Студопедия — Словоцентрические теории базовой номинативной единицы
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Словоцентрические теории базовой номинативной единицы






 

Традиционно считается, что определение критериев тождества / отдельности слова (и любой другой номинативной единицы) логичнее начать со слова-синтагмы (глоссы): «Определение понятия лексемы (слова-ономатемы. – В.Т.) также очень важно для языкознания, однако оно должно быть построено, пользуясь уже полученным определением слова как единицы речи (слова-синтагмы. – В.Т.)» [Кузнецов 1964, с. 75]. Вряд ли с этим можно согласиться. Эмпирическое исследование реализаций той или иной единицы в любом случае осознанно или неосознанно опирается на представление об объединяющей их первосущности. В нашем случае априори роль такой первосущности передается абсолютно не определенному в теории слову‑ономатеме. Именно неопределенность данного явления, которое, напомню, имеет языковую интегрирующую природу, ставит под сомнение саму возможность адекватной и полноценной интерпретации и речевых номинативных единиц. Однако подтверждение истинности-ложности словоцентрической трактовки номинативной базы языка все же можно найти только в результате критического анализа именно концепций выделения слова‑синтагмы как аксиоматически признанной основной речевой номинативной единицы, поскольку она, эта трактовка, может найти как свое подтверждение, так и опровержение только в результате всестороннего анализа эмпирического материала и определения сущности процессов и единиц речевой номинации.

На уровне слова-синтагмы проблема состоит в его отличении от соположенных вычленяемых из речевого потока явлений, также имеющих номинативную природу. Как известно, «в пределах общей категории номинации следует выделить три разных вида: а) номинация через слово и словосочетание (лексическая), б) номинация через предложение (пропозитивная) и в) номинация через текст (дискурсивная)» [Азнаурова 1977, с. 121].[9] Не буду здесь касаться проблемы определения параметров номинативности предложения и дискурса, достаточно интересной, но находящейся вне пределов моих научных разысканий, и укажу на неслучайность рассмотрения в одной рубрике предложенной классификации слова и словосочетания – этот ряд как раз и является зоной дефиниционной неустойчивости. Наука пока что не может однозначно ответить на вопрос, где заканчивается слово и где начинается словосочетание или любое другое сочетание единиц, имеющее номинативную природу, поскольку в языке отмечается наличие «многочисленных переходных случаев, которые по определенным критериям могут быть отнесены к тем или иным языковым единицам. Это касается и вопроса определения границ слова, когда по одним критериям языковая единица может квалифицироваться как слово, по другим – как словосочетание, фразеологизм или морфема» [Лучик 2000, с. 35].

Проблему определения слова‑синтагмы описал А.И. Смирницкий, который установил, что она «расчленяется на два основных вопроса: а) вопрос о выделимости слова, представляющий собой вместе с тем вопрос о различии между словом и частью слова (компонентом сложного слова, основой, суффиксом и пр.); б) вопрос о цельности слова, являющийся вместе с тем вопросом о различии между словом и словосочетанием (добавлю, и сочетанием служебного слова со знаменательным, сочетаниями сочинительного типа и т.д. – В.Т.)» [Смирницкий 1956, с. 187].

В первом случае речь идет об интерпретации слова как «определённого типа связи морфем» [Солнцев 1977, с. 251]. Здесь возникает необходимость определения параметров тождества слова-синтагмы самому себе в речевом потоке. Задача состоит в поиске параметров его отграничения от морфемы.

