Глава 3. Я был подростком с сильным заиканием, который жил в нищете

Побег

Я был подростком с сильным заиканием, который жил в нищете. Я решил, что, если уйду от людей, которые знают меня, смогу все начать сначала. И тогда, может быть, — а почему бы и нет? — я перестану заикаться и смогу осуществить все свои мечты.

Несмотря на то, что я был очень близок с родителями, особенно с матерью, в возрасте шестнадцати лет я решил уйти из дому. К тому времени я уже побывал в десяти разных школах и учился в старших классах. Я верил, что для меня где-то приготовлена лучшая жизнь.

Я был похож на разгоряченную лошадь в своем стремлении выр­ваться на свободу как можно скорее, и мне было не важно, причиню ли я этим кому-нибудь боль. Я должен был найти новое место, где смог бы начать новую жизнь. Я решил ничего не упускать, и ничто не мог­ло удержать меня от осуществления моей мечты стать адвокатом, а со временем и губернатором Оклахомы. И хотя я переходил из школы в школу, иногда по два-три раза за учебный год, я никогда не учился хуже, чем на пятерки, и это само по себе было чудом.

Плохие отметки я получал только в те дни, когда меня вызывали декламировать устно. Независимо от того, как хорошо я знал урок, слова застревали в моем горле, язык застывал во рту и все внутрен­ности были парализованы. Я был охвачен таким страхом, что просто не мог говорить или декламировать наизусть.

Иногда учитель высылал меня из класса, чтобы я попил воды, но и.что не помогало. Мне нужна была не вода. Мне нужно было что-то или кто-то для оказания поддержки изнутри и для внутреннего пони­мания того, что я могу говорить. И хотя я был молод, я знал, что мое заикание было чем-то большим, чем физический недостаток, — что- то внутри меня заставляло меня съеживаться от страха, изнуряя меня боязнью, что я никогда не смогу говорить так, как другие дети. Наш тренер По баскетболу Герман Гамильтон, под руководством которого я играл, уезжал из Ады в Атоку, что находится на юге Оклахомы, чтобы гам преподавать и тренировать команду в старших классах школы. 11оскольку я был высоким и атлетически подготовленным, он пригла­сил меня поехать с ним.

Я никогда не выезжал из своего округа. Мне казалось, что эта поезд­ка в несколько миль увезет нас на край света.

Я полагаю, мое заикание никак не волновало тренера, потому что я был его лучшим игроком, — по крайней мере я зарабатывал для коман­ды наибольшее количество очков. Пока я мог отправлять мяч в корзи­ну, он был счастлив держать меня в своей команде. Я решил ехать.

Отец узнал о моем решении и накануне отъезда сказал мне: «Орал, я не разрешаю тебе уезжать из дома. Если ты будешь настаивать, я пре­дупрежу дорожный патруль, чтобы тебя задержали и вернули домой».

Наши две воли вдруг столкнулись и зазвенели, как два стальных id инка. Мы смотрели друг на друга, и я вдруг понял, о чем он думает: о мамином обете отдать меня Богу, когда я родился, и о ее пророче­стве, что когда-нибудь моя речь будет исцелена, а я смогу делать то, что для него было самым дорогим делом на свете, — проповедовать Евангелие.

Ему казалось диким, что я могу покинуть любящий и безопасный дом, чтобы отправиться с посторонним человеком туда, откуда я, может быть, никогда не вернусь. Его сердце разрывалось. Но я в тот момент вспоминал лишь о пропущенных в школе полутора месяцах, потраченных на сбор хлопка, о переездах из школы в школу и жизни и атмосфере, которая мне тогда казалась чрезмерно религиозной, где у меня не было ни малейшей надежды, что я поднимусь куда-нибудь выше, не говоря уже о моих мечтах и осуществлении моего видения.

Мне хотелось убраться как можно дальше от нищеты, окружавшей меня с самого момента рождения. Не было более решительного моло­дого человека, чем я в тот момент. С меня хватит этой нищеты. Если я соглашусь с ней, в моей жизни никогда не будет шанса подняться на вершину горы.

— Я уезжаю, папа — сказал я.

Его плечи поникли, в глазах угас огонь, и он больше ничего не сказал.

Мама слышала этот разговор. Она знала, что во мне горит ее пыл и что я зашел слишком далеко, чтобы отступить. И хотя я был на голову выше ее, самый высокий из всех ее детей, она притянула к себе мою голову так, что мое лицо соприкоснулось с ее лицом.

— Орал, я дала обет Богу относительно твоей жизни. Я посвятила тебя Богу. Сын, каждую ночь, пока тебя не будет дома, я буду вставать с постели и молиться, чтобы Бог привел тебя домой. — И она оросила мое лицо слезами.

