***
Не сразу, но я всё-таки сумел попасть ключом в замочную скважину и открыть дверь. В квартире было тихо, но когда я стянул ботинки, не удосужившись развязать шнурки, услышал, что в спальне родителей бормочет телевизор, а в ванной шумит вода. Ожидания не оправдались, мама с отцом не уехали к бабушке, как планировали.
- О, блудный сын явился, - из ванной вышла мама, вытирающая голову полотенцем. – Мы только-только решили, что ты действительно взялся за ум, а оказалось, что изменилось не многое. Временное затишье перед бурей?
Я хотел начать оправдываться, но вовремя вспомнил о количестве выпитого за ночь спиртного и лишь неопределённо пожал плечами. Хотя всё было понятно и так: стоять я мог, только опираясь о стену, дыхание было шумным и тяжёлым, а куртка внезапно стала какой-то огромной, и выпутаться из неё я не мог вот уже несколько минут. На помощь пришла мама.
Повесив полотенце на плечо, она поморщилась, учуяв запах сигаретного дыма, коим я весь пропах, но промолчала и помогла выбраться из верхней одежды.
- Билл, тебе всего шестнадцать… - невесело начала она, но я перебил её, сильно взмахнув рукой, что едва не поспособствовало сближению с полом, потому что я потерял равновесие. Вздохнув, она всё же продолжила: - Мы с отцом не знаем, как с тобой бороться. Дома не запрёшь – сбегаешь, порка не наш метод, хотя тебе пошло бы на пользу, постоянный контроль тоже не вариант. Сколько можно? Тебя три дня не было дома!
- Ты же знала, где я находился. Я звонил, - пробурчал я, забывшись. Мама вновь поморщилась и сделала шаг от меня. – Прости.
- За что? – она усмехнулась. – Что с тобой происходит? Ты ведь был шёлковым, когда мы забрали тебя из Прудов, учился, практику не пропускал, гулять лишь раз выбрался. Что теперь? Вернулся в привычную колею?
Оставив этот вопрос без ответа, я подхватил с пола сумку и не спеша направился в свою комнату. Я знаю, что мама сейчас пойдёт за мной, вновь начнёт чтение нотаций, попытается вывести на разговор, будучи уверенной в наличии у меня проблем, связанных с трудным периодом в моей жизни подростка. И не скажу, что в этот раз она окажется неправа. Точнее… Нет, у меня нет никаких проблем.
- Мам, я хочу спать. Давай ты запишешь всё, что хочешь сказать, а потом мы продолжим, - отозвался я, стягивая пропахшую сигаретным дымом водолазку. – Ну, или не жди от меня ответных реплик. Я устал.
Мама, стоявшая за спиной, тяжело вздохнула. Я понимал, что ей неприятно видеть меня таким, знаю, как она хочет понять, что гложет меня все эти дни. Она видит и понимает, не раз я ловил на себе её настороженные взгляды, но я-то знаю, что ничем мама мне помочь не сможет. Не в этой ситуации.
- Ладно. Прими душ и ложись. Старайся не попадаться отцу на глаза, - негромко проговорила она и взяла с кровати мою водолазку. И уже направилась к двери, но обернулась и добавила: - Завтра с утра поедешь в Пруды. Заберёшь оставшиеся вещи и передашь кое-что Марте. Поставь будильник на десять.
Ремень выпал из рук, ударился бляхой об пол. Я медленно поднял глаза и не моргая смотрел на маму.
- Куда я поеду? – неожиданно твёрдо спросил я, надеясь, что ослышался. Хмель выветрился из головы стремительно.
- В Чистые пруды, - терпеливо повторила мама. – Мы с отцом завтра на работе весь день, смысла ехать вечером уже нет, а ты всё равно ничем не занимаешься. Так сделаешь хоть что-то полезное, а не убежишь на очередную вечеринку, не успев как следует выспаться.
Мне показалось, что кто-то приложил меня о косяк лбом. Во всяком случае, перед глазами замелькало именно как после сильного удара. Я с размаху сел на кровать, едва не промазав, и вытянул ноги.
- Я никуда не поеду.
Мама нахмурилась и отпустила ручку двери, которую сжимала всё это время.
- Билл, я тебя не спрашивала, а поставила перед фактом. Ты поднимаешься в десять, час тебе на сборы, а в одиннадцать автобус. До остановки минут пять быстрым шагом.
- Я. Никуда. Не. Поеду, - с нажимом произнёс я, вперившись в маму взглядом. – Ни в Пруды, ни куда бы то ни было. Я не поеду.
- Билл, - терпение мамы иссякало. – Я могу ещё раз повторить и даже на трёх языках. Это не обсуждается: завтра же ты отправишься в деревню, пробудешь там несколько часов и вернёшься назад всё тем же автобусом. В принципе, можешь и переночевать, Марта против не будет. Только предупреди нас.