Наиболее актуальным в этом смысле является вопрос о статусе служебных слов в их сочетаниях с полнозначными лексемами. Для русского языка это, в первую очередь, касается предложно-падежных сочетаний. Такие сочетания обычно трактуются как синтаксемы, вернее, как речевые реализации синтаксем, то есть «минимальных синтаксических единиц, представляющих собой единство категориального значения, морфологической формы и синтаксической функции» [Конюшкевич 2006, с. 74]. Как видно, уже на уровне грамматики и синтаксиса предложно-падежные сочетания интерпретируются как единства.[10] Существует две трактовки статуса предлогов в таких сочетаниях. Самая распространенная концепция, представленная в [Бондаренко 1961; Всеволодова 2002; Всеволодова 2005; Загнітко 2003-Загнітко 2007-3; Золотова 1973-Золотова 1988; Конюшкевич 2006] и многих других, определяет предлоги, союзы, артикли и т.п. именно как служебные слова. При этом констатируется, что «типичные служебные слова (например, предлоги и артикли) не отличаются от аффиксов ни с фонетической, ни с семантической точек зрения, но различаются по степени спаянности с основой» [Алпатов 1982, с. 69]. Однако понятие «степень спаянности» слишком уж привязано к конкретным ситуациям речевого означивания. Например, сочетание на дом может быть предельно спаянным в предложении «Она получила задание на дом», где между предлогом и полнозначным словом невозможна вставка других слов, и предельно расчлененным в предложении «На дом опустился туман», где между предлогом и полнозначным словом можно, например, вставить слово наш. Чем же тогда является комплекс на – словом или морфемой, или же в одних случаях он должен быть определен как адвербиальная морфема, а в других – как предлог? Малоубедительно в этой связи утверждение Г.А. Золотовой о том, что «роль предлогов представляется <…> более морфематической, хоть от морфемы они отличаются богатой и тонкой семантической дифференциальностью и неограниченной пополняемостью» [Золотова 1973, с. 94]. Каким образом устанавливается это большее «богатство и тонкость семантической дифференциальности», остается, к сожалению, непонятным.

С другой стороны, в [Вихованець 1980; Касевич 1984; Курилович 1962; Пешковский 1956; Потебня 1958; Потебня 1999; Русанівський 1985 и др.] предлоги относят к особому типу морфем. Е. Курилович, например, указывает на то, что падеж с предлогом представляет собой единую форму, значение которой создаётся предлогом и падежным окончанием: предложно-падежный оборот – не группа слов, но слово, в котором предлог выступает в качестве морфемы [Курилович 1962, с. 175-203]. Еще более четко определяет статус служебных слов как аналитических морфем В.Б. Касевич: «Служебные слова – это грамматические морфемы (выделено мной. – В.Т.), которые могут отделяться от “своей” знаменательной морфемы другими лексическими единицами, в том числе и такими, с которыми данная служебная морфема не способна вступать в непосредственную грамматическую связь» [Касевич 1984, с. 55].

Следует обратить внимание на то, что как первая, так и вторая точка зрения основаны на поиске формального определения границ тождества речевых сущностей. По моему мнению, служебные слова, которые входят в состав синтаксем и могут формально сближаться как со словом (например, слова степени самый, наиболее; глагол-связка быть и т.п.), так и с морфемой (предлоги, частицы, артикли и т.д.), должны трактоваться только как часть речевой номинативной единицы. Они являются всего лишь речевыми маркерами грамматической ситуации в пределах сложного номинативного единства.

Трудности в определении параметров выделимости слова-синтагмы связаны также с определением структурно-функционального статуса сокращенных компонентов в сложных аббревиатурах типа спецфонд, профсобрание, автостанция и т.п. Л.В. Щерба, например, утверждал, что здесь «одна из частей сложного слова является обыкновенным словом, а другая – своего рода префиксом или суффиксом (выделено мной. – В.Т.) с известным всякому значением, как, например, партработник, партбилет, партсобрание и т.п.» [Щерба 1957, с. 137]. Такая трактовка, как это ни странно, полностью противоречит самой возможности выделения аббревиатур и относит их не к «слово- и основосложениям», а к случаям аффиксации на базе простого слова. Действительно, если, соглашаясь с мнением Л.В. Щербы, считать, например, комплекс грамм - (< граммофонная) префиксом в слове грампластинка, то следует определить данное слово не как аббревиатуру от граммофонная пластинка, а как префиксальное образование от слова пластинка. Однако, как справедливо указывает А.В. Солнцев, «номинативность слов определяется как понятийная, а номинативность морфем как ассоциативная» [Солнцев 1987, с. 135]. Если же говорить о номинативности конструктов аббревиатур, то для них убедительно звучит мнение Л.Ф. Каховской: «Составляющие аббревиатуру элементы не обладают собственным значением. Они являются произвольными усечениями компонентов исходного словосочетания и в момент деривации служат строительным материалом для создания нового слова» [Каховская 1980, с. 5]. Именно отсутствие собственного значения и явно отсылочная функция (ком отсылает к слову комитет, обл – к слову областной и т.д.) и не позволяет отождествить сокращенные части аббревиатурных наименований со служебными морфемами. В этом смысле интересна точка зрения А.Г. Лыкова, который небезосновательно предлагает относить такие аббревиатуры к словосочетаниям, поскольку очевидно, что их первая часть абсолютно эквивалентна слову (специальный, профсоюзное, автобусная, партийный и т.д.) [Лыков 1976, с. 42]. Данное мнение может быть откорректировано следующим образом: аббревиатура должна рассматриваться как формальный, конденсированный дублет исходного словосочетания.

