ГЛАВА ПЕРВАЯ

«От» и «До»

Критику на комсомольских собраниях воспринимает болезненно. Дискредитирует в глазах товарищей по оружию чуткую руководящую роль офицерского состава…

(из личной характеристики)

 

23 февраля – бутылку водки и окна настежь.

Открываю дембельский альбом и пузырь «Столичной».

Склоняюсь над обшитой шинелью Воспоминанием, кипяченые слёзы капают на пожелтевшие фотографии, а мысли уносят в далёкую юность.

25 лет минуло.

Помнится в царской армии столько и служили, а стало быть, я сейчас и есть – ДЕМБЕЛЬ.

Прошло четверть века.

Сижу и вспоминаю.

Я в форме, а моя часть расформирована*. Она также безвозвратно канула, как и те дни, счастливые и мокрые, серые и цветные, пахнущие порохом и портянками. Юные годы сменились грустью воспоминаний, но я, как и моя тельняшка, люблю вспоминать былые годы.

Это моё воображение читает между строк, между белой и синей полосками. Служба тянется долго, а воспоминания о ней проносятся мгновенно. 2 года промелькнули двумя десятками армейских фотографий.

Выхолостить, опустошить себя до дна.

Сосредоточиться в этом вакууме.

После опустошения заливаю себя водкой, примеряя на себя китель и лучшие кусочки армейской жизни.

Почему спустя столько лет я решил вернуться в армейскую юность?

Трудно сказать.

Вероятно, это нужно было сделать раньше.

Лет 30 назад.

До службы в армии.

И вот, на белоснежной заднице тетрадного листа золотым пером выдавливаю чернильные прыщи полузабытых воспоминаний.

Я избороздил столько бумаги, что хватило бы этим воображаемым листом накрыть чилийскую пустыню Атакаму. Я избороздил столько бумаги, по песчинке вкрапляя в них высохшие буквы, безжалостно комкал пустыни и вновь составлял дюны и барханы, которые знойным ветром наползали на мозг, закрывая пустоты.

 

Вот ещё одна перевёрнутая страница альбома. Всего несколько снимков, а за ними ночные марш-броски, пластун по ноябрьским лужам водяных стёкол, окапывание в мёрзлой земле Рождества.

Отбивание от дедов, чтобы твоя индивидуальность не вылиняла до бесцветности.

Сломанный нос, 7 суток ареста на «губе».

Переворачиваю страницу.

Второй порванный тельник летит под ноги – ХОЧУ В АРМИЮ. Ни в эту, обоссаную молочными дезертирами. Ни в эту, «закошенную», до травинки выщипанную лживыми желтушными языками.

А там, где спина к спине, где последний сухпай на взвод, где час за день, а день за год…

Последним листом альбома мысли вновь уносят на дембельский перрон. Я резко остановился, будто внутри меня сорвали ж/д стоп-кран. Заскрипели, то ли мои ржавые мысли, толи???

Уставший и выпотрошенный, как после паталогоанатоми-ческого вскрытия, я качнулся и выпустил пар накопив-шихся воспоминаний.

Чтобы насладиться тишиной, не вспоминай о прошлом. Когда погружаюсь в воспоминания, в эти минуты перестаю мечтать.

Кажется это одно и то же.

Часы воспоминаний тянутся с особым скрипом.

После дембеля прошло ровно 20 лет.

Ровно 20. 20 и ещё 5.

Двадцать пять лет.

Минул век гонки вооружений и долгоиграющих пластинок.

Взросл о поколение ассиметрии.

Отыгрались серебряные свадьбы, политического пустозвона сменил политический мудозвон.

Вот он уже Устал/Ушёл, оставив неопохмеленную страну на ролевые игры двух самовлюблённых Карлов.

СССР развалили, Россию отдали в аренду.

Разрушили идеологию, и на обломках остались без идей.

Уже не так раздражают счастливоприделанные рожи рекламных баб, зажимающие разнофирменные тампоны между ног, а мне хочется быть мною в вино - водочном отделе магазина образца 1985 года.

Я достаю из планшета обрывки памяти и стряхиваю пыль воспоминаний со страниц дембельского альбома.

Экономический кризис, адронный коллайдер, конец света на носу, только дембельский альбом нет-нет, да и впустит в себя, отправив по дорогам воспоминаний.

Но вернёмся в настоящее.

Для кого-то армейские годы и воспоминания о них, как использованные тампоны «Тампакс»: скомканные и вонючие.

Но для таких немытых мытарей и вся жизнь, как детский подгузник: сначала белая и пушистая, потом вся в говне.

