Глава 1. О ЛИНГВАЛЬНОМ СТАТУСЕ КОНЦЕПТОВ

 

Своей целью когнитивная лингвистика считает «исследование соотношения семантики языка с концептосферой народа, соотношения семантических процессов с когнитивными» [Попова 2005, с. 7]. Можно согласиться с лингвистами, отмечающими возможность развития и процветания лингвокогнитологии только в пределах антропоцентрической парадигмы, которая «осознается главным принципом современной лингвистики на рубеже XX–XXI веков» [Пименова 2009, с. 7]. Однако понимание лингвистического антропоцентризма в моей работе несколько отличается от того представления, которое только констатирует, что, согласно данному принципу, «научные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для развития человеческой личности и ее усовершенствования» [Кубрякова 1995, с. 212].

В вершину угла моей концепции, основанной на определении В. фон Гумбольдтом языка как «мира, лежащего между миром внешних явлений и внутренним миром человека» [Гумбольдт 1984, с. 304], поставлено предположение о существовании организованного языком мира событий, то есть о существовании перформативного лингвального бытия социума и субъекта. Данный вывод подкрепляется особым образом интерпретированным представлением о языковой относительности, известным как гипотеза Сепира-Уорфа. Напомню, что, по утверждению Э. Сепира, «люди живут не только в объективном мире вещей и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешений некоторых частных проблем общения и мышления. На самом же деле “реальный мир” в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения» [Цит. по: Уорф 1960, с. 135].

Не вызывает сомнений убедительность примеров, приведенных Б. Л. Уорфом в подтверждение данного тезиса. Действительно, например, «около склада так называемых gasoline drums “бензиновых цистерн” люди ведут себя соответствующим образом, т. е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums «пустые бензиновые цистерны» люди ведут себя иначе: недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти empty “пустые” цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения» [Уорф 1960, с. 136]. Однако я несколько по-иному трактую причины, сформировавшие возможность появления таких ситуаций. Если для американского ученого их наличие обусловлено тем, что структура языка, по его мнению, определяет мышление и способ познания реальности, то для меня большое количество случаев провоцирования языковыми сущностями неправильной оценки ситуации является основанием для утверждения о репрезентации в семантической структуре языка двух миров – онтологического, референтного, то есть мира внеязыковых сущностей и событий, протоколируемых в языке, и лингвального, то есть мира, созданного языком. Другими словами, в моей концепции не язык определяет мышление, а мир, созданный языком, является миром нашего человеческого существования. Наше поведение обусловлено законами этого мира, хотя и имеет, в то же время, онтологические рамки. Как отмечет В.И. Красиков, описывая концепцию Л. Витгенштейна, «существует как бы два среза бытия: мир как совокупность фактов, целокупность событий, поддающихся описанию в познании через фактуальные предложения, логические комбинации и жизнь – область человеческих смыслов и ценностей» [Красиков 2003, с. 10]. Оба эти мира находятся в тесном взаимодействии: «Предложение – образ действительности. Предложение – модель действительности, как мы ее себе мыслим» [Витгенштейн 2009, с. 45].

Важно то, что на пересечении этих миров и существует человек как личность, с одной стороны, определяющая формы существования онтологического и лингвального бытия, а с другой, определяемая, формируемая этими мирами. Как пишет Б.М. Гаспаров, «языковое существование личности представляет собой продолжающийся на протяжении всей жизни этой личности процесс ее взаимодействия с языком. В этом процессе язык выступает одновременно и как объект, над которым говорящий постоянно работает, приспосабливая его к задачам, возникающим в его текущем жизненном опыте, и как среда, в которую этот опыт оказывается погружен и в окружении которой он совершается» [Гаспаров 1996, с. 6].