Второй из выведенных А.И. Смирницким аспектов верификации слова – вопрос о его цельности – обычно интерпретируется как вопрос об отдельности слова-синтагмы от других слов-синтагм в речевой цепи. Как уже отмечалось, номинативную функцию выполняют не только слова, но и другие единицы. М.В. Федорова, например, констатируя, что «во всех языках, обладающих словами, как названия, точнее – средства номинации, используются не только отдельные слова, но и определенные группы слов», предлагает выделять «три основных типа номинант, то есть речевых номинативных единиц:

1) однословные, или монолексемные;

2) комплексные с разграничением в их составе бинарных (из двух знаменательных слов) и собственно комплексных (из большего числа слов);

3) описательные» [Федорова 1979, с. 132].

Нужно отметить, что во многих случаях разграничить эти номинативные единицы практически невозможно. Так, например, часто указывается на то, что «при рассмотрении аппозитивных словосочетаний возникает проблема отличия словосочетания от сложного слова» [Молошная 1975, с. 36]. Что такое бал-маскарад, диван-кровать, жар-птица, Москва-река, альфа-лучи – слово или словосочетание? Этот же вопрос возникает и при определении статуса «сложений», построенных на основе примыкания. Почему, например, быстрорастворимый считается словом, а нежнолюбимый – словосочетанием? В сущности, во многих работах говорится о том, что такое разграничение является условным и конвенциональным. Например, в упомянутых выше номинативных юкстапозитных единицах типа впередсмотрящий, глубокопромерзающий, далекоидущий, здравомыслящий и т.п., по мнению В.М. Никитевича, в сущности, «экономится лишь пропуск (пробел) между словами» [Никитевич 1985, с. 15-16]. Это, кстати, дало повод А.М. Нелюбе сделать вывод о том, что единицы такого типа «не принадлежат к словообразовательной номинации (по крайней мере, к словообразовательным процессам)» [Нелюба 2009].

Следует отметить еще и то, что «речь человека изобилует такими словосочетаниями, компоненты которых фиксированы в своем составе, а отношения между ними закреплены» [Телия 1966, с. 5]. Это идиомы, такие, как не солоно хлебавши, темна вода в облацех и т.п., которые, по мнению некоторых лингвистов, «можно бы и не противопоставлять простым словам, а считать их только разновидностью слова – «составными словами» и рассматривать их в особом разделе лексикологии» [Ларин 1977, с. 126]. Да и не только идиомы, но и словосочетания-коллокации, «которые вычленяются рядом исследователей из общей массы относимых к фразеологическим, но отличаются от последних нулевой экспрессивностью и нулевой (в том числе и утраченной) метафоричностью» [Федорова 1979, с. 135], например, магнитный железняк, грудная жаба, метеорологическая служба и др., можно назвать, «сочетаниями, эквивалентными слову» [Рогожникова 1977, с. 112].

Для определения синтагматических границ слова учеными чаще всего предлагаются критерии, которые базируются на абсолютизации формальных параметров его существования. Причиной поиска таких критериев оказываются не только трудности определения семантической основы тождества слова, но и общие тенденции середины-конца ХХ столетия – структуральные теории, развитие кибернетики, создание формализованных компьютерных языков. Кроме того, «привлекательность «формальных» определений слова <…> состоит в том, что в них используются объективные языковые показатели, что они основаны на “языковой материи”, которая наиболее доступна непосредственному наблюдению, а заключения о ней – прямой экспериментальной проверке» [Шмелев 1973, с. 57]. При этом многим лингвистам «представляется наиболее целесообразным дать определение слова (“слова вообще”) на основании некоторых однородных критериев» [Шмелев 1973, с. 56].

Как пишет Ю.С. Степанов, «в формальной теории слова существенны три основных и тесно связанных пункта: формальное выделение слова, формальное определение слова и формальное разложение слова, причем решение первого вопроса является необходимой предпосылкой для решения двух остальных» [Степанов 1966, с. 64]. Последнее уточнение автора позволяет сконцентрировать внимание именно на первом пункте – проблеме формального выделения слова.