А мои всплывающие строки – субтитры бессмертия:

730 шагов проделал студент Раскольников с топором под мышкой до дома старухи-процентщицы.

730 дней – двухгодичный срок службы в армии.

730 дней: день за днём, шаг за шагом.

Шаг за шагом по дороге, израненной переходами чёрных котов и баб с пустыми вёдрами. Баб с пустыми вёдрами и полными бёдрами. Из суеверных примет в прихожей ещё раз взглянул в зеркало, чтобы вернуться. Узнает ли оно меня через 2 года. Я подмигнул этому пацану в отражении и по-гусарски открыл дверь ногой.

 

1.

Вспомнился случай, после нескольких дней в войсках, ко мне подошёл старослужащий:

- Боец, я хочу написать своей девушке, чтобы и красиво было, и почётно, и чтоб поверила. Вот, например, как вчера звезданул одного гуцула из соседней роты… Только вот не знаю, с чего начать.

- Так и начни, - говорю я ему – «вчера звезданул гуцула из соседней роты»…... К чему это я? Да, о солдатских письмах расскажу позже, а пока начну незамысловато, как и советовал «дедушке».

 

На медицинской комиссии я боялся…

На медицинской комиссии я боялся, что у меня наковы-ряют «комиссованные болячки». И это небезосновательно На то были причины: во-первых, у меня было плоскосто-пие (по тем временам весомая причина, чтобы тебя лишили почётной обязанности защищать Отчизну), и, во-вторых, эту самую медкомиссию возглавляла моя матушка.

Надо заметить, что медкомиссия - зеркальное отображение маленького советского общества:

ВРАЧИ – ЕВРЕИ, ПРИЗЫВНИКИ – РУССКИЕ.

И всем этим руководит НАШ человек.

«Наш человек», как и всякая любящая мама, блюла надо мной и братом – «теплей одевайтесь», «шарфик под грудочку», «не пейте холодную водку»…и прочие оберегательные наставления. Но тут я ультиматизировал разговор: «Ма, если найдёшь типун на языке, прыщик на жопе или соринку в глазу, ТО….», и «пригрозил», как в пьесе «Гроза» улететь нептицей Екатериной светлым лучом в тёмное царство. Мои подстраховочные ультиматумы были излишни: мама сама, как майор

мед. службы и не думала нас отмазывать (я призывался вместе с братом, который после пединститута не стал отсиживаться сельским учителем и тоже рванул в армию, подравняв разницу в возрасте высшим образованием).

Посредственная целеустремлённость - мама родила меня с мечтой о продолжении преемственности врача, а злой рок изнасиловал меня и сделал поэтом.

Да ещё с амбициями Защитника Отечества…

Армия – это испытание. Проверка на педикулёз. Лазейка между честью и низостью. И вот тут проявляется гниль косящих и смердящих. Отказники не становятся изощрённей, и схожи с простотой барса – хитрый хищник, спрятавшись в поисках добычи, забывает убрать хвост.

Насмотрелся я на медкомиссии, каких кадров там только не было. Памятуя, что кадры решают всё - эти кадры ничего решительно не решали. Если бы всех хлюпиков, косящих от армии согнать на уборку урожая, то сенокос в стране был бы выполнен в срок.

А пока жатва идёт в кабинетах врачей.

 

Доктор, образец врачебной антисанитарии - шерстяные бакенбарды вожака прайда уныло сползали вниз, щетинясь, сливались под носом, образовывая усы.

Из этих зарослей донеслось:

- Как здоровье, юноша?

Паренёк с неотработанным артистизмом уставился в стену и носком правой ноги виновато выписывает на полу танцевальное «па».

- Не жалуюсь… Его нет. Я просто не жалуюсь.

Врач/бакенбард, видавший виды сенокосы, достаёт гигантский шприц с иглой-шпагой, толи бутафорский, толи ветеринарный, но, заранее приготовленный.

- Это дело поправимое: в опытных руках и клизма – мумиё.

Изворотливый тупица, доселе с лицом спокойным, как гладь Ангары перед плотиной, в мгновение переменился, взгляд стал бледный и колющий, как школьный транспор-тир. Сказалась псевдотворческая непрочность психики.

И тут он спружинил вверх, будто под ним взорвалась мина или паркет превратился в батут. Он вспрыгнул на стол, и высоко задрав от пола ноги/пружины, прижал их к своей груди, пытаясь спрятать лицо в коленях. Затрясло так, что со стола стали падать ручки, карандаши и чинки.

- Не надо иголок. Я их боюсь до коликов. У меня с детства две боязни: если наступить на иголку, она вопьется, дойдет до самого сердца, и тогда умрешь.

И ещё - если у кота отрезать усы, то он умрет.