Релевантность общего понимания тому факту, что модели человека в обществе изображают его одержимым здравым смыслом

Результаты многих исследований свидетельствуют о том, что соци­альная стандартизация общих пониманий независимо от того, что стандартизируется, ориентирует действия человека на сценические события и вооружает людей критериями, с помощью которых обнару­живаются отклонения от хода событий, который воспринимается как нормальный, производится его восстановление и предпринимаются, усилия по его поддержанию.

Теоретики социальных наук — в первую очередь социальные пси­хиатры, социальные психологи, антропологи и социологи — исполь­зовали факт стандартизации д ля постижения характера и последствий действий, которые соответствуют стандартизированным ожиданиям. Как правило, но не всегда, они признавали тот факт, что благодаря этим же самым действиям люди обнаруживают, создают и поддержи­вают эту стандартизацию. Важным и превалирующим последствием пренебрежения этим фактом является заблуждение относительно природы и условий стабильных действий. Это происходит за счет пре­вращения члена общества в жертву здравого смысла культурного или психологического типа или в того и другого вместе, и в итоге неопуб­ликованные результаты любого завершенного исследования связи между действиями и стандартизированными ожиданиями будут не­пременно содержать такое количество несоответствующего материа­ла, что потребуется коренная ревизия.

Под «жертвой культуры» я понимаю человека-в-обхцестве-социо- лога, который производит стабильные отличительные признаки этого общества за счет того, что действует в соответствии с установленны­ми ранее и легитимными альтернативами действий, обеспечивающих общую культуру. «Жертвой психологии» является человек-в-обще- стве-психолога, который производит стабильные отличительные при­знаки этого общества, выбирая между альтернативными направлени­ями действий, к которым вынуждают психиатрическая биография, сдерживающая история и переменные ментального функционирова­ния. Общим признаком в использовании этих «моделей человека» служит тот факт, что с направлениями рациональностей [7] здравого смысла суждений, которые включают в себя использование человеком знания социальных структур временной последовательности ситуа­ций «здесь и сейчас», основанных на здравом смысле, обращаются как с относящимися к сопутствующим явлениям.

Обманчивый характер использования одержимого здравым смыс­лом для характеристики связи между стандартизированными ожида­ниями и течением действий приводит к проблеме адекватного объяс­нения как контролирующего соображения в решении исследователя рассматривать рациональности здравого смысла или пренебрегать ими, принимая решение о необходимых связях между течениями дей­ствий, при наличии таких проблематичных соображений, как перспек­тивный выбор, субъективность и внутреннее время. Предпочтитель­ное решение заключается в том, чтобы изображать то, к чему придут действия индивида, если он использует стабильные структуры, т. е. того, к чему они пришли, в качестве отправной точки теории, с кото­рой и изображать необходимый характер путей, движением по кото­рым создается конечный результат. Иерархии потребностей и общая культура как навязанные правила действий являются предпочтитель­ными механизмами для того, чтобы заставить проблему необходимо­го умозаключения принять условия, хотя и ценой превращения чело­века-в-обществе в одержимого здравым смыслом.

Как действует исследователь, когда превращает члена общества в одержимого здравым смыслом? Чтобы проиллюстрировать особенно­сти и последствия этого процесса, приведем несколько примеров.

Задание, которое я дал студентам, заключалось в том, чтобы торго­ваться с продавцами по поводу товаров, продаваемых по стандартным ценам. Релевантное стандартизированное ожидание заключается в «ин­ституционализированном правиле одной цены», составном элементе, согласно Парсонсу¹, института контракта. Поскольку это правило хо­рошо усвоено, студенты-покупатели должны были бы стыдиться и бояться выполнять такое задание. Напротив, продавцы, как правило, сообщали о том, что они демонстрировали беспокойство и гнев.

Шестьдесят восемь студентов должны были предпринять одну попытку в отношении любого предмета, который стоил не более двух долларов, и должны были предложить значительно меньше запраши­ваемой цены. Второй группе студентов из шестидесяти семи человек нужно было предпринять шесть попыток: три в отношении предметов, стоивших два доллара и меньше, и три — в отношении предметов, сто­ивших пятьдесят долларов и больше.

Результаты

A. Продавцов можно уволить за то, что они «одурманены» здравым смыслом, но в ином смысле, чем утверждают современные теории стандартизированных ожиданий, или недостаточно «одурманены». Некоторые продемонстрировали определенную тревожность; один разозлился.

Б. Двадцать процентов из тех, кто должен был предпринять одну попытку, и три процента тех, кто должен был предпринять серию по­пыток, отказались пытаться или прекратили усилия.