Учет вышесказанного позволяет внести некоторые коррективы в схему номинации. Эта схема, изначально определявшаяся как дихотомия (реальность → язык), представляется мне в виде трихотомии (онтологическая реальность → язык → лингвальная реальность). При этом именно лингвальная реальность становится главным конструктом человеческого бытия. Как писал В. фон Гумбольдт, «человек думает, чувствует и живет только в языке» [Гумбольдт 1984, с. 378]. Несколько иначе высказался по этому поводу М.М. Бахтин, по мнению которого антропоцентризм «культурного кода» порождает пленение человека языковыми стереотипами как стереотипами культуры: «Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не оговоренному девственному миру, одинокий Адам, мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом в предмете. Конкретному историческому человеческому слову этого не дано: оно может лишь условно и лишь до известной степени от этого отвлечься» [Бахтин 1975, с. 92].

Традиционно такое лингвальное бытие мира определяют как языковую картину мира, то есть как «отраженные в категориях (отчасти и в формах) языка представления данного языкового коллектива о строении, элементах и процессах действительности в её соотношении с человеком» [Виноградов 1995, с. 148]. Следует отметить в этой связи, что, в отличие от картины мира, которая закономерно трактуется только как «глобальный образ мира, лежащий в основе мировоззрения человека, то есть выражающий существенные свойства мира в понимании человека в результате его духовной и познавательной деятельности» [Постовалова 1999, с. 21], лингвальный мир – это не только отражение внеязыковой реальности в языке, но и особым образом организованная реальность, то есть не только картина мира, но и мир. Справедливо в этой связи мнение М.В. Пименовой о том, что «при таком подходе язык может рассматриваться как определенная концептуальная система» [Пименова 2001, с. 20-21]. Конечно же, язык – это «система ориентиров, необходимая для деятельности человека в окружающем его вещном и социальном мире» [Леонтьев 1999, с. 19]. Однако следует согласиться с А.И. Пигалевым: «Язык создает искусственное сверхчувственное социальное пространство-время культуры» [Пигалев 1999, с. 50], и поэтому система ориентиров «вещного и социального миров» представляет собой не что иное, как именно языковое «сверхчувственное социальное пространство-время культуры». И это, кстати, приводит к тому, что «язык всей своей системой настолько связан с жизнью, копирует ее, входит в нее, что человек перестает различать предмет от названия, пласт действительности от пласта ее отражения в языке. Создается иллюзия полного их единства» [Лотман 1994, с. 69].

Такой подход во многом соприкасается с представлениями М. Хайдеггера, писавшего о том, что «картина мира, сущностно понятая, означает <…> не картину, изображающую мир, а мир, понятый в смысле такой картины» [Хайдеггер 1993, с. 49]. Еще более четко эта мысль была выражена А. Эйнштейном: «Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной» [Эйнштейн 1923, с. 45].

Каким же образом сосуществуют языковая картина мира, то есть номинация онтологического мира, и лингвальный мир. Я отмечаю 3 типа такого сосуществования.

1. Лингвальный мир стремится к совпадению с языковой картиной мира, перформация стремится к слиянию с номинацией. Например, фраза Весь день идет дождь, в сущности, отражает реальное состояние мира. Я называю эту ситуацию «лингвальный баланс». Однако следует сказать, что даже этот лингвальный баланс предполагает некоторое превалирование перформации над номинацией. В языковом бытии некий промежуток времени «день» полностью (весь) связан с гештальтной ситуацией «идет дождь», где статус гештальт-агента выполняет дождь. Однако в онтологическом мире существует целый ряд факторов, позволяющих усомниться в полном тождестве внеязыковой и языковой реальностей. Во-первых, указанная фраза с точки зрения лингвального мира истинна при любых условиях, с точки же зрения онтологического мира она может быть как истинной, так и ложной. Во-вторых, во фразе предполагается абсолютность описываемого события, однако в онтологическом мире дождь идет только в определенной местности, физически связанной с субъектом-номинантом. Последний же в языковом мире делает дождь событием вселенским, а не локальным. В-третьих, во фразе дождь темпорально представляется как континуум, в то время как в реальности он может на время прекращаться и т.д. Представление мира в языке становится фактором создания новой предметной реальности, которую А.Ф. Лосев обозначает следующим образом: «Язык есть предметное обстояние бытия» [Лосев 1990, с. 98].