Голос мамы был твёрд, возражений не терпел. Я с обречённостью и злостью понимал, что хоть сто раз я выскажусь против данной идеи, меня силком выволокут утром на остановку и сунут в автобус. Это было ожидаемо. У обоих родителей сейчас не было времени на поездки куда бы то ни было, да и мама как-то, пару дней назад, за завтраком упоминала, что нужно отдать Марте какие-то документы и деньги. Только я надеялся, что они поедут в Чистые пруды сами, не вовлекая в это меня.
Подняв глаза, я уже открыл рот, чтобы высказать очередной протест, но промолчал, когда мама как-то особенно взглянула на меня исподлобья. Ну, точно, силком вытащат.
- Я так понимаю, у меня нет вариантов? – чисто для проформы поникшим голосом поинтересовался я.
- Несмотря на то, что ты гулял неясно где эти три дня, от тебя несёт алкоголем и сигаретным дымом, соображаешь ты по-прежнему верно. Да, ты в любом случае едешь завтра в Пруды. И точка, - мама удовлетворённо улыбнулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Едва она вышла, я с силой ударил по кровати кулаками и зачем-то громко и несколько раз постучал пяткой по паркету. Внезапно во мне скопилась такая злость, что тело охватил жар, и откуда-то взялась энергия – хотелось начать крушить, ломать, бить, кричать, материться. И непременно громко, чтоб сорвать голос.
Ехать в Чистые Пруды. Завтра. Да я едва ли готов, едва ли заставлю себя быть сдержанным, хладнокровным, адекватным. Мне хватит всего одного взгляда на него, чтобы сорваться, чтобы выплеснуть всю ту ненависть, что гнездилась внутри эти долгие две недели.
Ненавижу. Точно не сдержусь – врежу. Раскрою морду. Размажу. Ненавижу… Ненавижу. Злость кипела во мне, бурлила, заставляла кровь быстрее бежать по венам.
Я устало откинулся на подушки, закрывая лицо ладонями. Это только злость. Злость, и ничего больше. Тогда почему сердце так бешено стучит, а в висках колотит, будто я столкнулся лицом к лицу с главным своим страхом? И ладони становятся липкими, к горлу подступает ком, а кулаки невольно сжимаются. Так нельзя. Я не боюсь показать себя истеричным придурком, я уже не раз делал это в самом начале нашего общения.
…Я боюсь показать, что мне очень больно.
<20>;
«Мне скучно. Нет, не так. Мне плохо. Плохо привыкать к тишине, обычной жизни, окружающим людям. Не то, не так, все по-другому. Быть может, что-то перевернулось; пытаюсь это осознать, но мысли только путаются. Никакой ясности. Ничего внятного. Мне тоскливо. Плохо. Без тебя».
Когда я перебирал в памяти события, то не знал, с чего начать. То ли с приятных моментов, воспоминания о которых вызывали улыбку, то ли с вещей менее привлекательных, заставляющих задуматься, загрузиться, начать переоценку своих действий, представлять, что поступил бы иначе, попади я в эту ситуацию вновь. Но в данной обстановке размышлений определённой направленности почему-то не было.
Думать не хотелось, мысли перетекали из одной в другую, путались, терялись. Я не сосредотачивался на чём-то определённом, почти не моргая смотрел перед собой в стену и бездумно перебирал пальцами шнурок на мягкой толстовке, которая лежала на кровати рядом. Ничего особенного, всё так же.
Отлепившись от спинки кровати, на которую опирался, я обвёл взглядом помещение. Вещи раскиданы, шторы закрывают окно плотной двойной тканью, отчего стоит полумрак. На полу несколько скомканных альбомных листов, беспорядочно раскиданных у компьютерного стола, шкаф открыт, на одно из кресел брошены домашние мятые штаны и футболка.
Взгляд цеплялся за каждую вещь, за каждую мелкую деталь, скользил по периметру спальни. Будто пытался что-то подметить, найти диссонанс. Нет, все так же.
Аккуратно свесив ноги, я поднялся, откладывая толстовку, и сделал шаг к офисному креслу, затем закрыл зеркальную створку шкафа-купе, и посмотрел в своё отражение.
- Естественно, ты хочешь честного ответа?
- А как ты думаешь?..
…
- …Ты мне башню сносишь, Билл.
Рука сама потянулась к шее. Я поддел пальцем цепочку из белого золота, взглянул на неё в отражении, зачем-то склонил голову, поводил пальцем по украшению. На лице появилась усмешка. Я смотрел на себя: взлохмаченного, понурого, помятого. Смотрел на круги под не накрашенными, а потому казавшимися блёклыми глазами, смотрел на торчащие во все стороны волосы, до сих пор влажные после бани. Пробежала ленивая мысль, что надо бы расчесаться, иначе замучаюсь потом все это дело распутывать. Мысль тут же исчезла.
Вот так стоишь, смотришь на себя, о чем-то думаешь, вспоминаешь. Только я видел, что глаза не горели, что усмешка была кривой и безразличной, будто нарисованной впопыхах. Смотришь и сам себя не узнаешь.