Все месяцы, что я находился вдали от дома, мне не удавалось за­быть те слезы и ее обет.

В Атоке было много индейцев, и я чувствовал себя как дома. Един­ственные люди, с которыми я всегда ладил, были индейцы. В этом сказывалась моя индейская кровь, хотя я индеец всего на одну вось­мую. Всем было очевидно, что я не белый, и я всегда гордился этим. Я никогда не понимал людей, которые отрекались от своей расы или национальности. Мы все от одной крови, как говорится в Библии, не­зависимо от цвета нашей кожи (см. Деян. 17:26).

Когда я уехал с тренером, то решил больше никогда не возвра­щаться ни к родителям, ни в церковь. Я не хотел слышать, чтобы мама еще раз говорила мне о Божьем плане на мою жизнь. Однако во мне было нечто, что я не мог так легко стряхнуть с себя. Это было легкое беспокойство в моем духе. Я чувствовал, что на мне лежит рука Божья, и не мог избавиться от этой руки. Несмотря на все мои попытки избавиться от осознания Бога, я носил внутри себя то са­мое ощущение, о котором говорила моя мать: «В каждом человечес­ком существе есть Богом созданная пустота, которую может запол­нить только Бог».

Тренер Гамильтон в церковь не ходил. Я видел, какой жизнью он живет, и позволил такому образу жизни захватить себя и увлечь дале­ко прочь от нравственных и духовных стандартов, по которым я был воспитан. В течение тех первых недель моей жизни вдали от дома я сорвался с цепи, осуществляя свои мечты, не принимая никаких заме­чаний со стороны других людей и став полностью тем Оралом Роберт- сом, которым я хотел стать.

Однако это было нелегко. Я обнаружил, что не могу забыть обет, который принесла Богу моя мать, когда перелезала через ограждение из колючей проволоки. Во мне прочно засели и поднимались те сло­ма, которые говорил мой отец в своих проповедях на собраниях церк­вей и в обращении ко мне, его сыну. Я не мог избавиться от них, и они беспокоили меня.

Я подружился с ребятами, которые посещали Первую методист­скую церковь в Атоке, и они убедили меня прийти к ним в церковь. И церкви люди были настроены к приходящим дружелюбно и приня­ли меня с большой теплотой. Я общался в этой церкви с некоторыми из молодых людей, которые вели правильную жизнь. Однако мое же­лание жить по-своему, видимо, было отлито в бетоне.

И все же Бог не отпускал меня от Себя. Я помню все так, словно это было вчера, словно мои тревожные мысли пробудили меня тогда от какого-то сна. Мне казалось, будто Бог опять приблизился ко мне, и мне захотелось разрешить эту проблему раз и навсегда. Я помню, как закричал: «Боже, оставь меня в покое. Уйди совсем из моей жиз­ни, из моей мечты, с моего пути. Я не хочу иметь с Тобой никакого дела. Я не возвращусь домой. Уходи из моей жизни и оставь меня в покое!»

И тогда странное чувство овладело мною. Я не слышал никаких голосов, но мне казалось, будто Он сказал: «Хорошо, Я уйду из твоей жизни. Я перестану беспокоить тебя». Я испугался так, как никогда не был испуган за всю свою предыдущую жизнь. Я подумал: «А что, если Он действительно ушел, а я остался один в мире, совсем без Бога?»

Но тут же я упрямо сказал самому себе: «Очень хорошо. Теперь с этим покончено. Теперь я могу жить по-своему». И сказал я это с от­тенком мстительности.

Мне казалось, что меня куда-то влечет мощная сила, намного более мощная, чем я сам. Она, как молоток, удар за ударом забивала меня, и я позволял ей уводить себя, как я и мечтал, все дальше и дальше от моей прежней жизни и прежних ценностей.

Хотя я стал посещать методистскую церковь в возрасте примерно десяти лет и вырос в служении моего отца и в церкви, я не исповедо­вал веру в Иисуса Христа как моего личного Спасителя. Однако зна­ние евангельской вести оказало на мою жизнь определенное влияние. Я знал, что такое грех, и я знал, что когда решился жить в соответствии с собственной волей, то поступил неправильно. Все эти месяцы, что я жил вдали от дома, я грешил, а это означало, что мне необходимо было покаяться и изменить свою жизнь так, как то угодно было Богу. Я позволял себе сексуальную распущенность, я научился пить спирт­ные напитки и говорить грязным языком, я испытал нечестивое жела­ние добиться власти, я проявлял отсутствие уважения к Божьей Церк­ви и отказывался молиться.

