Речевая и языковая номинация

 

Вопрос о базовой единице номинации имеет достаточно длительную историю рассмотрения. Свое представление о ней высказывали В.М. Алпатов [Алпатов 1982], Ш. Балли [Балли 1955], Л. Блумфильд [Блумфильд 1960; Блумфильд 1968]; И.А. Бодуэн де Куртенэ [Бодуэн де Куртенэ 1963], Ж. Вандриес [Вандриес 2004], Й. Вахек [Вахек 1964], В.М. Жирмунский [Жирмунский 1961], В.А. Звегинцев [Звегинцев 1957], С.Д. Кацнельсон [Кацнельсон 1965], А. Мартине [Мартине 1963], Ф. де Соссюр [Соссюр 1977], А. Фрей [Фрей 2006] и многие другие. Если отвлечься от некоторых частностей, можно констатировать: традиционная лингвистика основывает свои изыскания на том, что таковой «считается слово и анализ начинается с выделения слов, от которых затем происходит переход к выделению как более кратких (морфем), так и более протяженных (словосочетаний, иногда и предложений) единиц языка» [Алпатов 1982, с. 66]. При этом отмечается абсолютный функциональный статус слова в системе языка: «Слово охватывает фактически весь объем языковых функций: номинативную (обозначения), сигнификативную (обобщения), коммуникативную (общения) и прагматическую (экспрессивного воздействия)» [Уфимцева 1974, с. 39]. Сюда же следует отнести и когнитивную функцию.

Наиболее последовательный представитель этой словоцентрической концепции А.И. Смирницкий утверждает, что «слово должно быть признано вообще основной языковой единицей: все прочие единицы языка (например, морфемы, фразеологические единицы, какие-либо грамматические построения) так или иначе обусловлены наличием слов и, следовательно, предполагают существование такой единицы, как слово» [Смирницкий 1955, с. 11]. Однако опыт многочисленных попыток толкования понятия «слово» показывает, что «как только речь заходит об определении этой единицы, многое сразу же становится сомнительным и спорным» [Шмелев 1973, с. 53]. И сам А.И. Смирницкий отмечает: «Различные образования могут быть словами в разной степени, т.е. в разной мере обладать “качеством слова”: как их выделимость, так и их цельность могут быть неодинаковы, хотя и достигать того минимума, который необходим, чтобы данные образования все же выступали как слова» [Смирницкий 1956, с. 187-188].

Как известно, в отличие от других языковых единиц, слово реализовано в эмпирических представлениях говорящих. Как пишет М.В. Панов, «с каким упорством и трудом обучают детей морфологическому анализу, а словесному не учат – это дается без всякой науки. В бытовом разговорном языке нет ни слова предложение (в грамматическом его значении), ни тем более слова морфема. Попросите человека, не знающего школьной премудрости, сказать какое-нибудь предложение – он не поймет вас. На просьбу же сказать какое-нибудь слово отзовется всякий. Такая простая и ясная вещь: слово» [Панов 1956, с. 129]. Эти эмпиричность и простота как раз и являются факторами априорного признания «фундаментальности», первостепенной значимости слова для языка, признания того, что именно оно является первой, основной, а для некоторых лингвистов и единственной [Руделев 1991, с. 70-71] единицей языка. Иначе говоря, традиция предполагает, что слово – это «живой психологический факт, и он может, даже вопреки действительности (выделено мной. – В.Т.), представляться как первосущность» [Пешковский 1959, с. 94].

Но в то же время именно эта простая и ясная эмпирическая, индуктивная «очевидность» слова становится преградой для его полноценной дефиниции.[6] Неслучайно еще в 1925 году М.Н. Петерсон писал: «Вообще удовлетворительного определения слова нет, да и едва ли можно его дать (выделено мной. – В.Т.) <…> слово – такое простое понятие, которому нельзя дать логического определения, а поэтому приходится пользоваться простым указанием или описанием» [Петерсон 1925, с. 23]. Показательно в этом отношении замечание Н.А. Луценко: «Лингвистика пока не может выйти за рамки слова как эмпирического факта, использует слово в качестве понятия, как следует не определённого» [Луценко 2003, с. 9].