- Зараза ты, Каулитц. Неисправимая, вредная зараза, - я покачал головой и, наконец, вытянулся дугой, чуть приподняв тело над кроватью, слушая, как хрустят позвонки. – И что я вообще в тебе нашёл?
Вместо ответа Том обнял меня поперёк живота и резко протянул к себе, пряча лицо куда-то в район моей шеи. Я чувствовал его горячее дыхание кожей, которая тут же покрывалась мурашками.
Из-за плеча я оглядел кровать, с которой только поднялся. Заправлена она была наспех, вся в буграх и неровностях. Скорее всего, её просто накрыли покрывалом, не особо заморачиваясь о порядке и эстетическом виде. У хозяина было мало времени на сборы. Об этом говорили также брошенные в спешке вещи, перевёрнутый электрический будильник на тумбе, наверняка сваленный в порыве раздражения от прерванного сна, да фоторамка, украшенная футбольными мячиками, которую краем задел всё тот же будильник. Совершенно бессмысленные, не несущие ничего мелочи, но отчего-то они казались привычными. Разногласия с прошлым восприятием не находилось. В комнате Тома вообще мало что изменилось. И складывалось впечатление, что я вообще отсюда не уезжал.
В Чистых прудах я находился вот уже несколько часов. За это время я успел узнать несколько вещей: автобус до Мюнхена будет в восемь вечера, как раз до этого момента успеют высохнуть моя куртка и кеды, промокшие и пропитавшиеся дорожной грязью насквозь, и увидеться с Томом и его отцом мне не суждено. Дело в том, что мужская половина семейства Каулитц отсутствовала в Прудах уже два дня. Джон и его сын уехали в Аугсбург по каким-то делам, упомянутым вскользь и промеж делом. Мне оно и не было интересно, но важно, что они вернутся только завтра, а может быть, и послезавтра, когда я уже буду дома в Мюнхене.
Пискнул будильник, я от неожиданности вздрогнул, выныривая из своих мыслей. Настроение было странным, но я бы не сказал, что чувствовал себя страдающим и потерянным. Напрягало лишь одно. Сидя здесь, я будто пытался все запомнить, увезти с собой воспоминания, несмотря на то, что зарекался все забыть. Убеждал себя в одном, делал другое, думал третье. Внутри царил разлад. Трещина пошла ещё вчера, когда мама заявила о поездке. Но сейчас уже вечер, Марта внизу колдовала над ужином, скоро уезжать.
И забыть.
Запрещать себе думать о нем. Собраться и перестать наматывать на кулак сопли, пытаясь разобраться, что же во мне кипит больше – жажда разборок, как по приезду в Пруды, когда я был готов рвать и крушить, или же апатия с примесью легкой радости от несостоявшейся встречи, напавшая на меня уже после. Мало что понятно, но факт оставался фактом: как бы негативно я ни был настроен, к выяснению отношений с Томом я не был готов. Тяжело в чем-то обвинять человека, когда к нему рвалось безумно тоскующее сердце. Потому с самого начала все пошло как надо. Мне тяжело дался приезд в Чистые пруды, но главное испытание из жизненного цикла вычеркнули.
И слава Богу. Уехать и забыть. Без разговоров. Забыть.
***
- Ужасная погода, - сказала Марта не оборачиваясь, когда я вернулся на кухню. – Дождь два дня уже льёт, не переставая. А в Мюнхене как?
Медленно передвигаясь, я уселся за стол, пододвигая кружку с остывшим чаем, и посмотрел на экран телевизора. Диктор передавал последние новости.
- В Мюнхене солнце. Я потому без зонта и в ветровке приехал, думал, тут тоже тепло. Хорошо, что примерно помнил местонахождение вашего дома. Так бы заблудился и не дошёл, утонув где-нибудь в грязи. Пруды только с виду кажутся маленькой деревней, а на деле не помешало бы карту маршрутов прикупить.
Марта обернулась ко мне, держа горячую сковороду рукой в прихватке, и выложила в неглубокую заранее подготовленную тарелку обжаренный лук с морковкой. Отвернулась к плите.
- Мы ждали вас всей семьёй на выходных. Я созванивалась с Симоной, она не упомянула, что отправит тебя одного посреди недели.
Я выдохнул. Марта весь день поддерживала разговоры, расспрашивала о том о сем. Мне было лениво с ней разговаривать, что-то отвечать, улыбаться. Тяжело не показывать, что все в этом доме меня угнетало, не давало уюта, что я бы с удовольствием сел на дневной рейсовый автобус и поскорее отсюда уехал. Но обижать женщину, пригласившую меня на ужин, не хотелось.
Потому я и ответил:
- Я сам только вчера вечером узнал. Отец только из отпуска, мама тоже на новой работе зашивается. У них нет времени. А я практику отработал, ничем не занимаюсь, вот меня и отправили.
- Не останешься до конца каникул?