Следует сказать, что «в деле» формального выделения «слова-синтагмы» на наше сознание очень сильно воздействует не реальное языковое состояние, а доставшийся нам от школы стереотип письменной интерпретации данной единицы. На этом стереотипе, кстати, основаны и кибернетические определения слова, предложенные еще дескриптивистами, осуществлявшими сегментацию потока речи, «определяя слово как отрезок текста, заключенного между двумя пробелами» [Турыгина 1988, с. 20]. Однако то, что хорошо для кибернетических систем, абсолютно неприемлемо для реального языка. Понятно, что «для описания письменной формы языка определить “слово” довольно легко. На письме слово – это последовательность букв между двумя пробелами» [Милославский 1981, с. 6]. Но нужно помнить о том, что письменная форма речи – это условная, конвенциональная кодификация, базирующаяся не на констатации реальных языковых состояний, а на принятых в обществе орфографических традициях (нормах), отражающих как живое употребление языковых единиц, так и некие «конвенции», либо обеспеченные традицией, либо не имеющие под собой никаких оснований. Поэтому письменная практика вряд ли может быть признана удачным критерием для выделения слов. Однако именно она нередко довлеет над нами, когда мы пытаемся решить вопрос о том, что же перед нами – сочетание слов или слово. Например, слитное и раздельное написание не с причастиями, мотивированное в большей мере именно влиянием конвенциональных правил орфографии, требует от нас в одних случаях интерпретировать единицы типа ненаписанный как слово, например, во фразе ненаписанный роман, а в других – как сочетание слов: ненаписанный мною роман, хотя как в первом, так и во втором случае семантика рассматриваемой единицы абсолютно идентична. Различие касается только семантики указанных фраз в целом.

Конвенциональность правил слитного, полуслитного и раздельного написания, определяющих набор графических слов-синтагм, подтверждается неэквивалентными написаниями неэталонными носителями письменной речи как раз упомянутых выше спорных, двойственных единиц. Известно, что слитное написание в представлении пишущего является маркером тождества слова-синтагмы, полуслитное (дефисное) указывает на сложное слово особого типа, а раздельное выступает как немаркированный элемент противопоставления орфограмм. Последнее может указывать и на аналитическую форму слова (буду учиться) и на дискретность слов (буду учителем). В неэталонном письме данные типы написаний достаточно часто смешиваются в следующих направлениях:

а) замена слитного написания полуслитным: Этого не может быть, потому что мою маму зовут так-же (http://kurilka.citforum.ru/data/misc/stories/fan_letters.html) (орфография оригинала);

б) замена слитного написания раздельным: Мы две подружки, очень похожие на группу «Тату», я понимаю, может, вы их не любите, за то мы любим друг друга, а в перерыве вас (http://kurilka.citforum.ru/data/misc/stories/fan_letters.html) (орфография оригинала);

б) замена раздельного написания слитным: Если он влезет в решение чьей судьбы и зделает вред общему нашего Мира то снего спрос. Но он этого недопустит я знаю сним сидел, кнему Вы братва можете обращаться по делу правильности нужных бумаг их как писать грамотно – и безошибок (http://sedok.narod.ru/d_files/fr18.htm) (орфография оригинала).

Как видим, практически все зоны сложности дифференциации слова‑неслова представлены здесь как лабильные. Это и подтверждает то, что приведенные выше суждения об эмпиричности слова не находят своего подтверждения в реальной речевой практике. Причем даже в той практике, в которой выделение слова, казалось бы, не должно вызывать затруднений. Как отмечают И.А. Стернин и З.Д. Попова, «что такое слово, кажется, известно всем носителям языка. Каждый, кто учился писать, знает, что слово от слова отделяется пробелом, что слова пишутся раздельно. Но почему же многие останавливаются в недоумении перед тем, как написать / то же / и / тоже /, / также / и / также /, / вышесказанный / или / вышесказанный /, / недовыполнение / или / недовыполнение / и др. Очевидно, далеко не всегда можно точно установить, имеем ли мы дело с одним или с двумя словами. А как оценить, например, такую пару: / никем – ни с кем /, одно слово или три слова?» [Попова 1984, с. 22]. Что же тогда говорить о слове не в письменной, а звучащей, то есть наиболее естественной речи? Итак, ограниченность графематических критериев выделения слова очевидна, «ведь ими можно воспользоваться только при чтении готового текста. А если нужно самому написать что-либо, то как узнать, в каком месте разрывать последовательности букв пробелами?» [Попова 1984, с. 22].