2. В некоторых случаях перформативность лингвального мира является средством организации реального мира. В первую очередь это проявляется в использовании так называемых перформативных глаголов и предложений, то есть повествовательных предложений, репрезентирующих высказывание, которое не описывает соответствующее действие, а равносильно самому осуществлению этого действия. Например, высказывание Обещаю тебе прийти вовремя есть уже обещание. Такую же значимость имеют и манипулятивные тексты, в основе которых лежит «вид языкового воздействия, используемый для скрытого внедрения в психику адресата целей, желаний, намерений, отношений или установок, не совпадающих с теми, которые имеются у адресата в данный момент» [Быкова 1999, с. 99]. Манипулятивный текст создает лингвальную реальность, выгодную своему создателю и направленную на формирование нового лингвального сознания и мира у получателя данного текста.

3. Иногда перформативность лингвального мира становится причиной полного его отрыва от реальности. В данном случае лингвальный мир становится миром вымысла, а мир онтологический даже не предполагается. Наиболее ярко это отражается в разнообразных произведениях словесного творчества. Слово в художественном тексте является не фактом обозначения, а фактом созидания. Оно – единственная реальность художественного мира. «Обозначаемых» им реалий попросту не существует в нашем внесловном, физическом мире: нет и не было в реальности носа, гулявшего по Невскому проспекту, Евгения Онегина – все они существуют только в слове и представляют собой особым образом организованную словесную материю. Если в реальном языке фраза «идет дождь» является констатирующей предикацией двух номинативных сущностей, отражающих внеязыковые референты действия (идет) и субстанции (дождь) в настоящей (Весь день здесь и сейчас в реальности) локации, то в литературной действительности фраза “ Весь день идетдождь ” является самодостаточной реальностью, имеющей место только в мире слова. Мир и слово тут отождествляются. Здесь уместно привести размышления В.В. Федорова о том, что слово является «единственным субъектом, поскольку бесчисленные субъекты разнообразных существований суть превращенные формы бытия слова» [Федоров 2006, с. 480]. При этом слово художественное и слово естественное представляют собой две стороны одной сущности – не может художественное слово, несмотря на многочисленные попытки, например, тех же футуристов (см. “Весну” А. Крученых), выйти за пределы законов функционирования естественного слова. В сущности – художественное слово, художественный текст, художественный язык – это естественное слово, естественный текст, естественный язык в неестественной для них функции. Не в функции номинации и коммуникации, а в функции “креации”, перформации, созидания, сотворения новой – лингвальной реальности.

Понятно, что обозначенные три модели взаимодействия онтологического (внеположенного по отношению к языку) и лингвального миров даны мной только в качестве повода для дискуссий и причины поиска более дробной классификации.

Различие онтологического и лингвального мира, на мой взгляд, является проекцией на языковую и речевую деятельность субъекта двух аспектов номинативной функции – собственно номинативного, выражающего стремление языка адекватно отразить внеязыковую, онтологическую реальность, и перформативного, представляющего собой реальное воплощение номинативных интенций субъекта-номинанта в мире лингвальных сущностей. Субъект, пытаясь обозначить внеязыковую реальность, онтологический мир, в сущности, создает новую – лингвальную – действительность, которая подчиняется законам субъекта, стереотипам, являющимся отражением заложенных в языке моделей преобразования внеязыкового мира в языковой, преломленных через лингвальную компетенцию номинанта. Задача дальнейших исследований как раз и состоит в определении конкретных форм сосуществования онтологического и лингвального миров в текстах разных типов, моделей лингвальной перформации объективной действительности.

Такой подход к определению статуса реальности, репрезентируемой в языке и порождаемой языком, позволяет по-новому подойти к определению языкового статуса концепта.