Я создал себе такую проблему, которая оказалась страшнее не­скольких грехов. Очень скоро своим образом жизни я стал преумно­жать грех, — идя своим путем, не задумываясь о последствиях в этой жизни или в вечности. Короче, я становился отпетым грешником.

Я своими руками готовил цемент и выливал его в форму, где он застывал окончательно. Я терял невинность. Я становился все более ожесточенным, затвердевая до такой степени, до какой доходит це­мент, когда его форму уже невозможно изменить. Я окаменевал. Я стал грешником, и меня можно было изменить только так, как делают это с окаменевшим цементом. Меня можно было только разбить.

Я по-прежнему заикался, но уже не так сильно. Было здорово чувс­твовать, что ты разговариваешь лучше, чем раньше. Меня выбрали президентом в старшем классе школы, где я учился. К тому же было приятно, что я лучший игрок в баскетбольной команде. Как самый высокий игрок в команде и центровой я умудрялся набирать до со­рока процентов всех очков, заработанных моей командой. Все это служило толчком для моего продвижения вперед, увеличивало уве­ренность в себе, а также позволяло подзаработать на стороне, что­бы обеспечить себя полностью, поскольку я не получал помощи от родителей, помощи, которую они в любом случае не могли оказать. У меня возникло чувство ложной безопасности. И вот тогда я совер­шил роковую ошибку.

Чтобы обеспечить свои нужды, я работал в вечерней газете ново­стей города Ада, с которой познакомил город Атоку. Я также работал и доме пожилой вдовы покойного районного судьи Лайнбо, для чего мне приходилось вставать в четыре утра, разводить огонь в печках на кухне и в комнатах, где спали люди. Мой тренер и другие учителя снимали комнаты и столовались там же. И, кроме того, в субботу я ра­ботал десять часов на продовольственном рынке.

В дополнение к моей учебе, работе, игре в баскетбол я еще ухажи­вал за девочками и гулял допоздна. Рядом не было родителей, кото­рые следили бы за мной и моим здоровьем, и потому я не ложился раньше двенадцати. В итоге мне удавалось поспать около четырех часов за ночь.

В семье моей матери туберкулез свирепствовал всегда. Я никогда не был крепким физически, как мои старшие братья Ваден и Элмер или сестра Джуэл. Беспрестанное напряжение дало о себе знать уже через полгода. Наша баскетбольная команда играла на районных со­ревнованиях, и мы уже выигрывали. После этой победы нам предсто­яли соревнования в университете Оклахомы в городе Норман за пер­венство в штате. Зрители неистовствовали. Я получил мяч и мчался к кольцу, как вдруг потерял сознание. Я упал, ударился головой об пол, и из носа хлынула кровь. Тогда я еще не понял этого, но меня постигло нечто намного более ужасное, чем заикание, — туберкулез. Чуть позже мне объявили, что оба легких поражены этой болезнью.

Тренер Гамильтон выбежал на поле, подхватил меня и сказал: «Сы­нок, я отвезу тебя домой». Для меня же дом значил возвращение к ни­щете, к вере в Бога, для которой у меня не было места, обратно туда, где невозможно было осуществить мои мечты.

Он отвез меня домой и постучал в дверь. Когда папа открыл дверь, тренер Гамильтон сказал ему, что его сын лежит на заднем сиденье ав­томашины. Он попросил папу помочь перенести меня в дом. Я плохо понимал происходящее, и когда меня положили на кровать, из обоих легких опять пошла кровь.

Сначала я увидел маму. Она вышла из кухни в фартуке и присела на край кровати. Я услышал, как она что-то бормочет, зарывшись лицом в фартук.

— Что ты говоришь, мама? — спросил я.

— О, Орал, каждую ночь, пока тебя не было дома, я вставала посреди ночи и молилась, чтобы Бог вернул тебя домой.

По ее лицу потекли слезы. Она обняла мое горевшее жаром тело и сказала: «Я просила Бога вернуть тебя домой любой ценой. Но я не думала, что цена будет такой высокой».

Я понял, что мама имела в виду, только несколько лет спустя. И хотя не Бог был автором моей болезни, Он использовал ее, чтобы вернуть меня домой. Несчетное количество раз за мою жизнь я видел, как Бог берет то, что дьявол планировал использовать нам на беду, и обращает все это нам во благо. Бог все обратил в мою пользу, а я даже не подозревал об этом.

Когда Ваден услышал о моем возвращении, он ушел с работы и помчался домой. Он лег поперек меня и стал плакать: «О Господь, отдай эту болезнь мне. Я всегда был здоровее, чем Орал».