Разумеется, простота данного явления иллюзорна. Даже лингвисты, абсолютно справедливо считающиеся корифеями языкознания, осознанно или неосознанно стремились избегать определения слова, ссылаясь при этом на недостаток времени и места. Например, Ф. де Соссюр, только прикоснувшись к этой проблеме, вынужден был оправдываться: «Надо было бы выяснить, на чем основывается разделение на слова, ибо слово, несмотря на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное во всем механизме языка, – но одной этой темы достаточно для заполнения целого тома» [Соссюр 1977, с. 13].

Сложность определения заложена уже в том, что слово функционирует одновременно в нескольких пересечениях существования языка, и установление его границ должно учитывать данные пересечения. Пересечения, о которых здесь говорится, – это пересечения синтагматики и парадигматики слова, которые глубинно релевантны фундаментальному пересечению речи и языка.

По мнению А.М. Пешковского, «мы должны различать два образа: один, возникающий у нас при произнесении отдельного слова, и другой – при произнесении того или иного словосочетания с этим словом. Весьма вероятно, что первый есть лишь отвлечение от бесчисленного количества вторых» [Пешковский 1959, с. 93]. Позднее В.В. Виноградов вводит представление об этой двойственности слова в научную парадигму и предлагает «различать два понятия и два термина – слово и лексема, то есть лексическая единица языка, как система форм и функций, осознаваемая на фоне структуры языка в целом, или форма слова и слово» [Виноградов 1975, с. 37]. В современной лингвистике это различие оформилось в различие двух статусов слова – «статуса слов названий, или слов-ономатем, и статуса синтаксических слов, функционирующих в предложениях, или слов-синтагм» [Кузнецова 1982, с. 30]. Слово-ономатема – это тот самый «теоретический» «знак, имеющий самостоятельное содержание, которое может быть осмыслено вне контекста, независимо от функционирования в составе предложений. Это обобщенная виртуальная единица лексической системы, главной функцией которой является номинация» [Кузнецова 1982, с. 31]. В то же время, слова-синтагмы представляют собой «конкретное проявление словесной формы данного слова (ономатемы. – В.Т.) в определённом морфологическом составе» [Ломтев 1958, с. 44]. Это «слово в его отношениях и связях с другими словами в речи» [СРЛЯ 1982, с. 246]. Иначе говоря, это ситуация, когда слово-ономатема «является в самом языке (точнее, в речи. – В.Т.) представленной определенными разновидностями, каждая из которых обладает качеством слова и так или иначе характеризует данное слово» [Смирницкий 1954, с. 8], то есть тем, что я называю глоссой [Теркулов 1994; Теркулов 2003, с. 98].[7] Таким образом, слово-синтагма (глосса) – это явление речи, конкретная речевая единица с конкретизированной системой значений и созначений и соответствующей им формой выражения, а слово-ономатема – это языковая сущность, представляющая собой совокупность таких глосс, объединенных по определенным признакам, о которых речь будет идти ниже. Ученые отмечают, что «взятое само по себе, как единица словаря, вне связи с другими словами, слово реальной синтаксической единицы не представляет. Чтобы стать ею, оно должно вступить в семантико-синтаксические отношения с другими словами, то есть войти в связную речь на правах члена предложения, обернувшись в словоформу. Отсюда следует, что слово и словоформа (а в нашем случае – слово-ономатема и слово-синтагма. – В.Т.) соотносятся так же, как язык и речь, только в разных лингвистических масштабах (выделено мной. – В.Т.)» [Бровко 2002], на что, собственно говоря, я и обратил внимание выше.

Указанное противопоставление слова-ономатемы и слова-синтагмы представляет собой, следовательно, конкретное воплощение глобального противопоставления языковой и речевой номинаций, на которое в свое время указал В.Г. Гак [Гак 1977-1, с. 248-257]. Нужно предварительно сказать, что термин «номинация» двузначен – он употребляется как для обозначения процесса, и в этом случае имеет значение «процесс, ситуация означивания внезнаковой действительности», так и для обозначения результата, то есть, собственно, номинативных единиц, и в этом случае имеет значение – «номинативный знак» [Гак 1977-1, с. 232]. Противопоставление языковой и речевой номинации – это, в первую очередь, и есть противопоставление языковой (инвариантной) и речевой (вариантной) единиц и установление механизма реализации первой во второй. В этой ситуации, следовательно, уместно синкретичное использование термина «номинация», дающее возможность объединить процесс и результат в единый статико‑динамический комплекс. Такая трактовка очень близка предложенной в свое время Г.В. Колшанским интерпретации номинативной единицы через процесс номинации. Ученый определяет последний как «закрепление за языковым знаком понятия (сигнификата), отражающего определённые признаки денотата: свойства, качества и отношения предметов и процессов материальной и духовной сферы, благодаря чему языковые единицы образуют содержательные элементы вербальной коммуникации» [Колшанский 1977, с. 101]. Различение языковой и речевой номинации в этом случае реализуется в процессуальных и субстанциональных параметрах: языковая номинация закономерно должна быть описана одновременно и как модель процесса, и как система потенциальных речевых номинативных знаков, а речевая номинация – как конкретный процесс обозначения и конкретная единица. Возникает вопрос – как же соотносятся языковая и речевая номинации?