Я ответил не сразу, растерявшись. Взгляд обернувшейся ко мне Марты показался неожиданно острым. Она смотрела в упор, исподлобья, словно вот-вот и набросится. Но стоило мне моргнуть, и наваждение тут же рассеялось. Выражение лица женщины было мягким, глаза улыбались. Как обычно. Показалось, наверное. Сейчас я во всем видел негатив. Даже в аппликации висящего на крючке фартука, на которой был изображен веселый, скачущий по полянке бычок с цветком в копыте. Чем мне не угодил бычок, я не знал. Но своим жизнерадостным видом он сильно раздражал.
- Нет-нет, спасибо, - ответил я, вспомнив, что Марта ждала ответа. Критика бычка прекратилась, я снова обернулся к вполне себе миролюбивой женщине. – До начала учебного года немного времени осталось. И я без того достаточно у вас погостевал. Пора и честь знать.
- Ой, да брось! – махнула рукой Марта, завозившись у плиты. – Мы всегда тебе рады.
Я пожал плечами и вновь уставился в экран телевизора, больше ничего не говоря. Да и Марта ни о чём не спрашивала, суетясь у плиты, что-то нарезая, намешивая, шинкуя. Я иногда оглядывался на неё, но в основном смотрел на экран, не особо вникая в смысл начинающейся комедии. Обстановка вроде бы была уютной, миролюбивой. Если отбросить многие детали, то я мог сказать, что все хорошо. Если не смотреть на фотографии, прикрепленные к холодильнику магнитами, если не думать, что в руках любимая кружка Тома, если вообще забыть о его существовании. Но он почему-то не желал выбираться из моей головы. И давил лишь одним о нем воспоминанием.
- Тебя, наверно, девочка какая-то в Мюнхене ждёт? – вдруг поступил новый вопрос.
Я уставился на Марту удивлённо, будто её здесь и быть не должно. Увлекся и не заметил, что мама Тома уже села напротив и внимательно на меня смотрит.
- Девочка? Какая девочка?
- Ну, у тебя же есть девушка? Симона упоминала, что ты постоянно окружён вниманием противоположного пола. Наверно, потому и хочешь домой?
Я удивился ещё больше. Смысл слов доходил туго, но прочно. И с каких это пор мама делится подробностями моей личной жизни с подругами? И с каких пор тех самых подруг вдруг начало волновать, есть ли у меня кто-то?
- У меня нет девушки, - осторожно ответил я.
- А Том со своей девушкой тебя познакомил? Вероника Локк. Очень хорошая девочка.
Марта, улыбаясь, смотрела на меня. Я же начал чувствовать троекратный дискомфорт, ещё толком не поняв, чем он вызван. Что-то было не так. Наподобие ощущения, когда тебя толпой в чем-то обвиняют, а ты и слова за себя сказать не можешь, не понимая ситуации. Но здесь не толпа. Здесь простое праздное любопытство, исходящее от многих женщин, имеющих уже взрослых детей.
И снова Том. Везде Том. Вокруг Том. Я даже чай из его кружки пью. Слишком много Тома. Он во всех разговорах, в каждой из вещей, на которую наталкивается взгляд. Как проклятье какое-то, на которое меня обрекли, не спросив разрешения.
Вот нельзя поговорить о чём-нибудь другом? Например, о том же скачущем бычке на фартуке. Я готов его обсудить.
- С ней я знаком, - спокойно ответил я, хотя при упоминании о Нике внутри образовался комок. Спокойствие, которое я трепетно строил, помаленьку разрушалось, в душу заползало раздражение, которое удерживать становилось все труднее. – Правда, мы мало общались.
Но Марта не замечала моей неприязни к этой теме. Она поднялась, вновь отойдя к плите, и заговорила веселым будничным голосом:
- Неудивительно. Ведь Том постоянно только рядом с тобой был, не выбирался никуда даже. Оно и ясно, почему девочка была обижена на моего сына, почему они расстались. Я редко наблюдала ситуации, когда Том всё своё внимание уделял только одному человеку. Обычно это бывало в детстве, когда он не понимал, что можно играть в компании, а не выбирать, с кем тебе уютнее. А тут… Вы сильно сдружились, как я вижу.
Я смотрел на её прямую спину, на то, как она ловко перемешивала овощи в сковороде, вновь накрыла её крышкой, выключила плиту, вытерла руки. Марта делала всё это быстро, с лёгкостью, успевая тут же нарезать что-то на украшенной цветами стеклянной разделочной доске. И делала всё это так, будто и не сказала мне сейчас всё то, что сказала. Будто пусть и завуалированно, но не обвинила меня в расставании её сына с девушкой. Будто не намекнула на то, что моё общество никак не шло Тому на пользу.
Что за черт?!
Теперь внутри давило. Я не понимал разговора, веселой интонации её голоса, что вообще происходило. Внутри меня все раз за разом рушилось, собиралось в неровную конструкцию, обрывалось вновь. Все вокруг буквально бесило, я то становился спокойным, словно слон, то резко желал схватить нож и порешить всех, кто попадется под руку. Что она говорит?..
- То есть, я виноват в том, что ваш сын уделял мне столько внимания? – негромко спросил я, не давая через голос показать, насколько я взвинчен. - То есть, вы сейчас заявляете мне прямым текстом, что я подсуетился и развел Нику и Тома?
Вдруг Марта развернулась резко, будто её крутанули в сторону. Она тут же вперилась в меня взглядом, руки висели вдоль тела, она комкала полотенце в пальцах, становясь похожей на большую заводную куклу. Я пытался уловить в её лице негативные эмоции, раздражение, может брезгливость, но напоролся на странное и неуместное сейчас удивление. Я совсем ничего не понимаю или от своего состояния, близкого к нервному срыву, не вижу очевидных вещей?
- О чём ты? Я просто говорю, что Томас поступил неправильно по отношению к девушке, забыв о ней совсем и переключившись на тебя, как на нового друга. В чём я могу тебя уличать? Я рада, что вы подружились с Томом, и я видела, как он переживал твой отъезд. Но ведь это не значит, что я в чём-то тебя обвиняю. Господи, Билли! – она всплеснула руками и охнула. – Как ты мог такое подумать?
Я откинулся на спинку стула, потирая вспотевшие ладони друг о друга. Марта затронула неприятную тему и, по-моему, вообще не замечала, как негативно я к этой теме отношусь. Том переживал мой отъезд? С чего вдруг? Ему ведь все равно, ему плевать, он снова со своей девушкой, помнить обо мне забыл. Но почему, черт его побери, хочется верить в правдивость слов Марты?! Почему мне хочется думать, что он скучал?!
Вот что за черный день моего календаря?
Я поднял глаза на Марту. Она была изумлена, в глазах недоумение и вина. Не наигранные. Но что тогда я слышал в её голосе? Была сталь, была нотка обвинения! Не могло мне просто это послышаться из-за плохого настроения. И либо я совсем на почве жалости к себе свихнулся и во всём теперь ищу подвох, либо пора сворачивать удочки и валить с этого совсем не рыбного места. Быть невежливым и валить. Прятаться, свернуться в клубок и ждать, пока кавардак внутри станет хотя бы чуточку напоминать затишье.
- Прости, я не так выразилась, - вновь сказала Марта, заметив мою заминку. Я о ней уже забыл, а она все помнит. – Плохой день, не то настроение, мои слова могли прозвучать грубо, но…
- Нет-нет, извините, - я потёр лицо ладонями и заставил себя взглянуть Марте в лицо. Дрожали руки, я спрятал их под стол. – Это я не так понял. Извините.
- Главное, что сейчас всё разрешили, - она по-доброму улыбнулась и подмигнула мне. – Тем более, когда Том снова с Никой помирился, практически сразу после твоего отъезда. Он говорил тебе? Билл, ты куда?
Нет. Не могу.
Едва не перевернув стул, я буквально вылетел из кухни, удержавшись от сильного желания захлопнуть со всей дури дверь, но все-таки закрыв её за собой. Теперь моё настроение скакало, как заведённое, давая мне четко понять, что все то, что я испытывал, называется истерикой. Щёки начали гореть, руки трястись. Я стоял посреди столовой, мотал головой, чувствуя рассеянность, уязвимость, не понимал, куда себя деть. Где-то в районе сердца скапливался очаг, его волны медленно перекидывались на лёгкие, становилось трудно дышать, горло сжимал спазм, и каждый вдох был сиплым, через рот; я часто ловил воздух, как выброшенная на берег рыба. И помимо воли, не ожидая от себя, я издал жалобный скулёж, после которого быстро закрыл рот ладонью, укусив себя за палец.
Вот так и должно было быть с самого начала. Вот примерно так я должен был себя ощущать, когда только поговорил с Джоном и все узнал. Не просто спокойно отнестись, позлиться, пойти и загулять, как кинутая барышня. А вот именно пропсиховаться, не держать в себе, не накапливать, чтоб теперь не контролировать и ломаться вместе с выжженным нутром.
Надеялся вот так спокойно смириться? Как можно быть таким наивным, Билли? Как можно смириться, когда теряешь того, кто заполнил до краёв всё твоё существо?
Думал, что стоит убедить себя в безразличии, и всё действительно станет нормально?
В таком случае, почему сейчас на пальцах руки, которой я зажимал рот, чувствовалась влага, а сам я схватился за спинку стула и, низко склонив голову, ещё крепче прижал ладонь ко рту, унимая всхлипы, закусывал палец, жмурился крепко, и плевал на то, что мог быть увиденным?
Ведь это всё. Вот это конец. Это длинная жирная черная линия на расписанном ярком холсте, который я разрисовывал, находясь с ним, привыкая, привязывая себя, каждый день видя улыбку, споря по мелочам, засыпая в его руках в последний день моего здесь нахождения.
Я вполне спокойно отнёсся ко всему случившемуся, ровно настолько, насколько мог. Тогда мною руководила ревность, жажда мести, жажда скандала, чувство задетого самолюбия. Кто он такой, чтоб променять меня на кого-то? Кто он такой, чтоб брать и запросто исчезать? И почему-то только сейчас ярко полоснула по мозгу мысль, что потерял я нечто большее, чем просто мальчика, приглянувшегося мне на летних каникулах.
- Соберись! – прошипел я, плотно прижав ладони к лицу. – Возьми же себя в руки!
Разум понимал, тело не спешило подчиняться. Нечего говорить о сердце, которое готово было пробить грудную клетку и оставить меня страдать в одиночестве. Так погано я себя никогда не ощущал. Раньше я никогда настолько тяжело не переживал потерю какого-то человека. Раньше я не позволял себе настолько к кому-то привязаться.
- Ну же, спокойно! – я вскинул руку и несильно ударил себя ладонью по щеке.
Боль чуть отрезвила, я распрямил плечи. Теперь я быстро растирал по лицу неожиданные слёзы, морщился, ругал самого себя. Надо же было… как девчонка.
За дверью кухни послышались шаги. Понимая, что Марта пойдет меня искать, я быстро выбежал из столовой как раз в тот момент, когда женщина открыла дверь. Не нужно ей видеть меня таким. Лучше умоюсь в бане и приведу себя в порядок, придумав причину моего побега.
А сейчас успокоиться.
Холодный воздух ударил в лицо. Я поёжился, когда порыв ветра обдал меня каплями моросящего дождя. Сейчас уже не такой ливень, как был днём, но атмосфера была угнетающей. Смеркалось, а из-за серых заборов и стен домов казалось ещё сумрачнее, небо затянулось тучами, хмурилось. Помнится, я хотел увидеть Пруды во время дождя. Получите, распишитесь.
Игнорируя куртку, я влез в первые попавшиеся шлёпки и перебежками поспешил к бане. Она ещё не остыла после моего купания, вода была тёплой, потому я беспрепятственно сполоснул лицо, не вытирая его, и уселся в предбаннике на скамье, широко расставив ноги и опершись о стену спиной.
Не хотелось анализировать. Я чувствовал себя побежденным, втоптанным в грязь, никчемным. Это эффект бумеранга. До знакомства с Томом я славился ещё тем сердцеедом, с удовольствием играя эмоциями людей, обращенных ко мне. Мне нравилось купаться во внимании, строить из себя влюбленного, а потом со смехом бросать поклонников, унижать их, самоутверждаться за счет их чувств. Смотрите, я такой юный, а уже такой востребованный! Только Том ничего такого не делал, мы даже не говорили после того, как я узнал об их перемирии с Никой. Но ведь он-то теперь не со мной. Это я, осознав его потерю, завожу истерику и не могу справиться с самим собой. Паршивое расположение дел.
Посидев так ещё несколько минут, я поднялся, умылся снова и, выключив за собой свет, вышел из бани на улицу. Дождь всё также шёл, его холодные капли били по голой коже рук и плеч. Хотелось остаться на улице или просто и постыдно сбежать и ждать свой автобус под дождем на остановке. Но я заставил себя подойти к крыльцу и войти на веранду. И внезапно остановился.
Слух уловил голоса. Остановившись, я прислушался, даже огляделся на всякий случай, считая, что на почве истерики начались слуховые галлюцинации, выглянул, оглядев двор. Нет, не перепутал, говорили в доме.
- Аккуратнее, разобьёшь! Хельга мне потом голову снимет, – мужской голос.
- Не снимет. Не фарфор же, в конце концов, – а это уже была Марта. Её голос был радостным, звонким, я слышал её чётче, будто она стояла ближе к входной двери. Что возможно.
И я понял, с кем она говорила.
Сделав пару шагов, я подошел ближе, вслушиваясь в незатейливый диалог. Марта говорила с Джоном, в этом не было никаких сомнений. Но как? Мужчина сейчас в Аугсбурге, приедет только завтра, может быть, послезавтра… И ведь меня не было в доме всего несколько минут! Как я мог его не заметить, не услышать шагов, не увидеть машину, в конце концов?
Очередная возня за стеной отвлекла от мыслей, я прислушался снова, словно грабитель, оказавшийся в доме по приезду хозяев и прячущийся теперь в кладовке. В дом заходить я не спешил, всё ещё глупо надеясь, что просто пришёл какой-то сосед, чей голос так похож на голос хозяина дома. И ждал тому доказательств.
- Что-то вкусное готовишь? Соскучился по твоей еде, да и голодный, как волк! Скоро будет готово? – теперь слова мужчины были слышны менее отчётливо. Скорее всего, он отошёл.
- Пять минут, и откормлю вас! Давай, помоги пакеты занести.
Пара ещё о чем-то говорила, я услышал звук поцелуя, шорох пакетов, лёгкие удаляющиеся шаги. Джон. Всё-таки Джон. Но где тогда третий элемент счастливой семьи Каулитц?
Внутри что-то неприятно кольнуло, по позвоночнику пробежался липкий страх. В висках стучало, ладони снова стали липкими. Я не был готов к встрече с Томом. А если Джон приехал, значит, и парень вернулся, вне всяких сомнений. Но как пробраться в дом, остаться незамеченным, да ещё и не напороться ни на кого?
Звуки за стеной стихли. Прислонившись ухом к двери, я не услышал ничего, кроме бормотания телевизора в столовой и отдалённого гула разговоров. Буду надеяться, что вся семья собралась там, и я успею прошмыгнуть на лестницу, а оттуда в комнату, где заберу свои вещи и покину этот дом незамедлительно. Лучше плана сейчас я придумать не мог.
Приоткрыв дверь, я оглядел тёмный коридор. Здесь действительно никого не было, в гостиной свет не горел, голоса, как я и предполагал, доносились из столовой. Возможно, все находились там. Порадовавшись этому факту, я тенью скользнул внутрь и тут же чуть не споткнулся о сумки, которые не заметил сразу, патрулируя взглядом первый этаж. Пахло кожей и терпким одеколоном Джона, на полочке для обуви стояли кроссовки и тёмные ботинки со шнуровкой, которых не было, когда я уходил на улицу. На тумбочке к прочей мелочёвке типа солнечных очков и початой пачки жевательной резинки добавились ключи с забавным брелоком. Нет, уж точно не сосед на чай забежал. Подтвердились худшие опасения: Том и Джон вернулись раньше запланированного. Фортуна решила, что достаточно с меня везения, и подкинула очередной сюрприз. Угу, истерики мне мало.
- Все планы к чертям, - пробурчал я, аккуратно перешагивая через сумки. И, постоянно оглядываясь на дверной проём, ведущий в столовую, на цыпочках подбирался к лестнице. – Что за день-то такой? Где я успел так нагадить, Господи?..
Ответа мне никто не дал. Чувствуя себя шпионом на секретном задании, я добрался до заветной тёмной лестницы, ведущей на не менее заветный тёмный второй этаж и, держась одной рукой за перила, пошёл наверх, постоянно оглядываясь назад. Столкнуться сейчас с Мартой или Джоном куда хуже, чем с Томом. Ведь те сразу поднимут разговор, позовут ужинать, Джон, возможно, пристанет с расспросами, и нападать на меня будет не одна Марта, а уже оба родителя Тома. А так я пусть буду невежливым засранцем, но незаметным засранцем, и, может, Марта на радостях вообще забудет, что в доме помимо них есть я. По всему, ни Том, ни Джон ещё не в курсе, что я прибыл, ведь вся моя одежда в спальне, а обувь сушится в бане. И слава Богу. Теперь осталось спрятать себя.
До второго этажа я добрался без эксцессов. Правда, пару раз запнулся в темноте о ступеньки, но главным оставалось то, что никто из хозяев на пути мне не попался. И я уже внутри праздновал победу, выстроил планы вплоть до приезда домой, уже практически прошмыгнул в свою комнату, держался за дверную ручку, готовился войти... Но кое-что заставило меня остановиться.
Я всего лишь обернулся. По наитию, по старой глупой привычке, выработанной во время проживания в Прудах. Я обернулся на приоткрытую дверь спальни Тома, хотя заставлял себя даже не смотреть на полоску света, пробивающуюся оттуда.
Да так и остался стоять, когда увидел его.
Том выглядел сонным, уставшим, часто зевал и разминал шею. Красивое лицо с легкой щетиной было хмурым, парень кусал губы, пока разбирал сумку, раскладывая вещи из неё по стопкам на кровати. Движения были заторможенными, неуклюжими, пару раз он запнулся, что-то бурчал под нос. Было видно, что вот-вот и Каулитц свалится спать. И это было даже на руку – меня, замершего перед дверью, он не заметил.
А я смотрел. Я смотрел и не мог отвести взгляда. Я впитывал каждое его движение, жест, мимику. И ругал себя, ненавидел, проклинал. И внутри боролся с радостью, неконтролируемо поднимающейся к груди, внушал, что нельзя, что не те эмоции я должен испытывать. И стоять здесь не должен. И не должен понимать, как соскучился, как не хватало мне его все это время. И как хотел открыть эту чертову дверь и показать себя. Что вот он – я! Я приехал, как и обещал! Забудем, просто будь рядом!
…Но я ему не был нужен. Теперь не нужен. И как обухом по голове понимание этого.
И пришлось выдохнуть, крепко сжать руки в кулаки. Пришлось заставить себя сдвинуться с места, сделать шаг назад, упереться спиной в дверь своей спальни. И все равно смотреть, как загипнотизированному. Не отводить взгляда, даже не моргать. И внезапно понять, что он уже несколько мгновений в упор смотрит на меня, будто пытаясь понять, сон я или реальность.
Мозгом я понимал, что нужно быстро развернуться, открыть дверь, спрятаться в спальне. Что я просто не готов к разговору, не готов что-то выяснять, слушать, говорить. Что мне плохо, я растерян. Внутри бушевала настоящая буря, смешивала мысли, тормозила действия. И вместо того, чтобы хотя бы уйти вниз, где были Марта и Джон, при которых Том не начнет со мной разговор, я словно завороженный смотрел, как он отбросил на кровать какую-то вещь и быстро шел ко мне.
И будто сильнейший удар, будто в огонь всем телом, когда Том обнял.
И всё. И словно срыв тормозов.
Он словно не контролировал себя. Его прикосновения были хаотичными, резкими, жадными. Его дыхание - беспокойным, вдохи хриплые, будто он задыхался. Руки, обнимающие меня, дрожали, касания грубые, но в то же время нежнее объятий и прикосновений я не получал. Как и не получал поцелуев, которые вызывали такой спектр чувств, что хотелось скулить и умолять о новой порции этой своеобразной то ли ласки, то ли внезапной страсти, то ли тоски, забывая сразу и обо все на свете.
Скулить и просить хотелось большего. Но не в этой ситуации. Не с ним. Только не с ним. Мне больно.
- Перестань, прошу.
- Тише.
…И вопреки словам и мыслям прильнул ближе, поддаваясь объятиям.
Влажный поцелуй на шее, вверх к подбородку. И он замер так, но лишь на мгновенье, мельком взглянув в глаза, вновь возобновляя незамысловатые ласки.
И только сейчас дошел смысл происходящего. Резкий рывок, попытка вырваться, и больно, когда ударился спиной о холодную стену, вновь прижатый его телом. И приложился затылком, зажмурившись и закусив губу. Грубо. Больно.
- Отпусти меня.
- Помолчи.
…И вопреки словам и действиям обнял в ответ, стиснув пальцами ткань майки на пояснице.
Всё тело горело, очень жарко, будто в одно мгновение я вспыхнул подобно спичке. Дышать было очень тяжело, мне не хватало кислорода, короткими глотками я ловил воздух и не мог им насытиться. Кое-как стоял на ногах, но стоял, всё ещё стараясь казаться сильным, неподвластным этой ситуации. Неподвластным ему. Как наивно с моей стороны. И он будто бы тоже это понимал, наслаждался мной. Хотя какое наслаждение? О чем я? Что ты делаешь, Том?
- Хватит!
- Нет, мне мало.
Пальцами одной руки он убрал волосы мне за уши, гладил щёки, заинтересованно смотрел в лицо, будто видел впервые, а в глазах неясный мне детский восторг, хаос, паника. Как будто сумасшедший, не отдающий отчёт своим действиям. Но он все понимал. Он все понимал, черт его дери!
- Мне неприятно.
- Не представляешь, как я скучал...
…И вопреки всему, поддался губам, отвечая на поцелуй.
И в следующее мгновение мелкий озноб по телу, мурашки по коже, холодок по позвоночнику до дрожи. И смутное желание материться и кричать что-то несуразное, обидное, чтобы задеть его, чтоб отпустил, чтоб перестал делать всё это. Чтоб не целовал, как целует сейчас. И чтоб я сопротивлялся, а не поддавался ему, его губам, рукам, стискивая несчастную майку на спине, царапая голые лопатки. Чтоб не терялся, чтоб не чувствовал себя сосудом, из которого то выкачивали эмоции, то вливали снова. Я не мог ничего сделать, даже просто оттолкнуть.
Целуя, Том медленно меня убивал. А я поддавался.
Внезапно поцелуй прекратился, Том отстранился, касаясь лбом моего лба. Мы просто смотрели друг на друга, не шевелясь. И я чувствовал, как раненой птицей билось в грудь сердце, будто бы рвалось наружу, к его сердцу, которое стучало также громко, быстро. Оно с головой выдавало меня, моё состояние, моё отношение к этому человеку. Я ругал себя, я терялся, не знал, как взять себя в руки и сделать уже хоть что-нибудь. Меня просто будто бы выключили, стоило ему оказаться рядом.
Так все быстро. Все резко. И как себя вести? Что делать, когда разум заставляет ненавидеть, а тело, душа и сердце кричат, что скучал, что он необходим, что не вырвать его теперь из себя, как бы ни старался.
Я строил планы, пока ехал в Пруды. А теперь едва понимал, что нужно делать.
- Получилось! Все-таки приехал… Я не надеялся уже тебя увидеть. Но ты приехал. Ко мне приехал.
- Много на себя берешь.
В ответ Том сильнее сжал мои запястья. Он отстранился и смотрел так, будто взглядом прожечь хотел. Что ему нужно? Будто не понимал, что мое поведение не безосновательное.
- Билл, просто выслушай меня, хорошо?
- Значит, понял, в чем дело? – со смешком спросил я, пожав плечами. Говорил сугубо то, что говорил. Я вообще не соображал сейчас. - Тогда тем более должен понимать, что держать меня не стоит. Потерпи пару часов, я уеду, больше не увидимся.
- Да подожди! Ты ничего не понимаешь! – Том сорвался на крик, но тут же взял себя в руки. – Просто выслушай.
Нет же, я не готов к разговору! Я не могу строить из себя серьезного и невозмутимого, когда он так близко, когда смотрит и когда сам отвести взгляд не в состоянии. Приковывает.
И когда, черт