Я оттолкнул его от себя и опять потерял сознание. Не помню, как прошла ночь, помню только тяжелый кашель и кровь, заполнявшую весь рот.

Папа вызвал доктора Крега и доктора Кинга, двух друзей нашей семьи. Когда они закончили осмотр, пошептались с родителями и ушли, я понял, что дела мои плохи.

Я был очень недоволен тем, что вернулся домой. Я услышал, как доктора сказали: «Давайте ему молоко со взбитыми яйцами, это поддержит его силы». Вскоре доктора прислали для меня горькие лекарства.

Папа с мамой приходили ко мне в комнату, и оба не могли сдержать слезы. Они просто стояли, смотрели на меня и молились.

Наконец я потребовал, чтобы мне объяснили, что со мной. Но они просто качали головами. И тогда мама сказала: «Сынок, все будет хорошо».

Я же задумался над тем, почему папа с мамой все время плакали, если со мной все должно было быть хорошо. И почему мои легкие, словно острый нож, вонзались в мою плоть? Почему я кашлял кровью? Почему все мое тело пылало жаром?

Папа сказал: «Орал, у тебя туберкулез, и врачи говорят, что болезнь и последней стадии». Я закричал маме: «Твой отец и сестры умерли от туберкулеза?»

«Да», — ответила мама.

Я стал вспоминать больных туберкулезом индейцев, которых видел, когда сопровождал папу во время его проповедей среди индейцев.

Я спросил папу:

— А есть лекарства, которые излечивают туберкулез?

— Пока врачи не знают такого средства, сынок.

— Тогда зачем мне все это принимать? Если я должен умереть, значит, я просто умру, — и в бессильной ярости я сбросил все лекарства со стола, и бутылочки разбились.

Мама рыдала, обняв меня: «Сынок, я молилась все время, пока тебя не было дома. Бог слышит и отвечает на молитвы. Я видела, как Он исцелял людей, таких же больных, как ты теперь. Сынок, не сдавайся, по надейся». Она плакала и плакала, но никаких признаков отчаяния я в ней не заметил.

А отец продолжал водить ко мне все новых докторов. Мне не нравилось смотреть, как они качают головами и тем не менее выдают папе рецепты, которые не помогали. Способность лекарств излечивать туберкулез в те дни была равна расстоянию от одного полюса Земли до другого, и даже больше. Врачи знали это, но делали все, что было возможно.

Я лежал, боясь ночей, когда сильно потел, боялся приступов кашля, боялся кровотечений, после которых на следующий день ничего не мог есть.

Передо мной отчетливо встала смерть, и я уже задыхался в ее объятиях.

Я даже почти забыл о своей мечте стать адвокатом или губернатором. Эти две мечты были движущей силой в моей юной жизни. Я мог думать только о разрушенных надеждах, о конце жизни и о смерти, которая тяжело села мне на грудь.

Я взял бразды правления жизнью в свои руки, покинул дом, мечтая жить по-своему. Мое заикание мешало мне жить, но туберкулез совсем сбил меня с ног. К чему были теперь мои прежние планы? Насколько реальны могли быть мои высокие мечты? Можно ли было лелеять на­дежду не умереть раньше времени? Такие безответные вопросы запол­няли мой разум, в то время как тело пылало в огненных тисках боли и конец быстро приближался.

Дни превратились в недели, недели стали месяцами и, наконец, я перестал ходить. Мой вес упал со ста шестидесяти до ста двадцати фунтов, и я выглядел как живой скелет.

Тем временем папа перевез нас на семнадцать миль западнее Страт- форда в штате Оклахома, где он установил еще одну церковь. В те ме­сяцы к нам приходили друзья и соседи, чтобы помолиться за меня. Все они хотели, чтобы я уверовал в Иисуса Христа как своего Спасителя. Они были искренними людьми, но повторяли все то, чему сами были научены, и потому они просто «отдавали» таких, как я, Богу.

Они говорили мне, что Бог настиг меня тогда, когда я бежал из дома и церкви. Он специально наслал на меня туберкулез, чтобы про­учить меня.

По правде говоря, мне так хотелось плюнуть на них.

Иногда самые разные люди говорили мне: «Орал, Бог может исце­лить тебя». Когда я начинал размышлять об этом, они говорили: «Но, конечно же, может быть, на то не будет Его воли*.

Но какое отношение имеет Бог к смертельной болезни, которой я заболел? Я ничего Ему не сделал. Я знал Его только через родителей, потому что у меня не было личного общения с Ним. Я никогда не мо­лился. Я был мечтателем, фантазером, человеком, который стремится жить по-своему.