В.Г. Гак предполагает, основываясь, в большей мере, на динамической трактовке данного явления, что языковая номинация – это создание новых номинативных единиц, а речевая – это использование уже готовых единиц в процессе ситуативного означивания [Гак 1977-1, с. 248-257]. Откуда же берутся эти «готовые» единицы, которые реализуются в речи, каков их статус в номинативной системе языка? По В.Г. Гаку, они не могут быть ни языковыми номинациями, поскольку не создаются, а уже существуют в системе, ни речевыми номинациями, поскольку именно их язык использует в речи не в целом, а только в той или иной модификации. Вполне очевидно, что они существуют до номинативной ситуации и реализуются в ней не целиком, а лишь в каком-либо из своих конкретных воплощений. Например, глосса вечера во фразе «все они с нетерпением ожидали вечера» не эквивалентна полностью номинативной единице – слову вечер, так как реализует только одну из ее конкретных форм [в’éч’ьръ] с конкретными грамматическими (ед.ч., род.пад.) и лексическим («время суток») значениями. Если с речевой номинацией здесь все понятно – ее воплощением является глосса вечера, то статус инвариантной номинативной единицы вечер требует своего уточнения.

В работах некоторых ученых процесс и явление означивания стали рассматриваться с коммуникативной точки зрения (см.: [Кубрякова 1986; Мецлер 1990; Сахарный 1985; Снитко 1990]), что привело к некоторому уточнению понятия языковой номинации. Е.С. Кубрякова уже не ограничивает её только процессом создания новых номинативных единиц, но и указывает на существование номинативных сущностей в языке как инвариантов обозначения. По мнению ученого, под номинацией следует понимать «речемыслительный процесс, направленный либо на выбор существующего (выделено мной. – В.Т.) в языке готового обозначения для именуемого явления, либо на создание подходящего названия для него» [Кубрякова 1986, с. 42]. В этом случае обозначенная мной как инвариантная единица – слово вечер – является именно языковой номинативной сущностью, а глосса вечера – одним из ее речевых воплощений. Номинация «как процесс» при такой трактовке есть выбор из возможных модификаций языковой номинативной единицы для реализации интенций конкретной ситуации именования. В связи с этим абсолютно справедлива интерпретация различения типов номинации, предложенная Н.П. Тропиной: «Деление номинаций на языковые и речевые (коммуникативные) ориентировано, в первую очередь, на разграничение знака виртуального и знака актуального, на разграничение процессов виртуального и актуального означивания» [Тропина 2003, с. 32]. При этом «фиксация знаком предмета происходит в конкретных актуализированных знаках, в речи. Виртуальный знак в лексической системе фиксирует нечто иное» [Селиванова 2000, с. 57]. Именно виртуальным знаком следует считать то, что традиционная лингвистика называет словом-ономатемой, то есть языковым лексическим инвариантом номинации, который, собственно, и «фиксирует виртуальный знак», а актуальным (актуализированным) – словом-синтагмой, в котором осуществляется конкретный акт номинации, определяемый потенциями слова-ономатемы.

Учеными предлагалось множество критериев определения основы тождества и отдельности слова-синтагмы и слова-ономатемы (читай: речевой и языковой номинативных единиц), которые, впрочем, практически сразу же признавались неубедительными и противоречивыми. Во многих исследованиях констатировалось, что «все так называемые комплексные определения слова не дают возможности делить текст на слова» [Алпатов 1982, с. 68], и что «в речевой деятельности, так же, как и в индивидуальном стиле, границы слова и фразы особенно зыбки, текучи, неопределенны» [Виноградов 1946, с. 46].