Как известно, существует два подхода к определению соотношения языка и концептосферы. Наиболее распространенная точка зрения предполагает, что концепт – это не языковая, не лингвальная, а психологическая, ментальная сущность. Например, З.Д. Попова и И.А. Стернин утверждают, что концепт – это только «принадлежность сознания человека, глобальная единица мыслительной деятельности» [Попова 2006, с. 9]. В основе такой трактовки лежит констатация того, что «наряду с языковым существует неязыковое мышление, с одной стороны, и что языковое существование связано не только с мышлением, но и с чувственно-волевой сферой и подсознанием, с другой стороны» [Карасик 2007, с. 9]. С тем, что существуют невербальные формы мышления, спорить трудно, однако сложно согласиться и с тем, что концепт нельзя рассматривать как лингвальную единицу только потому, что есть возможность его существования вне языка, а именно так следует трактовать такое утверждение: «Концепт не имеет обязательной связи со словом или другими языковыми средствами вербализации. Концепт может быть вербализован, а может быть и не вербализован языковыми средствами» [Попова 2005, с. 8]. В качестве примера В.И. Карасик приводит следующую ситуацию: «Когда я слышу фа-минорную хоральную прелюдию Баха, мне вспоминаются финальные кадры из фильма А. Тарковского “Солярис”: изображенная мыслящим океаном встреча героя с отцом, самый дорогой подарок, который можно получить, навсегда попрощавшись с родным человеком. Такая встреча – это концепт, у которого нет однословного вербального обозначения» [Карасик 2007, с. 12]. Ниже я выскажу свое мнение об обязательности-необязательности однословной реализации базовой номинативной единицы. Здесь же отмечу другое. Даже говоря о неоязыковленных концептах, сторонники нелингвальной природы последних вынуждены прибегать именно к вербальным средствам их описания и опираться именно на языковую плоскость их существования. Как отмечает В.И. Карасик, «описание концепта – это специальные исследовательские процедуры толкования значения его имени и ближайших обозначений (выделено мной. – В.Т.)» [Карасик 2002, с. 134]. См. в другом месте: «Мы объясняем концепты через значения слов» [Карасик 2007, с. 10]. Еще более четко это выражено в том исследовании, которое, как это не парадоксально, является, по моему мнению, манифестом теории нелингвальной природы концепта. Сами З.Д. Попова и И.А. Стернин утверждают, что «произнесенное или написанное слово является средством доступа к концептуальному знанию» [Попова 2003, с. 19], что «слово <…>, как и любая номинация, – это ключ, “открывающий” для человека концепт как единицу мыслительной деятельности и делающий возможным воспользоваться им в мыслительной деятельности. Языковой знак можно также уподобить включателю – он включает концепт в нашем сознании, активизируя его в целом и «запуская» его в процесс мышления» [Попова 2003, с. 19]. Другими словами, «естественный язык <…> выступает лишь средством, обеспечивающим исследователю доступ к «языку мозга»» [Воркачев 2007-2, с. 10]. Однако это свидетельствует именно о том, что, во-первых, в концепте нет ничего такого, что не могло бы реализоваться в языке[5], а во-вторых, что, будучи полностью реализованным в языке, концепт являет собой именно лингвальную – языковую сущность.

Именно таким мне видится собственно лингвистический подход к трактовке концепта, представленный в работах Е.С. Кубряковой, С.Г. Воркачева и многих других. Наиболее важен для меня тезис Е.С. Кубряковой о том, что «именно объективация сознания с помощью языка оказывается условием человеческого существования и главной отличительной чертой homo sapiens. Тогда как невербализованные знания выступают как неявные, неосознаваемые, смутные <…>, появление специального обозначения для сложившейся или складывающейся в голове человека структуры знания позволяет превратить нечто диффузное и дотоле неопределенное в нечто характеризующееся явными границами и выделенное в отдельную сущность» [Кубрякова 2004-2, с. 306]. Обозначенное именем знание приобретает свою условную законченность именно в языке и поэтому может быть определено именно как сущность лингвального мира. Я не сомневаюсь в том, что мышление человека может быть невербальным, что зона существования концептов распространяется далеко за пределы языка. Однако «схваченное знаком» знание становится концептом лингвального мира – лингвоконцептом, а следовательно, должно рассматриваться именно как компонент языковой структуры. В этом случае уместно вспомнить слова С.Г. Воркачева: «“Концепт” в лингвокультурологических текстах – это вербализованный культурный смысл, и он “по умолчанию” является лингвокультурным концептом (лингвоконцептом) – семантической единицей “языка” культуры, план выражения которой представляет двусторонний языковой знак, линейная протяженность которого, в принципе, ничем не ограничена» [Воркачев 2005-2, с. 10]. Здесь отмечаются два важных для меня момента. Во-первых, знаковым является употребление термина «лингвоконцепт» (как альтернативы термину «концепт»), поскольку префиксоид «лингво» указывает на данную сущность именно как на элемент лингвального мира, а во-вторых, мнение о ничем не ограниченной линейной протяженности выражающего концепт знака абсолютно совпадает с моей теорией существования на уровне языка не знака, а модели номинации, называемой мной номинатемой, которая является базовым выразителем концепта и может реализовываться в речи, коагулируя концепт, в любом речевом знаке (глоссе), не связанном с представлением об ограниченной линейной протяженности [Теркулов 2007].