B. Когда эпизоды торговли анализировались как серии последова­тельных шагов — ожидание попытки, приближение к продавцу, обра­щение к нему с конкретным предложением, общение с продавцом, за­вершение эпизода и его последствия — оказалось, что в обеих группах страх чаще всего проявлялся на стадиях ожидания попытки и первого приближения к продавцу. Среди тех, кто должен был осуществить только одну попытку, число людей, сообщавших о дискомфорте, с каж­дым успешным шагом в последовательности шагов уменьшалось. Большинство студентов, которые торговались два и больше раза, со­общили о том, что к третьему эпизоду они уже получали удовольствие от задания.

Г. Большинство студентов сообщали о том, что испытывали мень­ше неудобств, когда торговались по поводу дорогих товаров, чем ког­да торговались из-за дешевых.

Е. Многие студенты, предпринявшие шесть попыток, сообщали о том, что, к своему удивлению, они поняли, что с определенными

' Talcott Parsons. «Economy, Polity, Money and Power», 1959.

реальными шансами на успех можно торговаться и в условиях, когда цены стандартные, и планируют заниматься этим и в будущем, особен­но применительно к дорогим товарам.

Подобные результаты позволяют предположить, что из члена об­щества можно сделать жертву культуры: а) изображая члена общества человеком, который оперирует правилами, когда он на самом деле го­ворит об ожидаемой тревожности, которая мешает ему позволить раз­виваться, не говоря уж о том, чтобы противостоять ей, ситуации, в которой он имеет альтернативу — действовать или нет согласно пра­вилу; б) не замечая практической и теоретической важности владения страхами; в) если по пробуждении тревожных чувств люди избегают поверхностно заниматься этими «стандартизированными» ожидани­ями; стандартизация может заключаться в приписываемой стандарти­зации, которая поддерживается тем фактом, что люди избегают самих ситуаций, в которых могли бы получить знания о них.

Как непрофессиональное, так и профессиональное знание приро­ды действий, управляемых правилом, и последствий нарушений пра­вил преимущественно основано именно на такой процедуре. Воисти­ну, чем важнее правило, тем более вероятно, что знание основано на тестах, которых избегали. Безусловно, странные открытия должны ожидать любого, кто изучает ожидания, которые составляют рутин­ные фоны рутинных действий, поскольку они редко подвергались ис­следованию, в том числе и такой незначительной ревизии, какую мог­ла бы вызвать воображаемая репетиция их нарушений.

Другой способ, которым члена общества можно превратить в одер­жимого здравым смыслом, заключается в использовании любой из доступных теорий формальных свойств знаков и символов для изо­бражения того, как индивиды истолковывают проявления окружа­ющей обстановки как значительные. «Одержимого» делают несколь­кими способами. Я остановлюсь на двух.

1. Как правило, формальные исследования имели отношение либо к разработке нормативных теорий использования символов, либо в поисках описательных теорий довольствовались нормативными тео­риями. В любом случае необходимо проинструктировать истолковы­вающего индивида действовать в соответствии с инструкциями иссле­дователя, чтобы гарантировать, что исследователь будет в состоянии изучать их применения как примеры того использования, которое он имеет в виду. Но, согласно Виттгенштейну^[8], реальные использования человека есть рациональные использования в некоей «языковой игре». Какова же их игра? До тех пор, пока этот программный вопрос предан забвению, использования человека неизбежно не оправдают ожида­ний. И это тем более будет так, чем более интересы испытуемых в при­менениях, диктуемые различными практическими соображениями, отличаются от интересов исследователей.

2. Доступные теории могут многое рассказать о таких знаковых функциях, как метки и указания, но они молчат по поводу таких зна­чительно более общих функций, как глоссы, документированная реп­резентация, эвфемизм, ирония и двусмысленные выражения. Ссылки на основанное на здравом смысле знание обыденных дел можно без­опасно опустить при обнаружении и анализе меток и указаний как знаковых функций, ибо пользователи тоже не принимают их во вни­мание. Однако анализ иронии, двусмысленных выражений, глосс и тому подобного предъявляет другие требования. Любая попытка рас­сматривать связанный характер манеры говорить, смысла, точек зре­ния и порядка неизбежно требует обращения к основанному на здра­вом смысле знанию повседневных дел.

Хотя исследователи пренебрегали этими «сложными» использова­ниями, они все-таки не отмахивались полностью от их проблемного характера. Вместо этого они приукрашивали их, изображая поведение члена языковой общины либо как связанное с культурой или нужда­ющееся в принуждении, либо воспринимая объединение в пары явле­ний и предполагаемых объектов — объединение в пары «знака» и «ре­ферента» — как ассоциацию. В каждом из этих случаев процедурное описание подобных символических использований предотвращается за счет пренебрежения поверхностной работой пользователя.

