Пазлы будней

- Подай воды, - говорит он повелительным тоном, каким говорил и десять лет назад, требуя у меня: подай свою жизнь.

Потом разложил ее географической картой у себя на коленях, закрасил все в белый, нарисовал заново материки, острова. Запланировал, где и когда засыпать песком пустыни, пробурить скважины, построить города и озеленить земли. И не обозначил ни одной горы и ни одного океана. Зачем? Горы мешают на пути. А океан – это своенравная стихия, неподвластная человеку. Только все равно, спустя несколько лет, из карты выперли горы с острыми хребтами, и вода, соленая и маслянистая, пробила тектонические плиты и выплеснулась на поверхность, все больше и больше затопляя землю.

За окнами леса, поля расстилаются, зеленые, весенние. На заднем сиденье в детском кресле спит сын. Наш. Мы такие разные, взрывоопасные при столкновении, а в нем мы оба как-то вот уживаемся, и не просим друг друга подвинуться.

- Смотри, какое дерево посреди луга живописное, - говорю я, оборачиваясь, и, следя за тем, как отдаляется луг с конопушками одуванчиков, насыпь железной дороги, дерево, утягиваются за горизонт облака.

Он молчит, сосредоточенно всматриваясь в пустую дорогу. Не любит разговаривать за рулем, волнуется, наверное. Не так давно стал водить машину. Хочет, чтобы все было хорошо. Он так всегда хочет, чтобы все всегда было идеально правильно. Перфекционист.

- Нет, не выйдет из тебя толку, - постоянно говорит он с видом прожившего на земле миллиарды лет человека, - не умеешь ты доводить дело до конца. Вот чего ты достигла в свои тридцать пять?

Я устала спорить, я вздыхаю в ответ. А разве ты, все еще желающий меня, и спешащий после работы не в сауну с друзьями и не в лес с любовницей, а домой, разве наш сын, спящий на заднем сиденье, такой милый, словно ботичеллевский ангелочек, разве это ничего не значит? А, впрочем, ты прав: семейное счастье – это вечный полуфабрикат. Вот когда я буду на смертном одре, вокруг меня соберутся дети, внуки, и ты, тогда и можно поставить точку в моей карьере под названием «Семья». Мне не дадут ни медалей за заслуги, ни званий, ни Нобелевской премии. Нет, я не была тут боссом, я тихо готовила завтраки по утрам, поправляла одеялки, когда вы спали, подносила таблетки со стаканом воды к постели, когда вы болели, незаметно утешала и вдохновляла на подвиги. Нет, я не босс. Я исполнитель. Уборщица, что наводит каждый день чистоту еще до того, как клерки приходят в офис. Они заходят и видят – чисто, и все. А как и кто это сделал, никому не интересно. А еще я урна для всевозможных грехов и горничная ваших душ.

Ты можешь крикнуть:

- Дура!

И я соглашусь. Пусть буду дурой, лишь бы не развязывать войну в нашем мирке. Тихо, не кричи. А то от колебания воздуха поднимется пыль, что я не успела вытереть сегодня – устала, как собака. Зачем нам лишние разбирательства? Ты не веришь, что я устаю? Куда уж мне – сидеть в офисном кресле и печатать сообщения в аське, параллельно что-то чертя на экране компьютера, работа не для тупых женщин, тяжелая и непосильная. Мозг мой всего этого не выдержит, застучит, как старый карбюратор, или движок, или что там стучит у машины? Куда проще сопереживать твоим неудачам, нервничать из-за того, что ты обещал придти в пять вечера, а приходишь в пять утра. Да не важно, что в пять утра, главное - живой.

- Подай воды, - опять просишь ты, притормаживая у развалин старой церкви.

Красные кирпичи покрыты черным налетом, то ли штукатурки, то ли плесни – отсюда, из машины, не разобрать. Развалины… Я все время рисую развалины, когда думаю о нас с тобой. Что происходит? Фундамент еще крепкий, а фасад уже гниет, в рамах нет стекол, ветра задувают. Меня вот-вот сдует ветер, весенний, решительный, нежный. Удержи! – я кричу. Ты даже не оглядываешься, уже далеко, с камерой в руках перебираешься за обломки стен и исчезаешь в тени богом забытого храма. А когда-то мы шли по улицам, держась за руки.

- Ну, что ты, маленькая, что ли? - отдергиваешь руку ты теперь, когда я пытаюсь протиснуть свою ладонь в твою, зажатую.

Да, я маленькая. Разве ты не замечаешь? Впрочем, сама виновата, внушила, что я сильная, заслоню собой всех: тебя, нашего сына, людей, что дороги. Что спасу родину и эту вселенную от нашествия всяких тварей. А на самом деле я маленькая, слабенькая, во-от такусенькая. Обними, а?

Почему умирает нежность? Может, стоило ее законсервировать еще десять лет назад, пока ласки было в избытке, как смородины в июле на дачных кустах? С кислинкой немножко, и что? Можно ведь и сахара добавить. Я кричу, ты кричишь. Смородина осыпается. На земле, среди пожухлых листьев, плесневеет, высыхает. Вот и нету больше горячих ночей. Осенний холодок по коже.

Я высматриваю тебя среди темных проемов церкви, давно уже ушел. Не видать. Хотя… вон, вспышки фотоаппарата. Как вспышки моей любви к тебе. То ночь, то молния, снова ночь… «Как хороши, как свежи были розы…» - поется в голове. Любовь при смерти. Я пока еще могу контролировать процесс ее жизнедеятельности. Бросаю угли в огонь, мышиные лапки, стебли чертополоха, корень мандрагоры. Колдую. Варю из пепла и воды зелье будней. Только ты не хочешь больше этого напитка. Отворачиваешься.

- Там фрески сохранились! – с восторгом заявляешь ты, садясь в машину.

А я хочу, чтобы ты восторгался цветом моих глаз, как тогда, прежде, когда на моей карте еще были не исправленные тобою острова и материки, когда океаны ты пил с моих губ…

Сын проснулся. Как научить его верить, что любовь есть, если нежность умерла? Обнимаю сына.

Дорога исчезает под капотом. Туман запутался в травах на поле. Я молча кричу: «Спаси! Это же и в твоих силах!» Развалины храма, в котором больше не живет бог, архитектурным реквиемом звучат в небе, отдаляются. Ты молчишь, опять сосредоточенно вглядываясь в дорогу, муж – самый родной и самый чужой человек на свете. Все больше чужой…