Крепкий попутный ветер дул ровно и гнал "Призрак" к северу, прямо настада котиков. Мы встретились с ними почти у самой сорок четвертойпараллели, в бурных холодных водах, над которыми ветер вечно терзает и рветгустую пелену тумана. Иногда мы целыми днями не видели солнца и не моглиделать наблюдений. Потом ветер разгонял туман, вокруг нас снова искрились исверкали волны, и мы могли определять свои координаты. Но после двух-трехдней ясной погоды туман опять стлался над морем и, казалось, еще болеегустой, чем прежде. Охота была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тутже поглощал их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи,когда они, одна за другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереницаморских призраков. Уэйнрайт -- охотник, захваченный Волком Ларсеном вместесо шлюпкой и двумя матросами, -- воспользовался туманом и бежал. Как-тоутром он скрылся за плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и большемы их не видели. Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну,благополучно добрались до своего судна. Я твердо решил последовать их примеру, но удобного случая все непредставлялось. Помощнику капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя явсячески пытался обойти это правило. Волк Ларсен не изменил заведенногопорядка. Если бы этот план мне удался, я так или иначе сумел бы увезти ссобой и мисс Брустер. Ее положение на шхуне все более усложнялось, и я сострахом думал о том, к чему это может привести. Как ни старался я гнать отсебя эти мысли, они неотступно преследовали меня. В свое время я перечитал немало морских романов, в которых неизменнофигурировала женщина -- одна на корабле среди матросов, -- но только теперья понял, что никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторыи обыгрывали ее со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положениемлицом к лицу и переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была МодБрустер -- та самая Мод Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, атеперь я испытывал на себе и всю силу ее личного обаяния. Трудно было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде.Это было нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, онаотличалась удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что этадевушка совсем не ступает по земле, -- такой она казалась невесомой. КогдаМод Брустер приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление,что она не идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, какптица. Нежная и хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, ибыло в этом что-то необычайно трогательное. С той минуты, когда я,поддерживая ее под локоть, помог ей спуститься в каюту, мне постоянноказалось, что одно грубое прикосновение -- и ее не станет. Никогда я невидел более полной гармонии тела и духа. Ее стихи называли утонченными иодухотворенными, но то же самое можно было сказать и о ее внешности.Казалось, ее тело переняло свойства ее души, приобрело те же качества ислужило лишь тончайшей нитью, связующей ее с реальной жизнью. Воистину легкибыли ее шаги по земле, и мало было в ней от сосуда скудельного. Она являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только небыло ничего общего, но они во всем были резко противоположны друг другу.Как-то утром, когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них, подумал,что они стоят на крайних ступенях эволюции человеческого общества. Ларсенвоплощал в себе первобытную дикость. Мод Брустер -- всю утонченностьсовременной цивилизации. Правда, Ларсен обладал необычайно развитым длядикаря интеллектом, но этот интеллект был целиком направлен наудовлетворение его звериных инстинктов и делал его еще более страшнымдикарем. У него была великолепная мускулатура, мощное тело, но, несмотря наего грузность, шагал он легко и уверенно. В том, как он поднимал и ставилногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все его движенияотличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в немчувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром,бесстрашным и хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и вглазах у него часто вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мнедоводилось видеть в глазах у леопардов и других хищников, посаженных вклетку. Сегодня, наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживалисьвзад и вперед по палубе, я заметил, что не он, а она положила конецпрогулке. Они прошли мимо меня, направляясь к трапу в каюткомпанию, и ясразу почувствовал, что мисс Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и неподает виду. Взглянув на меня, она произнесла несколько ничего не значащихслов и рассмеялась довольно непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли,обратились на Волка Ларсена, и, хотя она тотчас опустила их, я успелзаметить промелькнувший в них ужас. Разгадку этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глазаэти теплились сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшуткрохотные искорки, которые то меркнут и затухают, то разгораются так, чтовесь зрачок полнится лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этотзолотистый свет. Они манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В нихгорело желание -- какая женщина могла бы этого не понять! Только не МодБрустер! Ее испуг передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какойможет испытать мужчина, я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшимна меня страхом росло сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали моесердце, заставляли кровь то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то жевремя какая-то сила, над которой я был не властен, приковывала мой взгляд кВолку Ларсену. Но он уже овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искоркипогасли в его глазах, взгляд снова стал холодным и жестким. Он сухопоклонился и ушел. -- Мне страшно, -- прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежаладрожь. -- Как мне страшно! Мне тоже было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много онадля меня значит. Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно: -- Все обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте! Она взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце моезатрепетало, и начала спускаться по трапу. А я долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться впроисшедшем, понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак,любовь наконец пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда всезапрещало мне даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется,всегда признавал, что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгиегоды, проведенные в одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня квстрече с нею. И вот любовь пришла! Мод Брустер! Память мгновенно перенесла меня ктому дню, когда первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменномстоле. Как наяву, встал предо мной и весь ряд таких же томиков,выстроившихся на моей книжной полке. Как я приветствовал появление каждогоиз них! Они выходили по одному в год и как бы знаменовали для менянаступление нового года. Я находил в них родственные мне мысли и чувства, иони стали постоянными спутниками моей духовной жизни. А теперь заняли местои в моем сердце. В сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словновзглянул на себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я -- ХэмфриВан-Вейден, которого Чарли Фэрасет окрестил "рыбой", "бесчувственнымчудовищем", "демоном анализа", -- влюблен! И тут же, без всякой видимойсвязи, мне пришла на память маленькая заметка в биографическом справочнике,и я сказал себе: "Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет". Имысленно воскликнул: "Двадцать семь лет, и она все еще свободна и невлюблена!" Но откуда я мог знать, что она не влюблена? Боль от внезапновспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В чем тут еще сомневаться! Яревную -- значит, люблю. И женщина, которую я люблю, -- Мод Брустер! Как? Я, Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не точтобы я боялся любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, явсегда восхвалял любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью ивенцом существования, самой яркой радостью и самым большим счастьем, котороеследует призывать и встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я немог этому поверить. Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мненевольно припомнились стихи Саймонса: Средь сонма женщин много долгих лет Блуждал я, но искал тебя одну А я давно перестал искать, решив, что "величайшее благо", как видно, недля меня и Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я --"бесчувственное чудовище", книжный червь, живущий только разумом и только вэтом способный находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, новоспринимал их чисто эстетически. По временам мне и самому начиналоказаться, что я из другого теста, нежели все, и обречен жить монахом, и недано мне испытать те вечные или преходящие страсти, которые я наблюдал и такхорошо понимал в других. И вот страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно. В каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестныестихи Элизабет Браунинг [13]: Когда-то я покинул мир людей И жил один среди моих видений. Я не знавал товарищей милей И музыки нежней их песнопений. Но еще более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух ислеп ко всему окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меняочнуться. -- Какого черта вам тут нужно? -- рявкнул он. Я набрел на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро скраской. -- Вы что, очумели? Может, у вас солнечный удар? -- продолжал онбушевать. -- Нет, расстройство желудка, -- отрезал я и как ни в чем не бывалозашагал дальше.