Было бы, кстати, упрощением считать, что для слова-синтагмы актуальна только проблема определения критериев его делимитативности, отдельности от других слов и от смежных явлений, а для слова-ономатемы – тождества, идентификации слов-синтагм (глосс) в пределах одной языковой единицы, а именно так трактуют соотношение тождества-отдельности лексемы многие лингвисты. Например, К.А. Левковская пишет: «Вопрос о выделимости слова в потоке речи относится к проблеме отдельности слова, которая по самой своей сущности принадлежит к области исследования речи, то есть практического пользования языком как средством общения. По отношению же к языку как общественному явлению эта проблема несколько видоизменяется и выступает уже как проблема самостоятельности (тождества. – В.Т.) слова» [Левковская 1962, с. 60]. Следует в связи с этим напомнить, что тождество и отдельность – это две взаимоположенные стороны любой сущности. Как писал Г.В.Ф. Гегель, «нужно оставить совершенно в стороне <…> мнения о том, что делает разум, так как они до некоторой степени имеют лишь историческое (historische) значение; и, скорее, рассмотрение всего, что есть, в нем самом показывает, что оно в своем равенстве с собой неравно себе и противоречиво, а в своей разности, в своем противоречии тождественно с собой, и что в нем самом совершается это движение перехода одного из этих определений в другое (выделено мной. – В.Т.); и это именно потому, что каждое из них есть в самом себе противоположность самому себе. Понятие тождества – простая соотносящаяся с собой отрицательность – не есть продукт внешней рефлексии, оно образовалось в самом бытии. Напротив, то тождество, которое находится вне различия, и то различие, которое находится вне тождества, суть продукты внешней рефлексии и абстракции, произвольно задерживающейся на этой точке безразличной разности» [Гегель 1997, с. 371-372]. Поэтому и слово-ономатема и слово‑синтагма (или соответствующие им сущности несловоцентрического подхода) одновременно существуют в параметрах «тождества самому себе» и «отдельности от всего другого». Именно это и является доминантой нашего дальнейшего рассмотрения теорий определения границ слова и выведения своей несловоцентрической, по сути, теории, в которой слову отводится роль одной из манифестаций (конечно же, наиболее распространенной) интегрирующей языковой номинативной единицы – номинатемы.

Правда, здесь необходимо различать разные плоскости существования тождества-отдельности речевой синтагмной и языковой инвариантной номинативных единиц. Если в первом случае тождество самому себе представляется как линейное тождество, а отдельность от всего другого – как линейная отдельность, и проблема состоит в отождествлении того или иного звукокомплекса с номинативной единицей путем определения его линейных границ на основе отделения от других рядоположенных звукокомплексов (например, отождествление самой себе единицы веют в синтагме вихривраждебныевеютнаднами осуществляется на основе отделения его от звукокомплексов враждебные и над), то во втором случае тождество единицы определяется как системно-парадигматическое тождество, основанное на инвариантном объединении различных речевых номинаций в одну языковую единицу. Здесь возникает уже проблема отделения комбинаторных разновидностей (глосс) одной номинативной единицы от комбинаторных разновидностей (глосс) другой номинативной единицы. Например, чем следует считать звукокомплекс над нами а) глоссой самостоятельной языковой номинативной единицы над нами; б) глоссой номинативной единицы над илиглоссой номинативной единицы нами; в) глоссами отдельных номинативных единиц над и нами?

Как будет показано ниже, именно проблема определения границ тождества‑отдельности как в первом, так и во втором случае решаема в современном языкознании только на основе абсолютизации неприемлемых для описания номинативной единицы формальных признаков. Это – ошибка, призванная только «защитить» сложившийся за века статус слова как базовой ономасиологической сущности. Я же предполагаю, вслед за Т.К. Черемухиной, что «границы обозначений и в языке и в речи носят “размытый” характер, обусловленный подвижной природой отражаемого понятия и гибкостью семантической структуры единицы, приспосабливающейся к потребностям того или иного коммуникативного задания» [Черемухина 1980, с. 2]. Полученные мной результаты исследования процессов модифицирования единой языковой номинативной сущности приводят к довольно парадоксальному, на первый взгляд, выводу: определение статуса слова как статуса самостоятельной инвариантной, базовой языковой сущности не соответствует действительности. Семантическое тождество, констатируемая в большинстве исследований основа актуального тождества слова, закономерно расширяет зону его варьирования (модифицирования) надсловными модификациями – сочетаниями знаменательных слов со служебными и словосочетаниями разного типа.