Концепт, следовательно, является в этом случае уже не столько категорией мышления вообще, сколько категорией вербального мышления, категорией вербального мира. При этом, как это будет показано ниже, концепт, существующий в лингвальном мире, становится не просто знанием об объекте номинации, но системоорганизующей лингвальной единицей. В силу того, что на уровне языка нет ничего, кроме инвариантных сущностей (Ф. де Соссюр), именно концепты, связанные с инвариантной формой номинативной единицы, определяют законы коммуникации, законы своей коагуляции и выбора формальных языковых структур.

В связи с этим необходимо внести некоторые уточнения в определение базовых параметров лингвоконцепта. Ни для кого не секрет, что в когнитологии существует огромное количество определения концептов. Как пишет С.Г. Воркачев, «несмотря на то, что лингвоконцептологи к настоящему времени относительно едины в понимании объекта своего научного интереса как некого культурного смысла, отмеченного этнической специфичностью и находящего языковое выражение [см.: Воркачев 2001, с. 66-70], видовая пролиферация этого объекта, как представляется, дает повод обратиться к “биологической метафоре”: разновидности лингвоконцептов в пределах дефиниционной формулировки растут, “как трава” – не имея под собой какого-либо последовательного классификационного основания [см.: Сорокин 2003, с. 288], что весьма затрудняет их типологию» [Воркачев 2007-1, с. 15]. Различные определения базовых характеристик концепта позволяют составить общую картину представлений о нем, которая является, в сущности, концептом «концепт», поскольку выделение последнего осуществляется, очевидно, на основе предложенной М.В. Пименовой модели исследования концептов, которая «заключается в интерпретации значения конструкций, объективирующих те или иные признаки концептов» [Пименова 2009, с. 74]. Уточним, правда, что в моем исследовании характеристики концепта определяются его статусом конструкта лингвального мира. Конечно же, он имеет ментальную природу. Как отмечает А.А. Залевская, концепт – это объективно существующее в сознании человека перцептивно-когнитивно-аффективное образование динамического характера [Залевская 2001, с. 39]. Однако для языка важнее всего то, что концепт – это «синтезирующее лингвоментальное образование, методологически пришедшее на смену представлению (образу), понятию и значению и включившее их в себя в “снятом”, редуцированном виде – своего рода “гипероним” последних» [Воркачев 2007-2, с. 5]. Следует отметить, что эта «снятость», на мой взгляд, позволяет наделить концепт статусными характеристиками каждого из упомянутых ментальных образований. С одной стороны, он должен быть определен как когнитивная сущность в своем индивидуалистском, личностном (представление) состоянии, с другой – в своем феноменологическом, гносеологическом (понятие) проявлении, а с третьей – как языковая, лингвальная (значение) инстанция. Иначе говоря, концепт «является результатом столкновения словарного значения слова с личным и народным опытом человека» [Лихачев 1997, с. 287]. Он реализуется в сознании как комбинированный онтологически-индивидуально-этнический «квант знаний». С одной стороны, «концепт всегда выступает как часть целого, которая содержит в себе отражение системы <…> Концепт – микромодель культуры, а культура макромодель концепта. Концепт порождает культуру и порождается ей» [Зусман 2001, с. 41]. Это формирует онтологический и этнический компоненты концепта. С другой стороны, как пишет Н.Ф. Венжинович, «концепты индивидуальны и кодируются в сознании единицами универсального кода, в основе которых лежат индивидуальные чувственные образы, которые формируются на базе личного чувственного опыта человека» [Венжинович 2006, с. 9]. В силу этого в концепте реализуются как онтологические, так и, что самое главное, прагматические аспекты идентификации референта (референции). «Следствия познания как взаимодействия субъекта и объекта воплощаются в языке, который есть одновременно и информативной системой и аккумулятором знаний – материально воплощенным выражением мышления», – отмечает В.М. Русановский [Русанівський 1981, с. 49]. При этом «человеческая мысль постоянно колеблется между логическим восприятием и эмоцией, мы или понимаем, или ощущаем; чаще всего наша мысль складывается вместе с тем и из логической идеи, и из чувства. И хотя эти два элемента могут объединяться в разнообразных пропорциях, все же в каждом конкретном случае преобладает что-то одно: или логическое восприятие, или чувства. Наша мысль в одних случаях будет иметь логическую доминанту, а в других эмоциональную» [Балли 1955, с. 182].