Именно эта поверхностная работа наряду с ее доверием к знанию социальных структур, основанному на здравом смысле, и с ее обраще­нием к этому знанию с силой воздействует на наше внимание каждый раз, когда навязываются несоответствия. Наше внимание было вы­нужденным, потому что наши испытуемые должны были сражаться именно со своей поверхностной работой и знаниями, основанными на здравом смысле, как с проблемами, которые несоответствия представ­ляли им в виде практических проблем. Каждая процедура, которая включала отклонение от ожидаемого течения рутинных дел, незави­симо от того, было ли это отклонение существенным или незначитель­ным, пробуждало в испытуемых осознание того, что экспериментатор прибегает к двусмысленному разговору, к иронии, к глоссам, к эвфе­мизму или ко лжи. Это происходило всегда при отклонениях от обыч­ного ведения игры.

Студенты были проинструктированы играть в «крестики-нолики» и привлекать в качестве испытуемых людей разного возраста, обоего пола, а также более знакомых и менее знакомых. Нарисовав матрицу для игры, они предлагали испытуемому первому сделать ход. После того как этот ход был сделан, экспериментатор стирал знак, поставлен­ный испытуемым, переносил его в другой квадрат и делал свой ход, не делая никаких указаний относительно того, что в игре есть что-то необычное. В половине из 247 случаев студенты сообщали о том, что испытуемые относились к ходу как к жесту со скрытым, но определен­ным значением. Испытуемые были убеждены в том, что «эксперимен­татор преследовал какую-то цель», о которой он ничего не говорил, и что бы он на «самом деле» ни делал, это не имело никакого отношения к игре в «крестики-нолики». Он заигрывал с испытуемым, комменти­ровал его глупость, делал оскорбительные или неприличные жесты. Аналогичные эффекты проявлялись и тогда, когда студенты торгова­лись по поводу товаров со стандартными ценами, просили собеседни­ков пояснить смысл их тривиальных высказываний, без приглашения присоединялись к группе беседующих незнакомых людей или во время ординарного разговора время от времени «случайно» бросали взгляд на разные предметы в помещении.

Другой способ превращения человека в культурного дурака заклю­чается в упрощении коммуникативной текстуры его поведенческой среды. Например, давая физическим событиям предпочтительный статус, можно теоретизировать исходя из того, как сцена индивида как текстура потенциальных и реальных событий содержит не только внеш­ности и атрибуции, но также и живые внутренние состояния самого человека. Мы добивались этого с помощью следующей процедуры.

Студентов проинструктировали выбрать кого-нибудь, но только не члена семьи, и в ходе тривиального разговора, никак не указывая на то, что происходит нечто необычное, настолько приблизить свое лицо к лицу испытуемого, чтобы их носы почти соприкасались. Согласно большинству из 79 отчетов, независимо от того, были ли пары однопо­лыми или разнополыми, были ли они просто знакомыми или близкими друзьями (приглашать незнакомых в качестве испытуемых было запре­щено), и независимо от разницы в возрасте (исключение составляли эпи­зоды, в которых участвовали дети), процедура мотивировала в обоих —

б в экспериментаторе и в испытуемом — атрибуции сексуального наме­рения со стороны другого, хотя подтверждения такого намерения бы­ли исключены из самой процедуры. Подобные атрибуции со стороны другого сопровождались импульсами самого человека, которые сами по себе становились частью сцены: он становился не только объектом желания, но и субъектом. Неподтвержденное приглашение сделать выбор имело свою сопровождающую конфликтную неуверенность от­носительно признания выбора и того, что тебя выбрали. Попытки из­бегания, замешательства, острого смущения, желание скрыть это и прежде всего неуверенность в этих чувствах так же, как и неуверен­ность в страхе, надежде и гневе — все было присуще этим ситуациям. Наиболее заметно эти эффекты проявились в мужских парах. Инте­ресно, что экспериментаторам не удавалось восстановить ситуацию. Испытуемые лишь частично принимали их объяснения, что это было сделано в рамках «эксперимента по курсу социологии». Нередко они жаловались: «Хорошо, пусть это будет эксперимент, но почему ты вы­брал меня?» Следует отметить, что и экспериментатор и испытуемый хотели кого-то дальнейшего разрешения проблемы, чем такое объяс­нение, но точно не знали, из чего оно может или должно состоять.