Это позволяет предположить, что обозначение базовой номинативной единицы термином, который указывает на ее моновербальный характер, то есть термином «слово», «лексема» и т.п., не совсем правильно, поскольку факт противоречивости статуса той или иной единицы в языке не позволяет терминологически отождествлять этот, приписываемый ей в некоторых концепциях, статус с ее названием. Можно было бы использовать уже упомянутый здесь термин «ономатема» (правда, выведя его из юкстапозита «слово-ономатема»). Однако и он не очень удачен, так как по своей внутренней форме может быть неосознанно отнесен не только к ономасиологии, но и к ономастике.

Считаю, что в этом случае более уместным было бы употребить используемый в некоторых исследованиях термин номема [Никитевич 1985] или номинатема [Булыгина 1977, Демьянков 1994, с. 106-107; Зализняк 1973, с. 58; Солнцев 1987, с. 133]. Выбор первого или второго из этих вариантов наименования в нашем случае не может иметь под собой каких-то глубинных структурно-семантических оснований. Здесь главным фактором будет, без сомнения, лишь вкус ученого, который избирает тот или иной термин, лишь подчиняясь каким-то своим личностным соображением. Если говорить обо мне, то я слишком часто употреблял для обозначения базовой единицы номинации именно термин номинатема [Теркулов 2004; Теркулов 2006; Теркулов 2007 и др.], поэтому замена его на термин номема, который в концепции его «сочинителя» все же более связан (но не тождественен, о чем – ниже) с тем содержанием, которой я в этот термин вкладываю, нежели термин номинатема в указанных выше исследованиях, просто может привести к некоторой неразберихе при сопоставлении терминологии этого исследования с терминологией моих предыдущих изысканий, чего мне абсолютно не хочется. Поэтому в дальнейшем я и буду употреблять то наименование, которое уже имело место в моих работах, то есть упомянутый здесь термин «номинатема». Укажу только, что его объем в моей концепции значительно шире, чем в указанных работах, где зону его применения ограничивают только словом. У меня он используется не для обозначения такого представления о слове, которое «возникает в результате абстракции отождествления всех словоформ, различающихся только синтаксическим значением (то есть словоформ, имеющих одно и то же несинтаксическое, или номинативное, "ономатологическое", значение)» [Булыгина 1977, с. 127], а для обозначения абстрактной (структурной) языковой единицы, представляющей собой модель номинации, независимо от того, в каких субстантных единицах эта модель реализуется.

В некоторых исследованиях номинатемой также называют речевую (текстовую) номинативную единицу: «Основной единицей номинативной организации текста является номинатема как текстовая составная часть, выбор которой детерминирован антропоцентрично, категориально, когнитивно, текстовыми парадигматическими связями и т.д.» [Кресан 2001, с. 8]. О.Я. Кресан, цитата из работы которой приведена, является продолжателем линии В.Г. Гака [Гак 1976] и Е. А. Селивановой [Селиванова 2000, с. 181]. Не возражая по сути, отмечу только, что использование «эмического» термина (номинатЕМА, ср.: фонЕМА, морфЕМА и под.) для обозначения единицы «этического» уровня представляется мне несколько неубедительным. Считаю, что любая речевая номинативная единица всегда является реализацией, реальным воплощением номинатемы как языковой сущности, однако для ее обозначения я использую не термин «номинатема», а термин «глосса номинатемы».