В связи с этим наиболее точной представляется мне структурация концепта, предложенная В.И. Карасиком и включающая следующие компоненты:

1) объективное потенциальное содержание;

2) содержательный минимум, представленный в словарной дефиниции и являющийся частичной и субъективной актуализацией концепта;

3) конкретизацию содержательного минимума (которая, в свою очередь, включает тематизацию, например, автобус – это машина; прагматизацию, например, отпуск для человека, живущего на севере, ассоциируется с морем, полуобнаженными девушками и пальмами; сюда же относятся статусно - ролевые, ситуативные, этноспецифические обертоны языковых реалий) (См.: [Карасик 1996, с. 3-9]).

Нужно уточнить и еще один аспект существования лингвальной структуры концепта. Как пишут В.И. Карасик и Г.Г. Слышкин, «лингвокультурный концепт многомерен <…>. Традиционные единицы когнитивистики (фрейм, сценарий, скрипт и т.д.), обладая более четкой, нежели концепт, структурой, могут использоваться исследователями для моделирования концепта» [Карасик 2001, с. 76]. Очень интересна классификация И.А. Стернина, который выделяет три типа (класса) концептов:

1) концепты-представления, представляющие собой «обобщенные чувственно-наглядные образы предметов и явлений» [Стернин 1998, с. 24], например: ночь, бабушка, солнце и т.п.;

2) концепты-понятия, определяемые как «мысль о наиболее общих, существенных признаках предмета или явления, результат рационального отражения основных, существенных признаков предмета» [Стернин 1998, с. 25], например: истец, ответчик, судья;

3) концепты-гештальты, то есть «комплексные, целостные функциональные структуры», упорядочивающие «многообразие отдельных явлений в сознании» [Стернин 1998, с. 24-25], например: театр, подготовка, написание.

Следует отметить, что разделение субстанциональных концептов на представления и понятия трудно признать убедительным, потому что всякий концепт содержит в себе рациональное и чувственно-наглядное одновременно. Кстати, это косвенно признается и И.А. Стерниным. Как он отмечает, одна и та же номинативная единица «может в разных коммуникативных условиях реализовывать либо гештальт, либо понятие, либо представление, поскольку все эти концепты представляют разные уровни мыслительной абстракции, а коммуникативные потребности могут потребовать разной степени конкретизации мысли» [Стернин 1998, с. 26]. Уровни мыслительной абстракции – это, как раз, уровни представления и понятия. И гештальт, как функциональная сущность, и субстантный концепт, как констатирующая сущность, могут быть реализованы в речи и как представление, и как понятие, однако это уже уровень речевого модифицирования, а не языкового инварианта. Поэтому мной в дальнейшем будет применяться разделение концептов на концепты предметно‑чувственного типа (концепты-субстанции) и концепты-гештальты. Именно такое разделение, на мой взгляд, имеют в виду, когда говорят о том, что знания (читай – концепты) делятся «на знания декларативные («знания, что…») и процедуральные (знания, как…»)» [Кубрякова 2004-2, с. 10]. Данное разграничение типов знаний релевантно противопоставлению двух упомянутых мной типов концептов – декларативно-субстантных и процедурально-гештальтных. Основной формой выражения субстантного концепта является имя, гештальтного – глагол.