Пастор методистской церкви, членом которой я был, услышал о моем состоянии и пришел навестить меня. Он произвел на меня хо­рошее впечатление, пока не сказал: «Сын, тебе нужно просто быть терпеливым с этой болезнью. Если есть на то Божья воля, Он может пощадить твою жизнь».

В моем мозгу молнией промелькнула мысль: «Если я буду терпе­лив, я умру!»

Я никогда не забуду тот день, когда моя мама положила конец всей этой богословской свалке, которую устроили вполне благонаме­ренные христиане. Я видел, как сверкали мамины глаза, когда люди продолжали смущать мой разум своими преданиями, традициями и мыслями о наказании Божьем в виде туберкулеза, задаваясь вопросом, сеть ли на то Божья воля, чтобы исцелить меня, или ее нет. Тогда мама была совсем маленькой и весила, вероятно, всего около сотни фунтов, но она всегда была ревностным Божьим чадом, полным такой веры, какой я никогда не видел в других людях.

Она встала, посмотрела на несчастных утешителей Иова и сказала отчетливо и ясно, чтобы ее поняли все. Она сказала, что очень их всех любит и благодарит за визит и сочувствие в болезни ее сына. Она дала понять, что если они продолжают верить в то, что Бог наслал на меня туберкулез, и если они не уверены, есть ли Божья воля на мое исцеле­ние, то она просит всех покинуть наш дом и не возвращаться до тех пор, пока они не смогут поднять мою веру, а не рвать ее на куски.

Как я любил свою маму в этот момент! Какое мужество, какая вы­держка, какая защита!

Мне хотелось кричать от радости. Я думал так: «Если Бог — реаль­ность, Он не может быть таким, каким мне представляли Его сейчас, когда я прикован к постели. Если Он действительно наказал меня ту­беркулезом, как долго Он будет продолжать наказывать меня этой бо­лезнью? И если Он может исцелить, почему Он одних исцеляет, а дру­гих может не захотеть исцелить?»

День за днем я продолжал лежать на кровати, кашляя и истекая кровью, вместе с которой тихо отходила моя жизнь. Сначала я обвинял индейских предков моей матери в том, что в моем организме развился этот смертельно опасный недуг. Кроме того, глубоко в подсознании у меня было ощущение, что в этом деле определенную роль сыграл сата­на, но четкого духовного понимания своей ситуации я тогда не имел. У меня нашлось достаточно благоразумия, чтобы не связывать имя Творца со злом, хотя Он и не был тогда моим личным Спасителем.

Тогда я не осознавал этого, но старался услышать и увидеть какие- то признаки Божьей благости. Из всех услышанных в детстве папи­ных проповедей в моей памяти запечатлелся один конкретный стих из Писания. Он часто приходил мне на ум, когда я жил вдали от дома, и теперь, когда я был прикован к постели, считая оставшиеся дни, я опять вспомнил его: «Благость Божия ведет тебя к покаянию» (Рим. 2:4).

Согласно Слову Божьему туберкулез никак не мог быть послан мне благим Богом. Если бы Бог был таким же злым, как сатана, тогда да. Тогда Он мог бы забрать у меня мое здоровье, стремился бы убить мое тело и убрать из моей земной жизни все самое доброе. Но Иисус ска­зал о сатане и о Себе следующее: «Вор приходит только для того, что­бы украсть, убить и погубить; Я пришел для того, чтоб имели жизнь и имели с избытком» (Иоан. 10:10).

Конечно, тогда я не мог утверждать это так вразумительно, как сей­час, но по крайней мере я имел хотя бы смутное понимание того, что Бог есть благо, а дьявол есть зло. И мне кажется, уже тогда я знал, как, я думаю, знают все люди, что каждому человеку придется иметь дело с Богом.

Шекспир писал:

 

В делах людей прилив есть и отлив,

С приливом достигаем мы успеха,

Когда ж отлив наступит, лодка жизни

По отмелям несчастий волочится.

(Юлий Цезарь, 4-3-218-21, перевод Mux. Зенкевича.)

 

Этим я хочу сказать, что с Богом у человека всегда есть возмож­ность изменить свою жизнь. Если вы воспользуетесь этим шансом, вы преуспеете во всем в соответствии с Его целью для вашей жизни. Если вы откажетесь от Бога, вы проиграете. В этом заключается поворот­ный момент Его цели для вас и вашей судьбы. Моя судьба тоже должна была решиться. Джуэл, моя сестра, стала тем инструментом, при по­мощи которого мне были даны пять простых слов, без которых меня сегодня не было бы с вами.