Нужно сказать, что большие сложности в применении однородных критериев отмечаются при их выведении не только на базе письменной, но и на базе устной речи. Концепции выделения слова-синтагмы на основе однородного признака можно свести к трем теориям: теории непроницаемости, теории цельнооформленности и теории воспроизводимости.

Наиболее известным «пропагандистом» теории непроницаемости был П.С. Кузнецов, предложивший свои параметры выделения слова в работе «Опыт формального определения слова» [Кузнецов 1964]. Данные параметры имеют явно фонетическую природу. По мнению ученого, «звуковая последовательность, могущая быть ограниченной паузами любой длины, есть звуковая последовательность, которая содержит по крайней мере одно самостоятельное слово»; «звуковая последовательность, определенная указанным выше способом, внутрь которой не может быть вставлена другая звуковая последовательность, определенная таким же способом, и есть отдельное самостоятельное слово» [Кузнецов 1964, с. 76-77] (см. также: [Науменко 2003, с. 7; Панов 1967, с. 167-178; Трубецкой 1987, с. 39 и др.]).

Если говорить о первом тезисе П.С. Кузнецова, то он представляет собой экстраполяцию «критерия письменной речи» (наличие пробелов на письме) на устную речь (наличие пауз в речи). Часто к паузуации добавляют еще единое и единственное ударение для каждого слова; определенную слоговую структуру слова; гармонию гласных; определенные позиционные изменения звуков или тона; пограничные сигналы, свидетельствующие о начале или конце слова и т.д. (см.: [Трубецкой 1960, с. 299‑325]). Каждый из упомянутых критериев в реальности может находиться в зоне двоякой трактовки. Например, одноударность может характеризовать не только слово, но и предложно‑падежную синтаксему, например в город, излесу, а двуударность – слово, например ветроустановка, штандартенфюрер; после слова, заканчивающегося на согласный, русское полнозначное слово может начинаться с [ ы ], например, смог [ ы ] грать, стал [ ы ] скать; в заимствованных словах возможны «звукосочетания, не характерные для корпуса слова», например [ нг ] митинг, [ мт ] почтамт и т.д. Справедливо в этом отношении мнение М.А. Ярмашевич: «В качестве фонетических признаков оформления слова выделяются и другие, более основательные, хотя для разных языков разные: например, это оглушение конечного согласного в русском языке (отмечу отсутствие такового перед начальным звонким согласным следующего слова: горо[д] ждал. – В.Т.), сильный приступ [?] в немецком языке (немецкое слово, однако, может иметь гортанную смычку в начале – das Eis [ ?aIs ] «лёд», но тот же признак может сигнализировать границу между префиксом и корнем – ver [ ?aIz ] en «оледенеть». – В.Т.), позиционная редукция, характерная для многих языков (отметим, что часто единая модель редукции характеризует сочетание слов: [Λтвинта], а дискретные модели – одно слово: [снéгъ/зъдиержáнијь]. – В.Т.). Но и эти признаки срабатывают не всегда (выделено мной. – В.Т.)» [Ярмашевич].

Если говорить о чистой непроницаемости (второй тезис), то как, например, трактовать те сочетания слов, в пределы которых невозможна вставка других единиц, например, ко мне, восемьдесят шесть, на дом, по утрам, в нерешительности, на днях и т.п.? Внутрь этих сочетаний мы не можем вставить другие «звуковые последовательности, определенные таким же способом», но, несмотря на это, все же считаем их двухсловными, хотя и эквивалентными слову [Сергеева 2000, с. 60-61].

Достаточно парадоксально в упомянутой концепции представлено и определение служебного слова: «Звуковая последовательность, которая не является ни отдельным самостоятельным словом, ни частью отдельного самостоятельного слова, есть служебное слово» [Кузнецов 1964, с. 76-77]. Другими словами, служебное слово становится в данной теории реляционной сущностью, выделение которой всецело зависит от выделения знаменательного слова. А поскольку механизм этого выделения работает далеко не всегда, то и трактовка того или иного слова как служебного не всегда может быть признана точной.

