюпке, и, чтобы выдержатьего, нужно было как можно лучше защитить себя от холода, дождя и морскихбрызг. Мы работали с лихорадочной поспешностью. Вынесли всю нашу добычу напалубу и уложили ее возле одной из шлюпок. Мод так устала, что вскоре совсемобессилела и в изнеможении присела на ступеньки юта. Но и это не принесло ейоблегчения, и тогда она легла прямо на голые доски палубы, раскинув руки,чтобы дать полный отдых всему телу. Я вспомнил, что моя сестра всегдаотдыхала точно так же, и знал, что силы Мод скоро восстановятся. Необходимобыло запастись также оружием, и я спустился в каюту Волка Ларсена за еговинтовкой и дробовиком. Я заговорил с ним, но он не ответил мне ни слова,хотя голова его по-прежнему перекатывалась по подушке и он, по-видимому, неспал. -- Прощай, Люцифер! -- прошептал я и тихонько прикрыл за собой дверь. Теперь предстояло раздобыть еще патроны, что было нетрудно, хотя ипришлось спуститься для этого в кубрик охотников. Там у них хранились ящикис патронами, которые они брали с собой в шлюпки, когда шли на охоту. Взявдва ящика, я унес их из-под самого носа разгулявшихся кутил. Оставалось спустить шлюпку -- нелегкая задача для одного человека.Отдав найтовы, я налег сперва на носовые тали, потом на кормовые, чтобывывалить шлюпку за борт, а затем, потравливая по очереди те и другие тали,спустил ее на два-три фута, так что она повисла над водой, прижимаясь кборту шхуны. Я проверил, на месте ли парус, весла и уключины. Запастисьпресной водой было, пожалуй, важнее всего, и я забрал бочонки со всехшлюпок. На борту находилось теперь уже девять шлюпок, и нам должно былохватить этой воды, а кстати, и балласта. Впрочем, я столько запас всего, чтодаже побаивался -- не перегрузил ли я шлюпку. Когда Мод начала передавать мне в шлюпку провизию, из кубрика вышел напалубу матрос. Он постоял у наветренного борта (шлюпку мы спускали сподветренного), потом медленно побрел на середину палубы и еще немногопостоял, повернувшись лицом к ветру и спиной к нам. Я притаился на днешлюпки; сердце у меня бешено колотилось. Мод лежала совершенно неподвижно,вытянувшись в тени фальшборта. Но матрос так и не взглянул в нашу сторону.Закинув руки за голову, он потянулся, громко зевнул и снова ушел на бак, гдеи исчез, нырнув в люк. Через несколько минут я погрузил все в шлюпку и спустил ее на воду.Помогая Мод перелезть через планшир, я на мгновение ощутил ее совсем близковозле себя, и слова: "Я люблю вас! Люблю!" -- чуть не слетели с моих губ."Да, Хэмфри Ван-Вейден, вот ты и влюблен наконец!" -- подумал я. Ее пальцыпереплелись с моими, и я, одной рукой держась за планшир, другой поддерживалее и благополучно спустил в шлюпку. При этом я невольно испытывал чувствогордости -- я почувствовал в себе силу, какой совсем не обладал ещенесколько месяцев назад, в тот день, когда простившись с Чарли Фэрасетом,отправился в Сан-Франциско на злополучном "Мартинесе". Набежавшая волна подхватила шлюпку, ноги Мод коснулись банки, и яотпустил ее руку. Затем я отдал тали и сам спрыгнул в шлюпку. Мне ещеникогда в жизни не приходилось грести, но я вставил весла в уключины и ценоюбольших усилий отвел шлюпку от "Призрака". Затем я стал поднимать парус. Мнене раз приходилось видеть, как ставят парус матросы и охотники, но сам ябрался за это дело впервые. Если им достаточно было двух минут, то у меняушло на это по крайней мере минут двадцать, но в конце концов я сумелпоставить и натянуть парус, после чего, взявшись за рулевое весло, привелшлюпку к ветру. -- Вон там, прямо перед нами, Япония, -- сказал я. -- Хэмфри Ван-Вейден, вы храбрый человек, -- сказала Мод. -- Нет, -- отвечал я. -- Это вы храбрая женщина. Точно сговорившись, мы одновременно обернулись, чтобы взглянуть впоследний раз на "Призрак". Невысокий корпус шхуны покачивало на волнах снаветренной стороны от нас, паруса смутно выступали из темноты, аподвязанное колесо штурвала скрипело, когда в руль ударяла волна. Потомочертания шхуны и эти звуки постепенно растаяли вдали, и мы остались однисреди волн и мрака.