Если концепты-субстанции представляют собой структурно гомогенную группу, то среди концептов-гештальтов по типу реализации функциональности я различаю два типа гештальтов.

Во-первых, это фреймы, трактуемые как «структура данных для представления стереотипной ситуации» [Минский 1979, с. 7] и репрезентирующие статическое представление о ней. Таковы, например, фреймовые гештальты выставка, смотреть, вечер.

Во-вторых, это скрипты (сценарии), представляющие обозначенную номинатемой ситуацию в виде «списка событий, задающих стереотипный эпизод» (см.: [Schank 1982-1; Schank 1982-2]) и репрезентирующие динамическое представление о ней, например, урок, читать, концерт.

В принципе, все концепты могут быть описаны в пределах предложенных выше систем координат. Здесь нужно только сделать одно уточнение: они могут иметь разный статус в пределах трех типов взаимодействия онтологического и лингвального миров, а, следовательно, по-разному, в зависимости от сущностных характеристик этого взаимодействия, реализовывать свои номинативные потенции. Я предполагаю разграничение трех типов концептов по их погруженности в лингвальный мир.

Во-первых, это номинативные концепты, которые существуют как отражение реальных сущностей онтологического мира. Таковы, например концепты свет, зажгла, Наташа во фразе Наташа зажгла свет.

Во-вторых, это перформативные концепты, которые возникают как реализация идеи индивида преобразовать мир. Это могут быть концепты, обозначенные перформативными глаголами, то есть глаголами, благодаря которым «производство высказывания является осуществлением действия» [Остин 1986, с. 1986], например «обещать», «клясться» и т.д. Сюда же следует отнести концепты манипулятивных, в первую очередь, политических текстов, о концептуальной организации которых Э. В. Будаев и А. П. Чудинов пишут: «Положение о том, что субъект склонен реагировать не на реальность как таковую, а скорее на собственные когнитивные репрезентации реальности, приводит к выводу, что и поведение человека непосредственно определяется не столько объективной реальностью, сколько системой репрезентаций человека» [Будаев 2007, с. 23]. Поэтому в перформативных концептах данного типа реализуется не номинативное, стремящееся к адекватности онтологического и реального миров знание о связанном концептом объекте, а желаемое, настроенное только на внушение коммуниканту своей истинности знание.

В-третьих, это поэтические концепты, которые абсолютно утрачивают связь с онтологическим миром и настроены полностью на формирование лингвальной реальности (см. об этом: [Теркулов 2010]). Именно здесь в полной мере реализуется способность знаков языка «создавать новые ментальные пространства (ментальные миры условностей, воображения, фантазий)» [Селиванова 2000, с. 72]. Поэтические концепты не отражательные, хотя и можно предположить существование в этимологической ретроспективе неких прототипов поэтической реальности. Здесь и сейчас они представляют собой вымышленные знания, они не номинируют мир, не представляют онтологический мир в терминах желаний индивида, а создают мир, являются его единственной онтологической реальностью.

Я уже говорил о том, что концепт рассматривается мной как некая сущность лингвального мира, которая, будучи квинтэссенцией знания, в языке приобретает статус организатора структуры, организатора речемыслительной деятельности. Это элемент языка, определяющий возможности речи. Концепт является лингвальной сущностью. Иначе говоря, как отмечает А. Вежбицкая, концепт – это объект из мира “Идеальное”, имеющий имя и отражающий определенные культурно-обусловленные представления человека о мире “Действительность” [Вежбицкая 1997]. Наличие имени у концепта и есть тот стимул, который определяет его языковую природу.

Определение концепта как лингвальной сущности, указание на наличие в языке имени, объективирующего концепт, позволяет мне предположить, что он должен быть связан с той или иной номинативной единицей, являющейся базовым средством его выражения. Вопрос состоит лишь в том, с какой и как? Другими словами, перед исследователем лингвального статуса концепта стоит вопрос о том:

а) какая единица языка должна быть признана базовой номинативной сущностью;

б) как соотносится с нею концепт;

в) какими могут быть проявления базовой единицы номинации в реальных ситуациях общения.

Поиску ответов на эти вопросы и посвящена эта работа.