Это позволяет утверждать следующее. Во-первых, тактики выделения слова на основе принципа непроницаемости в пределах одного языка не абсолютны – они распространимы только на определенную группу единиц, лексемная атрибуция которых и без его использования не вызывает затруднения. Во-вторых, с его помощью невозможно определить слово как универсалию – принципы непроницаемости для разных языков будут разными в той мере, в какой различаются фонетические системы этих языков.

В качестве альтернативы указанному принципу А.И. Смирницкий выдвигает принцип цельнооформленности как основополагающий, «наиболее существенный и сам по себе достаточный признак, отличающий сложное слово от словосочетания» [Смирницкий 1956, с. 202]. Согласно этому принципу, слово характеризуется морфологическим единством – оно определяется как единица речи, на которую распространяется единый набор грамматических категорий: «Цельнооформленность означает, что слово имеет один морфологический показатель, грамматически оформляющий все слово. Этот признак отграничивает слово от морфемы и от словосочетания, имеющего два отдельных морфологических оформления» [Зенков 1998, с. 100].Например, для «составных слов» типа жар - птица, альфа - луч и словосочетаний с аппозитивной связью предполагалось, что в случае «словосочетаний с аппозитивной связью и сложных слов, состоящих из основ двух существительных, цельнооформленность выражается в неизменяемости по падежам и числам 1-го компонента анализируемого образования, например, Летит жар-птица и Любуюсь жар-птицей, а отсутствие цельнооформленности, или раздельнооформленность – в изменяемости по падежам и числам 1-го компонента, например, Открылась фабрика-кухня и Обедаем на фабрике-кухне» [Молошная 1975, с. 37]. Однако, используя упомянутое определение, мы вынуждены были бы считать, с одной стороны, словосочетаниями слова типа двести, триста, потому что обе их части имеют падежные окончания (ср.: дв ум ст ам, тр ем ст ам), а с другой – словами словосочетания типа хорошоусвою, быстро достану, так как только вторая их часть изменяется по лицам и числам (ср.: хорошо усво ю, быстро достан ешь). Кроме того, словом следует считать и предложно-падежные сочетания, сочетания с артиклем и т.п. – они вполне очевидно настроены на выполнение единой морфологической функции. Это, конечно же, вызывает сомнения. Поэтому-то многие ученые и отмечают «условность (в синхронном плане) разграничения сложных слов и словосочетаний по формальным признакам» [Мокиенко 1989, с. 108]. Онтологическую неправомерность определения тождества слова-синтагмы через его «морфологическую целостность» отмечает и М.В. Панов: «При определении слова через грамматическую форму мы упускаем специфику лексики; лексику определяем как нечто не лексическое, слово определяем через часть слова – притом через лексически как раз менее всего характерную часть (через аффикс)» [Панов 1956, с. 137]. Это утверждение очень важно для меня – я к нему еще вернусь, когда буду говорить о неубедительности и неадекватности абсолютизации формальных параметров при определении семантического по своей природе явления номинации.

М.В. Панов, в свою очередь, предполагает, что в основе выделения слова‑синтагмы лежит признак идиоматичности, под которым понимается то, что слова – «это смысловые единства, части которых не составляют свободного сочетания» [Панов 1956, с. 146]. Однако, как указывает Т.Н. Молошная, «нередко предлагаемый признак идиоматичности, как определяющий сложное слово, в отличие от неидиоматичности, как определяющей словосочетание, не может быть признан критерием для их разграничения, потому что не только сложные слова, но и словосочетания могут быть идиоматичными, например, железная дорога, зеленый змий и пр.» [Молошная 1975, с. 37]. Сам же М.В. Панов не видит здесь никакого противоречия, считая что «во многих фразеологических сочетаниях (железная дорога, дом отдыха)на раздельность указывают грамматические признаки. Они спорят с главными, решающими признаками слова. Однако те единицы, в которых основные признаки слова не в ладу со второстепенными, составляют полосу переходных случаев от слова к не-слову. <…> Переходные случаи такого рода должны быть: они есть в любой области языка. Если сказанное верно, т.е. если сочетание не видно ни зги и пр. – слово, хотя и занимающее переходные области к не-словам, то, кроме ранее сделанного вывода: слово – то, что фразеологично, – следует сделать и иной: то, что фразеологично – слово» [Панов 1956, с. 146].

