Сознание животных

Отказывая животным в разумной душе, Декарт сде­лал проблему психологии животных относительно ма­лозначимой, но Дарвин с его эволюционными доказа­тельствами непрерывного развития души и тела от низших видов до человека (1872) изменил это положе­ние [ 19]. Вскоре начали появляться сообщения Романе-са об эволюции психики и интеллекта (1883). Он же ввел термин сравнительная психология для исследований природы души у животных различных видов [67]. На­деляя душу животного способностью к сомнению, он тем самым ставил интеллект животного ненамного ни­же человеческого. Ллойд Морган в своей сравнитель­ной психологии стремится умерить энтузиазм Романеса с помощью принципа экономии: он требовал не объяснять действия как результат упражнения высшей психической инстанции, если оно может быть истолко­вано как проявление психики нижележащего уровня [54]. Предостерегая от «антропоморфизма» при оцени­вании поведения животного, Ллойд Морган, конечно же, имел в виду антропопсихизм. Лёб, вводя понятие тропизма и неосознанного действия низших животных форм (1890), предполагал, что сознание возникает в хо­де эволюции как необходимое условие более адаптив­ного действия и что его критерием служит развитие ас­социативной памяти [47]. Начались исследования интеллекта животных, среди которых нужно выделить эксперименты Торндайка (1898) [77]. Десятилетие с 1900 по 1910 г. было отмечено значительной активно­стью в экспериментальной сравнительной психологии, большая часть которой занималась измерением интел­лекта животных. В этих исследованиях полезным сред­ством считался лабиринт.

Несмотря на то что уже существовали доводы в пользу объективной психологии животных [4], разви­тие сравнительной психологии началось в период, ког­да психологию с изгнанным за ее пределы сознанием рассматривали как науку о душе без души, т. е. как часть физиологии. Американская функциональная психология, однако, включала сознание в сферу своих исследований, и сравнительные психологи для наблю­дения за сознанием животных взяли в качестве осно­вы методическую формулу, которую можно было бы назвать интроспекцией животных. Нигде этот вопрос не былизложен более ясно, чем в книге Уошберн 1908 г. о душе животных [88. Р. 13]. Она писала: «Если живо­тное ведет себя таким образом, что можно заключить о сознании, сопутствующем этому поведению, то что оно такое? В начале нашего обсуждения... мы должны признать, что все психологические объяснения пове­дения животных должны опираться на аналогию с че­ловеческим опытом. Мы не знаем других значений та­ких терминов, как восприятие, удовольствие, страх, гнев, зрительные ощущения и т. д., кроме тех, которые составляют содержание нашей собственной рассудоч­ной деятельности. Хотим мы того или нет, мы должны быть антропоморфистами в своих предположениях о том, что происходит в душе животного». Здесь подра­зумевается, что, тогда как о человеческом сознании мы узнаем из прямого наблюдения — интроспекции, о со­знании животного мы можем судить только с помощью заключений по аналогии. Однако не все придержива­лись такого разграничения. Макс Майер выдвинул до­вод, на котором строилась его психология «другого», что наше собственное сознание не может быть предме­том (material) научного исследования, так как оно яв­ляется особенным, а не общим, и что психология всег­да изучает другие организмы — других людей, других животных [52]. В этом смысле и поведение животно­го, и слова человека являются интроспекцией, если они рассматриваются как нечто, говорящее о созна­нии. Даже у Титченера можно найти этот аргумент: «Таким образом, животное вынуждено, так сказать, наблюдать, заниматься интроспекцией. Оно отвеча­ет на стимулы и фиксирует свой опыт в движении то­ла» [79, Р. 30—361

Интересно посмотреть, как Уотсон до разработки им бихевиоризма воспринимал относящееся к первому десятилетию экспериментальной психологии живот­ных убеждение в том, что знание о сознании животных является конечной целью сравнительной психологии. Тогда Уотсон все еще работал в Чикаго, родном доме систематической функциональной психологии, которая утверждала, что сознание должно быть понято психо­логически на языке его полезности для организма. Свою монографию 1907 г. Уотсон озаглавил так: «Кинестети­ческие и органические ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохождении лабиринта» [89. Р. 90— 97]. В этом исследовании он лишал крысу возможности при ориентировке опираться на зрение, слух, вкус, обо­няние, частично кожную чувствительность, однако кры­са продолжала помнить путь в лабиринте. Уотсон сде­лал вывод, что «внутриорганические ощущения, т. е. кинестетические, возможно, соединенные с органиче­скими и статическими ощущениями» являются тем, что использует крыса, следуя правильным путем. Он даже обсуждал возможность использования крысой нагляд­ных образов, которые у нас играют преобладающую роль. Он полагал, что успешность пробегания крысы по лабиринту может подтвердить это: «Если поворот сделан в нужный момент (было показано, что слепые крысы с удаленными вибриссами могут делать такие повороты, не касаясь телом стенок прохода), можно предположить, что животное, таким образом, обладает «внутренним чувством», которое в точности подобно на­шим переживаниям, возникающим при прикосновении в темноте к знакомому объекту.

Конечно, позднее Уотсон отказался от лишних хло­пот с сознанием и призвал психологов больше зани­маться данными стимулов и реакций. Это был шаг к позитивизму, но об этом Уотсон не думал. Действитель­но, поведение животного можно рассматривать как некий язык, говорящий о сознании, и точно так же можно лишить интроспекцию смысла, рассматривая ее просто как речевые движения. Конечно же, если «другой» Макса Майера может заниматься интроспек­цией, то и животные могут и занимались ею до того, как бихевиоризм объявил их сознание чем-то несуще­ственным.