Нужно обратить особое внимание на то, что объединение глосс в лексему или, шире, номинатему традиционно осуществляется на основе методологически необоснованного априорного ограничения реализаций последней только однословными единицами. Для обоснования такого подхода словоцентрическая лингвистика неоправданно создает формальные по своей природе конвенциональные правила: «В последнее время высказывается мнение, что предел формально-грамматического варьирования может быть найден только в самой форме», – пишет С.М. Шигапова [Шигапова 2000]. Как аксиома звучит утверждение о том, что «единица словаря не тождественна словоформе, но совпадает с ней в протяженности (выделено мной. – В.Т.)» [Алпатов 1982, с. 69]. Однако даже для словоцентрического подхода к установлению системы модификаций единой номинации это утверждение достаточно противоречиво – существуют, например, большие сомнения в возможности трактовки как совпадающих по протяженности супплетивных форм слова, например, форм слова человек (человек – люди). В некоторых ситуациях ученым приходится выискивать дополнительные критерии сопротивления отождествлению речевых единиц в слово. Например, слова волчиха и волчица совпадают по протяженности и имеют идентичное значение. Однако в большинстве исследований их рассматривают только как синонимы, то есть как единицы, относящиеся к разным номинативным комплексам, поскольку, как традиционно считается, «морфологическим пределом варьирования слова служит тождество морфологической структуры и морфемного состава сопоставляемых единиц» [Горбачевич 1978-2, с. 15], которого у них нет (различие суффиксов - иц - – - их -). Следует обратить внимание на то, что этот принцип применяется крайне непоследовательно. Например, приведенные выше супплетивные формы слова человек уже по своей природе противоречат данному требованию – они не совпадают в корневой морфеме (человек- – люд-), но все же считаются большинством лингвистов реализациями одной лексемы. Кроме того, различие морфемного состава и морфологической структуры не мешает исследователю, чье высказывание было приведено выше, считать вариантами одного слова такие, например, модификации как накапливать – накоплять, засаривать – засорять [Горбачевич 1978-2, с. 159], мочала – мочало, титло – титла [Горбачевич 1978-2, с. 143] и т.п., различающиеся не только набором морфем, но и пусть структурным, грамматическим, но значением (мочала, например, – существительное женского рода, а мочало – среднего). Отмечу здесь, предваряя дальнейшие рассуждения, что у меня нет никаких сомнений в том, что единицы типа волчица – волчиха в силу своей формальной связанности и семантической идентичности должны определяться как разные формальные манифестации одной и той же номинативной сущности.

Ограничение манифестаций одной номинатемы только словами представляется неубедительным еще и потому, что в речи, как это будет показано ниже, границы семантического тождества единой номинативной единицы преодолевают пределы реестра слов‑синтагм, которые с ней эмпирически связываются в сознании носителей языка. Как замечает В.М. Никитевич, «подходя к системе номинаций только со стороны наиболее типичного знака – полнозначного слова, мы способны увидеть лишь ту часть номинативных значений, которые выражаются словом, другие же значения одного и того же класса и способы их выражения, реально существующие в языке, остаются вне поля зрения исследователя» [Никитевич 1985, с. 17]. Отождествление языковой «унифицирующей» единицы со словом есть не что иное, как дань эмпирической очевидности слова, и поэтому употребление терминов слово, лексема, а также композитных образований, содержащих отсылку к слову (слово-тип, слово‑ономатема, слово‑номинатема и т.п.), абсолютно не указывает на реальные внутриязыковые закономерности.

Видимо, именно осознанная «недостаточность» словной интерпретации номинативной базы языка привела к тому, что некоторые исследователи вынужденно приходят к выводу, что «все единицы языка и речи, кроме предложений[8], обладают только свойством номинативности (выделено мной. – В.Т.)» [Солнцев 1987, с. 133], то есть являются только реализаторами номинативной функции. Это позволяет предположить, что ни одна из разновидностей синтагм – слово, сочетание слов, словосочетание – не может считаться основным её носителем. Основная номинативная единица всегда находится на границе между собой и не собой. Она может быть и словом, и словосочетанием, и сочетанием слов. Иными словами, номинативный инвариант должен трактоваться как некое абстрактное ментальное образование, отвлеченное от своих реализаций, но одновременно с этим представляющее собой то общее, что в той или иной степени в них присутствует. Однако для того, чтобы определить, что же реально является основой тождества номинатемы самой себе, а следовательно – основой для обобщения разных единиц в одну интегративную сущность, легче обратиться к слову, потому что, во-первых, в каждой субстантной разновидности единицы языкового уровня, и в частности – в слове, реализуются базовые характеристики целого, и поэтому те параметры, которые были определены при анализе слова, являются, в сущности, проекцией параметров номинатемы на ее доминантную реализацию, а во-вторых, в силу того, что слово долгое время считалось основной языковой номинативной единицей – его номинативные признаки более всего находились под пристальным вниманием языковедов и получили поэтому достаточно разностороннее описание.