Для обоснования справедливости моих сомнений приведу точку зрения И.Е. Аничкова: «Обычному, не высказанному никем, но всеми негласно, как само собой разумеющемуся, понимаемому взгляду о необъятности всего множества возможных на каждом языке сочетаний я противопоставляю тезис об устойчивости и уловимости сочетаний слов. Ни одно слово не может вступать в сочетание с любым другим словом; каждое слово сочетается с ограниченным числом других слов, и в каждом случае границы могут и должны быть нащупаны и установлены» [Аничков 1992, с. 141]. Более того, по мнению ученого, «идиомы не случаются в языке спорадично, а заполняют язык сплошной массой, лучше сказать, составляют язык. Любой отрезок любого текста или живой речи состоит целиком из идиом, имеет свою идиоматику, как и свою фонетику и свой синтаксис, и подлежит рассмотрению с точки зрения идиоматики, как и с точки зрения фонетики или синтаксиса» [Аничков 1997, с. 108]. Иначе говоря, в концепции И.Е. Аничкова любое словосочетание языка признается идиоматическим. Это утверждение формирует серьезный контраргумент рассматриваемой теории – в силу того, что все словосочетания идиоматичны, отличить их от слов и, наоборот, слова от них в пределах концепции М.В. Панова невозможно.

Как пишет М.А. Ярмашевич, «нет ни одного признака, который сам по себе, без учета других, позволил бы однозначно решить проблему отдельности слова. Поэтому большинство исследователей говорят о комплексе признаков, характеризующих слово как центральную единицу языка и относящихся в той или иной мере только к знаменательным словам» [Ярмашевич]. Попытку найти такой комплекс признаков на основе примирения концепций цельнооформленности и идиоматичности предпринял Д.Н. Шмелев, считавший, что «оба критерия неизбежно дополняют друг друга: один учитывает форму выражения единицы, другой форму ее содержания. Нет никаких оснований сожалеть о разнородности этих критериев: сама определяемая единица является двусторонней единицей, ее двусторонний характер и должен быть отражен в определении, – следовательно, определение как раз должно быть построено на разнородных критериях» [Шмелев 1973, с. 59]. Ученый приходит к выводу, что «слово – это единица наименования, характеризующаяся цельнооформленностью (фонетической и грамматической) и идиоматичностью» [Шмелев 1973, с. 61]. Например, слово снегоочиститель – отдельное слово, так как его цельнооформленность (парадигма существительного) подкреплена идиоматичностью, то есть не создаваемостью, а воспроизводимостью в речи, что отличает его от словосочетания очиститель снега: если снегоочиститель имеет узкое и четко определенное значение – это «приспособление, машина для механической расчистки пути при снежных заносах», то очистителем снега можно назвать и дворника, и такую машину, и химический состав и т.д. Нетрудно заметить, что и в данном случае повторяются те же сложности, которые возникают и при раздельном использовании упомянутых критериев, и их комплексное использование отнюдь не снимает проблемы. Например, выражение хорошо изученный может быть определено и как идиоматическое, и как цельнооформленное, но в то же время оно остается не совсем словом.

Д.И. Шмелев – далеко не единственный лингвист, который стремился к комплексности дефиниции слова. Н.М. Шанский, например, попытался дать определение, учитывающее все параметры существования слова. Он утверждает, что «основными признаками слова как лингвистической единицы в целом (во всей своей совокупности свойственными лишь классическим словам) являются следующие: 1) фонетическая оформленность, 2) семантическая валентность, 3) непроницаемость, 4) недвуударность, 5) лексико-грамматическая отнесенность, 6) постоянство звучания и значения, 7) воспроизводимость, 8) цельность и единооформленность, 9) преимущественное употребление в сочетаниях слов, 10) изолируемость, 11) номинативность, 12) фразеологичность» [Шанский 1972, с. 10]. Правда, практически сразу ученый сделал оговорку, что существуют первичные признаки слова и вторичные. Первичными он считал «предельный минимум признаков, характерных для слова», в который входят «фонетическая оформленность, семантическая валентность, недвуударность, лексико-грамматическая отнесенность и непроницаемость» [Шанский 1972, с. 31]. Однако и данные принципы либо вступают в противоречие друг с другом (например, недвуударность и лексико-грамматическая отнесенность несоединимы при выделении слова (словосочетания) жар-птица), либо вообще могут характеризовать не слово, а сочетание слов (например, те же критерии в приложении к сочетаниям знаменательных слов со служебными с тобой, в лесу и т.д.).

