Судя по интонации, Леонидов ответом был все же неудовлетворен.

М.Л.Рехельс

— Режиссеру должны верить. Верить! И побаиваться. Ему дана большая власть. Коллектив должен это чувствовать, хотя хорошему руководителю редко надо этой властью пользоваться. Кому не верят, тот вынужден держать труппу в повиновении только страхом. Это ужасно. Это уже не театр, а застенок. Но еще хуже, ес­ли режиссер боится коллектива и создает себе автори­тет, заигрывая с актерами, задабривая их. Такого и не боятся и не уважают. Актеры любят говорить, что им нужна ласка. На самом деле в режиссере они более все­го ценят талант и строгость...

— Леонид Миронович, одни режиссеры считают, что актера надо любить, другие — что с ним надо хитрить. А как вы считаете?

Считаю неверной самую постановку вопроса. Что значит «хитрить»? Кого любить? Актера? Какого акте­ра? Тот, кто попал в театр по недоразумению, по зна­комству,—не актер. Люби его, хитри с ним —ничего не поможет. С ним надо проститься. А актеру, настоящему актеру, не нужна ни ласка и ни таска, ни любовь, ни хитрость. Вера и строгая требовательность — вот основа нормальных отношений режиссера и актера.

Актеры — люди разные. Одному актеру надо помочь, другого научить, третьего — проучить. Но и сам актер тоже всегда «разный», ноль получается — один, не полу­чается — другой. Когда просит роль — один, когда отка­зывается от нее — другой. Один — в начале репетиции, другой — в конце. Как же можно все многообразие че­ловеческих индивидуальностей и обстоятельств работы свести к односложному: «любить», «хитрить»?

Говорят, что Станиславский на репетиции был иногда очень резок, даже груб и в гневе был страшен. А Немирович-Данченко добивался результатов, не по­вышая голоса. Что лучше?

Быть Станиславским или Немировичем-Данчен­ко?.. Разве же в этом дело: громко делать замечания или тихо? Если режиссер может мне помочь найти себя в ро­ли, я согласен на все. Пусть хоть дерется... Да, Констан­тин Сергеевич был строг. Но неизвестно, что было легче перенести — крик Станиславского или спокойно сказан­ный, но жестокий приговор Немировича-Данченко. Эти великие мастера во многом отличались друг от друга, но сходились в чрезвычайной требовательности, настой­чивости, в прекрасном понимании природы каждого из актеров Художественного театра. Работа с ними всегда была радостью. От них ничего нельзя было скрыть, ни за что нельзя было спрятать свою неподготовленность, сла­бость, пустоту. Режиссер, если он хочет хоть в малой степени походить на Станиславского или на Немировича-Данченко, должен прежде всего понять сложные законы актерского творчества, должен хорошо знать актера, быть для него образцом отношения к делу. А тогда все равно: хитри, люби, кричи, не кричи — актер тебе верит, он за тобой идет.

Говорят, что опытные режиссеры знают, когда надо крикнуть, когда — нет. Они повышают голос созна­тельно, а не потому, что терпение лопнуло. Разве это возможно?

Никто никогда не говорит себе: «хочу не сдержаться». Просто не всегда это удается. Хорошего в этом мало. Но если ваш гнев вызван отвратительным, безоб­разным, возмутительным поступком — и не надо сдерживаться. £ уродством мириться нельзя и не следует увещевать, просить и уговаривать, когда надо требовать и наказывать...

Эти разговоры, как и все последующие, восстанов­лены по памяти. Записи, которые я делал после каждой встречи с Леонидовым, пропали во время войны. Но, сколько помнится, и тогда, в 1939—1941 годах, воспро­извести своеобразие речи, интонацию Леонида Мироно­вича было мне не под силу.

— Что вы станете делать, — спросил меня как-то Ле­онид Миронович, — при нарушении дисциплины?

— Все зависит от того, кто, где, когда нарушил ее, от серьезности проступка.

Увильнуть от ответа не удалось.

Ну, допустим, актер на репетиции стал читать га­зету?

Я сделаю замечание.

Леонидов взял газету и предложил сделать замеча­ние ему. Отказаться сыграть этюд с Леонидовым, было невозможно. Собрав всю наличную строгость, я укориз­ненно посмотрел на Леонида Мироновича и стал объяс­нять, что читать газету на репетиции нехорошо. Леони­дов спрятал ее, но тут же достал записную книжку и стал что-то чиркать. Я, как мне кажется, сделал ему за­мечание в более строгой форме. Записная книжка была спрятана, но «нарушать дисциплину» Леонидов не пере­стал. Он ерзал, перемигивался, шептался с воображае­мыми соседями и всячески демонстрировал, что скучает. Я все более повышал голос и даже стукнул кулаком по столу. Все было напрасно. Когда я изнемог от бесплод­ных попыток навести «порядок», Леонидов прервал «этюд».

Нет, так у вас ничего не выйдет. Так вы мне весь коллектив распустите. Вас извиняет лишь то, что сейчас вы меня стесняетесь. Запомните, в труппе всякого теат­ра есть нахалы и плохо воспитанные люди. Увидев сла­бость режиссера, они садятся ему на голову. Поэтому, на, первое же нарушение порядка надо обрушиться всем своим весом. Надо сразу, в самой резкой и категоричес­кой форме прекратить безобразие. Не допуская возражений и дискуссий, без долгих объяснений надо уда­лить нарушителя с репетиции. На худой конец распечь и испепелить нарушителя так, чтобы он до конца дней сво­их запомнил этот случай. Не беда, если вас сочтут немного сумасшедшим. Важно, что порядок будет установ­лен. А нарушитель, если он не сознательный провокатор, придет извиняться. Актерам далеко не безразлично, с каким режиссером им придется работать. Первое время они по-всякому испытывают режиссера. берут его, как говорится, «на зуб». Надо показать, что и у вас есть зубы и горе тому, кто это забудет. Не упустите только момент!