И последнее. Член общества может быть превращен в поверхност­ного дурака, если рутинные действия представить как действия, ру­ководимые предшествующими соглашениями, при условии, что ве­роятность того, распознает ли человек отклонение, зависит от су­ществования предшествующего соглашения. То, что это является исключительно делом теоретических предпочтений того, кто теорети­зирует важные феномены из существования, можно увидеть, если счи­тать общим местом тот факт, что люди будут связывать друг друга со­глашениями, условия которых они на самом деле никогда не согласо­вывали. Это преданное забвению достояние общих пониманий имеет далеко идущие последствия, когда оно открыто привносится в изо­бражение природы «соглашений».

Очевидно, что какими бы особыми ни были условия общих пони­маний — в качестве прототипа можно рассматривать любой кон­тракт, — они приобретают для людей статус соглашений только в той мере, в какой согласованные условия имеют при себе невысказанные, но понятые оговорки «и т. д.» [8]. Конкретные условия формулируют­ся в соответствии с правилом соглашения за счет того, что они подво­дятся под юрисдикцию оговорки «и т. д.». Это не происходит раз и навсегда, но по существу связано как с внутренним, так и с внешним временным течением действий, и за этот счет — с прогрессивным раз­витием обстоятельств и их вероятности. Следовательно, представле­ние о соглашении как о страхующем инструменте, с помощью которо­го люди всегда способны «здесь и сейчас» предсказать будущие дей­ствия друг друга, и вводит в заблуждение, и неверно. Более правильно другое: общие понимания, которые были сформулированы согласно правилу соглашения, используются людьми для нормализации того, чем оказываются их реальные действия. Случайности не только мо­гут возникнуть, но люди в любой момент времени знают, что здесь и сейчас случайности могут материализоваться или могут быть изобре­тены в любое время таким образом, что придется решать, удовлетво­ряет или нет условиям соглашения то, что стороны действительно делают. Оговорка «и т. д.» служит для создания уверенности в том, что неизвестные условия есть со всех сторон, и в этой связи соглашение в любой момент может быть ретроспективно перечитано, чтобы в свете настоящих практических обстоятельств выяснить, из чего «действи­тельно» оно состоит «прежде всего» и «всегда». Тому, что работа по подведению нынешних обстоятельств под действие правила ранее согласованных действий является порой спорной, не должно быть позволено замаскировать ее распространенное и рутинное использо­вание в качестве постоянного и непременного отличительного призна­ка «действий в соответствии с общим пониманиями».

Этот процесс, который я буду называть методом обнаружения со­глашений посредством извлечения или внушения уважения к прави­лу практических обстоятельств, есть версия практической этики. Хотя ученые, занимающиеся социальными науками, уделили ему мало вни­мания (если вообще уделили хоть какое-то внимание), это вопрос са­мой постоянной и банальной заботы в повседневных делах и теориях здравого смысла, посвященных этим делам. Умение преднамеренно манипулировать соображениями «и т. д.» ради продвижения конкрет­ных преимуществ есть профессиональный талант юристов, этому осо­бо обучают в юридических школах, Однако не следует думать, что этим занимаются лишь одни юристы или те, кто делает это преднаме­ренно. Это общепринятый метод для явлений общества как системы действий, управляемых правилами [9]. Он доступен как один из механизмов, посредством которых можно управлять теми потенци­альными и реальными успехами и неожиданными удачами, с одной стороны, и разочарованиями, фрустрацией и неудачами — с другой, с которыми люди неизбежно сталкиваются, потому что стараются не нарушать соглашений и одновременно сохранять воспринимаемую разумность реальных социально организованных действий.

Мелким по масштабу, но точным примером этого феномена явля­ется постоянно воспроизводимая процедура, в которой эксперимен­татор вовлекает других в беседу, спрятав под пальто диктофон. Во вре­мя разговора он распахивает пальто и говорит: «Видите, что у меня есть?» Наступает пауза, за которой практически неизбежно следует вопрос: «Что вы собираетесь с этим делать?» Испытуемые сталкива­ются с нарушением ожиданий, что разговор будет «между нами». То, что факт записи разговора обнародован, мотивирует новые возможно­сти, которые стороны затем попытаются ввести под юрисдикцию того соглашения, о котором они никогда специально не упоминали и кото­рого никогда раньше не существовало. Таким образом, разговор, за­пись которого теперь очевидна, приобретает новый и проблематичный смысл, если принять во внимание неизвестные цели, в которых он может быть использован. На этой основе к секретности, о которой договорились, отнеслись так, как будто она существовала всегда.