Таким образом, формальные методики выделения слова, пытающиеся определить нечто номинативное через его формальные признаки, не могут быть признаны удачными – мной не обнаружено точек соприкосновения критериев, предложенных в многочисленных теориях определения слова. Проблема состоит в том, что декларированному выше совмещению критериев препятствует нетождественность трактовки декларированных в них спорных, переходных явлений. Например, фонетический критерий определения слова, базирующийся на абсолютизации одноударности, противоречит синтаксическому критерию непроницаемости, согласно которому только «между словами (а не морфемами. – В.Т.) возможны вставки других слов» [Милославский 1981, с. 7]: сочетание в город с точки зрения фонетического определения слова является одной лексемой, поскольку имеет только одно ударение, а с точки зрения синтаксического определения представляет собой сочетание двух слов, поскольку между ними можно вставить, например, слово далекий (в далекий город). То же касается и других предложенных лингвистикой критериев. «Создано много определений слова, – отмечает М.В. Панов, – они разнообразны, но у всех есть одна общая особенность: эти определения требуют по самому существу своему небольшого дополнения в скобках: Слово – это то, что называет (но иногда слово и не называет: ах, за, бы). Слово – это то, что передает понятие (а иногда и не передает: это Сидор Павлович). Слово – то, что легко выделяется в предложении (иногда не очень, о чем говорят частые ошибки малограмотных: аунего изавтра временито можетбыть ненайдется). Слово – то, что имеет определенные фонетические признаки (увы, иногда их и нет). И т.д., и т.д. Все определения, очевидно, улавливают только отдельные, причем обычно даже не самые существенные стороны слова» [Панов 1956, с. 129-130]. Абсолютно справедливы слова Д.С. Шмелева: «Все эти определения являются, конечно, по существу не определением “единицы, неотступно представляющейся нашему уму”, о которой говорит Ф. де Соссюр, а всего лишь правилами выделения того, что мы должны (согласно данному определению) считать “словом”» [Шмелев 1973, с. 56].

Неудачность комплексных определений слова подвигла некоторых ученых к предположению, что только «рассмотрение морфологического, синтаксического, лексического слов как разных единиц (а не слова вообще. – В.Т.) снимает указанные трудности» [Алпатов 1982, с. 69].

Разделение слов на фонетические и морфологические (вернее, семасиологически-морфологические) было предложено еще И.А. Бодуэном де Куртенэ. В.М. Алпатов отмечает, что «традиционно нерасчлененное понятие слова, имеющее прежде всего психолингвистическое значение, И.А. Бодуэн де Куртенэ разделил на два независимых понятия двух разных по своим свойствам единиц языка. Более того, как фонетическое, так и семасиологически-морфологическое слово вовсе не обязательно совпадает со словом в традиционном понимании. <…> Тем самым единице, вполне эквивалентной традиционному слову, вообще не находится места в концепции ученого» [А







Дата добавления: 2015-12-04; просмотров: 301. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Медицинская документация родильного дома Учетные формы родильного дома № 111/у Индивидуальная карта беременной и родильницы № 113/у Обменная карта родильного дома...

Основные разделы работы участкового врача-педиатра Ведущей фигурой в организации внебольничной помощи детям является участковый врач-педиатр детской городской поликлиники...

Ученые, внесшие большой вклад в развитие науки биологии Краткая история развития биологии. Чарльз Дарвин (1809 -1882)- основной труд « О происхождении видов путем естественного отбора или Сохранение благоприятствующих пород в борьбе за жизнь»...

Дезинфекция предметов ухода, инструментов однократного и многократного использования   Дезинфекция изделий медицинского назначения проводится с целью уничтожения патогенных и условно-патогенных микроорганизмов - вирусов (в т...

Машины и механизмы для нарезки овощей В зависимости от назначения овощерезательные машины подразделяются на две группы: машины для нарезки сырых и вареных овощей...

Классификация и основные элементы конструкций теплового оборудования Многообразие способов тепловой обработки продуктов предопределяет широкую номенклатуру тепловых аппаратов...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия