Глава 23. Только что вышедшая из прилегающей к комнате ванной, Сандра сидела на кровати, обернутая полотенцем

 

Только что вышедшая из прилегающей к комнате ванной, Сандра сидела на кровати, обернутая полотенцем, и вертела в руках фигурку скорпиона, вытащенную из шкатулки.

– Так–так. Что-то ты начал ржаветь, приятель. Надо бы тебя почистить. Да и лапки у тебя изогнулись как-то неестественно, и хвост тоже. Эх, люди, совсем не обращают внимания на мелочи, скажи? Вот и Дрозд тогда не понял, что кузнечик — это Минако; что человек – это он сам, Тсугуми. А скорпион... ну кто тут еще может быть скорпионом?

– А Эрик, значит, тоже ассоциирует себя со скорпионом? Хм... может, и так. Только вот он испугался. Глупо было бы не испугаться, верно? Я все боюсь, как бы Джунко случайно не увидела. Она ведь не вернется. Так грустно... Невыразимая печаль.

Эрик стоял, прислонившись спиной к двери, и слушал. А она все говорила, иногда переходя на родной свой язык, затем снова возвращаясь к французскому... Она, видимо, совсем не отдавала себе отчета о том, что говорит – поток слов казался несколько бессвязным, она перескакивала с одной темы на другую.

Он был виноват. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но Эрик не представлял, что. Все слова казались лживыми и неподходящими... ведь он действительно испугался этих глаз. Этих двух черных провалов, из которых, словно только что истлевшие уголья, выделялись двумя еще более черными точками два маленьких зрачка.

Абсолютно черные глаза. Даже намека на обычный, человеческий белок, не было. Самое страшное было не в самом виде глаз, а в их... в их выражении, наверное. Выражение ее глаз... как это объяснить... Оно внушало животный страх. Чем это было вызвано, Эрик затруднялся сказать. Но испуг от увиденного был так велик, что он потерял сознание.

Это нельзя было назвать уродством! Они не были уродливыми, не казались мерзкими, и от них совсем не хотелось отрывать взгляда. Это был именно страх, безумный неконтролируемый страх... Страх жертвы перед разверстой пастью хищника. Но в них хотелось смотреть.

Уловив движение в комнате, Эрик резко отпрянул от двери и скрылся за свисающей портьерой – и вовремя. Сандра вышла из комнаты в одной рубашке – благо, она была длинная и доходила ей до колен. Босиком, сжимая в руках все тот же блокнот и авторучку.

Проследовав в гостиную, она подошла к роялю и открыла крышку.

– Интересно, почему именно сейчас? Но мне нравится, это – хорошее стихотворение. Подарю его Эрику за гостеприимство. Правда, оно весьма удачное.

Она говорила в полголоса, шурша листами. Следом за этим послышалось фа–минорное трезвучие. Ему всегда нравилось звучание этой тональности, она имона какой–то особенный оттенок сумрака. Затем зазвучала мелодия. Речитативная, в меццо–сопрановом регистре, с аккордовым аккомпанементом. Достаточно интересные созвучия, хоть и немного резкие. А потом Эрик услышал голос.

Сандра знала, что, когда она находилась в "мире духов", как это называл Сейшин–сама, голос ее приобретал какой–то удивительный тембр, и спетые им песни обычно трогали тех немногих, кто их слышал, до глубины души. Словами, конечно. Музыка у нее была почти что шансонеточная, незамысловатая, и аккомпанемент никогда хорошо не давался. А вот слова... Они будто преображали все.

Сандра вспомнила вдруг, как пела в кругу учеников Сейшина. По краю сознания больно хлестнула фраза, сказанная одной из лучших его учениц, Минако:

«Будь ты хоть самым талантливым и чистым существом во всем мире, ты все равно никогда не будешь человеком! Чудовище, демон! Ненавижу!»

А потом она обняла ее и заплакала. Интересно, как она там...

Вот и сейчас она напевала написанное, и ей казалось, что и голос ее – по–своему красив, и мелодия – неплоха, и даже тональности аккомпанемента она подобрала удачные.

Откуда ей было знать, что Эрик стоит и слушает ее? Внимает и пропускает через себя каждое слово, каждую ноту? Она не знала. Поэтому ни разу не сбилась и не сфальшивила. И слова, каждое из них, будто освещали ее силуэт в темной комнате.

 

Вот мы снова остались с тобой вдвоем,

Мой черный человек.

Раздели со мной песню, давай споем

Про движение звездных рек,

Про ночные цветы и про бабочек песню,

Про звук пустоты, ведь тебе известно

Все это.

Мы пройдем по песку из истекших часов

И увидим времен миражи.

В изумрудной траве – две чаши весов,

Удивляйся, живи и дыши.

Я тебе покажу мой чудеснейший остров

Без боли и зла, все прекрасно и просто.

Прими же...

 

Она пела о нем. Она не называла имени, но обращение "Черный человек" сразу все объяснило. Да, это он — черный человек. В своей черной одежде и маске, со своим черным гложущим отчаянием.

 

Мой дар, и пойми, что не все есть страдание:

Зло победит лишь добра осознание,

Темень развеет родное дыхание.

Забудь про оковы, скорее за мной иди

Вверх, по ступеням, по млечному пути;

Демоны сгинут, лишь только порог пройди.

За мной иди...

Эрик сам не понял, как беззвучно приблизился и встал позади нее.

 

Я тебе покажу, как рождается солнце,

Сменяя немую луну.

Как кричат васильки, где веют муссоны,

Как годы идут ко дну.

Подготовлю я душу твою к восприятию,

Собою развею твою апатию

Вскоре.

Ты не ведал любви, сторонился добра,

Укрываясь от света во тьме.

Но теперь я пришла, прогоняя ветра,

Возвещая о скорой весне.

Я укрою тебя от обид и от горя,

От холодной зимы, и мы встретим вскоре

Рассветы.

Имела ли она право на подобное? Она так стремилась ему помочь, так хотела, чтобы он жил — но имела ли она на это право — решать за него?

Сандра не считала, что решает. Дело было именно в том, что она просто хотела показать, что жизнь может быть не такой жестокой, не такой несправедливой, как он считал...

 

Ты просто пойми, что не все есть страдание;

Музыка рвется чрез боли сознание;

Холод пройдет сквозь души возгорание.

Я знаю, ты черен, и все это не твое.

Что тебе ближе лишь мертвое воронье...

Но я прошу, почувствуй сердце мое.

Навек твое...

 

Это звучит как признание. Слишком поспешно? А что она может с собой поделать? Она хочет сделать это прежде, чем она уйдет. Ей было важно, чтоб он знал это.

Она, наверное, не будет петь это лично ему. Просто оставит листок с нотами и текстом здесь, и уйдет. Так ведь можно? Это логично – пришла без спроса — без спроса и ушла. Так правильно. Она не будет себя навязывать. В конце концов, Кристина уже поняла свою ошибку, и когда она вернется из поездки в родную Швецию, она, сама сказала, вернется к нему. Он будет счастлив теперь, ее миссия завершена, хоть и не так, как она планировала. Она хотела, чтобы он принял себя, научился себя любить. Но ведь она не может заставить Эрика сделать это, здесь требуется особая привилегия "любимого" человека. А она... не достойна. И не способна. Способна любить, но не знает, как быть любимой.

Глаза предательски заволокло пеленой, защипало, она сняла очки и уперлась лбом в крышку. Черные распущенные волосы упали на клавиатуру, смешиваясь с черными клавишами. Она и сама – черный человек. Со всей своей черной атрибутикой, пальцами, кровью... глазами. Эбонитовыми глазами. Неужели никто ее никогда не полюбит? Она бы могла полюбить еще раз. Уже полюбила. Но... Ему разве нужна такая, как она? Эрику нужна Его Кристина – нежная, пугливая красавица с прекрасным голосом и глазами, подобными кристальным водам горных озер. А она... кому она нужна.

Она наклонилась и оперлась лбом о крышку, и сидела так какое–то время. И от всей этой позы веяло таким знакомым отчаянием и одиночеством... Он опустился на колени и обнял ее, прижав к себе. Ощутил резкий, испуганный вздох, моментально напрягшееся тело со всеми этими шрамами, движение в сторону рояля. Вырывается? Нет, просто потянулась за очками. Как много боли она пережила? Тот шрам, самый старый, пересекал грудную клетку, углубляясь в районе сердца. Насколько ей было больно тогда? Кто помог пережить это ранение?

– Никто. – Эрик запоздало осознал, что последние фразы он произнес вслух, – Это был Дрозд. Цугуми. Тот человек, который... Он просто испугался. Потом он позвал на помощь, со всей округи сбежались люди и погнались за мной. А я спряталась и переждала. Я почти умерла тогда. Почти.

Он сжал ее еще крепче.

– Эрик, я должна уходить, – едва слышно прошептала она.

– Почему?

– Потому что это все неправильно. Я...

– Что? – он не проконтролировал свой голос, и он дрогнул.

– Я люблю тебя.

Оказалось, табурет перед роялем был с вращающимся сиденьем. Он развернул ее и потянул на себя, так, что ей пришлось тоже его обнять, иначе она бы упала. Нет, не упала бы. Он так крепко ее держит... А он, Эрик — откуда в нем это? Это не то, что он чувствовал к Кристине, нечто совершенно иное. Что это?..

– Тогда почему ты хочешь уйти?

– Потому что ты меня не любишь. Меня невозможно полюбить. Мои глаза... – очки рывком полетели на пол и, по звуку, улетели куда-то очень далеко. А Сандра смотрела в два горящих золотых огонька перед собой, почти вплотную, и от слез они становились размытыми и напоминали две звезды... или два солнца.

А Эрик все смотрел, смотрел, не моргая. Ему ведь страшно — она видела, как бесконтрольно расширяются зрачки, как они дрожат, как хочется ему отвести глаза. Ей самой всегда было страшно смотреть в них, в эти ужасные черные провалы. А он все смотрит. Ну прекрати, пожалуйста, хватит!

Сандра попробовала отвернуться, но он взял ее лицо в свои тонкие худые ладони, и пальцем смахнул текущие по щекам слезы.

– Не отворачивайся от меня. Смотри мне в глаза.

Она смотрела – и не могла понять. Потому что не знала, как это выглядит в глазах другого человека. Особенно, когда он так близко. Никто никогда не был так близко.

Глаза пропадают. Сандра пытается их найти, но их нигде нет. Она тоже закрывает глаза, потому что боится темноты, не смотря на то, что видит в ней. Все равно темно!

Он прижимает ее еще крепче к себе, так крепко и невозможно близко, что становится трудно дышать, и сердце бьется так быстро... быстро... Она слышит тяжелый, судорожный вздох, чувствует его дыхание на своих губах...

И его губы. Прохладные, очень мягкие и нежные, такие тонкие... поцелуй углубляется, очень робко, осторожно, и дыхание его такое горячее, отрывистое, и она не знает что ей делать, но что-то внутри подсказывает ей, она отвечает, еще более осторожно, трепетно.

И в ту же секунду слышится оглушающий грохот, будто оковы, так долго сдерживающие всю эту убивающую боль, пали. Поцелуй становится страстным и даже каким–то отчаянным, и она падает, утягиваемая им, на пол. Руки срываются бродить по израненному телу, и кажется, что они оба сейчас задохнутся от этих чувств, которые влились, наполнили, зазвенели щемящей теплотой внутри, грозящие разорвать грудную клетку, и так сладко и солено одновременно...

Весь мир во тьме, все исчезло, растворилось, нет ничего и никого — только поцелуи, шепот, ее тихий стон, руки, жадные и нежные одновременно, срывающийся, его голос шепчет: "Я не оставлю тебя. Я буду с тобой, не бойся. Не плачь, пожалуйста, не плачь";. И она пытается, но не может не плакать, слишком нежно, нестерпимо нежно, она тоже что-то шепчет, называет его по имени, а внутри так невозможно сладко щемит сердце, и еще тепло, идущее от него, расползающееся по всему телу. И все — так невозможно для них, и так прекрасно.

– Я люблю тебя.