Семасиологический подход к проблеме актуализации концепта

 

Как известно, «означающее не мотивировано, то есть произвольно по отношению к означаемому, с которым у него в действительности нет никакой естественной связи» [Соссюр 1977, с. 101].[11] Это создает возможность для ничем, кроме мнения языкового коллектива, ограниченного видоизменения плана выражения языковой единицы. Механизм функционирования языковой структуры здесь не устанавливает никаких ограничений модифицирования. Напротив, все видоизменения плана содержания внутренне обусловленны. Это и позволяет предположить, что тождество базовой номинативной единицы «семантично», оно организуется его «лексико-семантическим стержнем» [Виноградов 1944, с. 31, 42], то есть является, по сути, семантическим тождеством, поскольку на уровне актуального тождестваполная мотивированность отмечается только для системы его лексико-семантических вариантов. Его фонетическая структура допускает существование фонетических дублетов, чьи различия часто не имеют статуса обязательных и необходимых. Так, например, различие фонетических дублетов калоша – галоша не имеет каких-либо внутриязыковых структурных оснований, а обусловлено только фактом заимствования этимологически тождественных слов (нем. Kahlosche, фр. galoche) из разных языков и их лексической аттракцией в русском языке. Такая же структурная необусловленность отмечается и на морфологическом уровне. Например, нет никаких внутриязыковых причин для появления у слова зал (муж. р.) грамматического дублета зала (жен. р.). Родовое различие здесь обусловлено различием моделей разнонаправленного освоения одного и того же иноязычного слова в русском языке: глосса зал возникает в результате «фонетического» заимствования фр. salle, при котором её грамматическая атрибуция осуществляется по финали (консонантная финаль существительного в именительном падеже в русском языке, как известно, обычно является показателем отнесенности слова к парадигме мужского рода), а глосса зала является результатом «книжного», интеллектуального заимствования, и её отнесение к женскому роду обусловлено калькированием рода французской номинатемы (фр. salle относится в языке-источнике к женскому роду).

Более того, даже тогда, когда в плане выражения разных глосс наличествует структурная взаимная мотивированность, основанием для сведения их в одну номинатему является все же фактор тождества (в той или иной форме) их значения.

Во-первых, при внутриязыковой обусловленности формальной дублетности в случаях типа прóдана – проданá;, где первая модификация лексемы возникает «под влиянием внутренней аналогии и выравнивания акцентной парадигмы в кратких формах: прóдан, прóдано, прóданы» [Горбачевич 1974, с. 81], основанием для определения указанных единиц как актуальных дублетов является, в первую очередь, «совпадение лексического значения и возможность субституции в свободных сочетаниях» [Горбачевич 1978-2, с. 9] – и прóдана и проданá; значат «отдана кому-либо за плату» и могут употребляться в одних и тех же контекстах: книга прóдана и книга проданá;.

Во-вторых, при внутриязыковой обусловленности грамматических форм «морфологические изменения слова не затрагивают его единства как лексемы», так как «при тождественности лексического значения (выделено мной. – В.Т.) перформация облика слова свидетельствует о различии грамматического значения, присущего той или иной форме» [Арсеньева 1965, с. 59]. Иными словами, и объединение различных словоформ в пределах одной лексемы базируется на их семантической связанности.

Нельзя сказать, что семантика номинатемы представляет собой тождество как монолит. В языке, как известно, «многозначность <…> – одна из важнейших особенностей лексики» [Будагов 1974, с. 122]. Поэтому особую значимость приобретает вопрос об основе тождества семантики номинатемы, позволяющей сводить в единый номинативный комплекс все ее лексико-семантические варианты. Вот здесь и следует вернуться к проблеме соотношения понятий «значение» и «концепт».

В современном языкознании проблема определения параметров семантического тождества номинативной единицы реализовалась в целом ряде работ в виде проблемы разграничения полисемии и омонимии. К исследованиям, представившим наиболее полную картину сложностей такого разграничения и предложившим свои варианты решения указанной проблемы, следует отнести [Абаев 1957; Малаховский 1990; Пономарева 2006; Тышлер 1966; Jespersen 1928; Pustejovsky 1996; Ravin 2000] и многие другие. Можно говорить о том, что сейчас существует две концепции трактовки и описания полисемии – семасиологическая концепция деривационных связей между значениями лексемы и ономасиологическая концепция общего значения, которые нашли свое продолжение в двух концепциях, определяющих соотношения явлений «концепт» и «значение». Глубинное различие между этими двумя подходами состоит в том, что «ономасиологический способ рассмотрения языковых явлений предполагает, что говорящий исходит в своей деятельности из некоторого внеязыкового содержания и переводит это содержание в языковую форму; при этом та или иная языковая форма выбирается говорящим из находящейся в его распоряжении языковой системы и преобразуется им из системно-языкового состояния в речевое (формула: "внеязыковое содержание – языковая форма/языковая система – речь"). Семасиологический подход выдвигает на первый план речевую деятельность слушающего и, следовательно, учитывает обратные переходы: "речь – языковая система/ языковая форма – внеязыковое содержание"» [Даниленко 1977, с. 108].

Доминирующая в современном языкознании семасиологическая концепция предполагает, что основой для объединения разных значений, связанных с одной материальной оболочкой, в единую языковую номинативную сущность являются «актуальные деривационные связи значений лексемы» [Кацнельсон 1965, с. 60]. Например, набор значений слова зерно, по мнению сторонников этой концепции, составляет единую семантическую структуру и является основой его тождества, поскольку связь между этими значениями «типична, регулярна и неуникальна» [Малаховский 1990, с. 46] (см. также: [Курилович 1962]):

а) отношение значений «семя растения» – «семя хлебного знака» основано на типичном, регулярном и неуникальном таксономическом переносе «род – вид» (имена сортов) (ср.: земля «грунт вообще» – земля «сельскохозяйственный грунт»);

б) отношение значений «семя растения» – «малая частица» реализует метафору по фактурному сходству (ср.: горошина «зерно гороха» – горошина «звено бус»);

в) отношение значений «семя растения» – «зародыш» представляет собой воплощение функционального переноса по семе «носитель фрагмента эволюции» (ср.: росток «стебель растения в самом начале его развития» – росток «признак начинающегося развития чего-л.»).

Можно понять, чем обусловлено возникновение этой концепции – деривационные связи выделить в семантике значительно проще, чем инвариантное, объединяющее значение, потому что они могут быть описаны не на основе определения сущности процесса номинации, а как внутриязыковые ассоциативные сочленения. Другими словами, их выделение явно настроено не на констатацию глубинных механизмов номинации, а на внутриязыковые схемы, не просто сходные с механизмами традиционной морфемной деривации, но и выведенные на их основе, на чем, кстати, и акцентируют внимание сторонники означенной теории. Например, С.Д. Кацнельсон пишет: «Процессы семообразования (в терминах современного языкознания – семемообразования. – В.Т.) и словообразования в известной степени параллельны» [Кацнельсон 1986, с. 51]. Различие же «заключается не в сути, не в направленности семемо- и словообразования, а в технике, в языковых ресурсах, используемых в каждом из этих случаев» [Тропина 2003, с. 17]. Например, связь между читать – читатель типична, регулярна и неуникальна, так как отражает деривационный стереотип, реализованный также и в парах мечтать – мечтатель, писать – писатель, преподавать – преподаватель и т.д. (по свидетельству [Зализняк 1977, с. 589-594] отмечается около 400 таких пар). Ее отличие от «семантической деривации» состоит, согласно упомянутому мнению, только «в технике» – в использовании при образовании новых единиц особых деривационных морфем.

Указанное понимание лексико-семантического варьирования оформилось в семасиологическую концепцию «семантической деривации», представленную в [Апресян 1974; Арутюнова 1980; Кацнельсон 1986; Кудрявцева 2004; Русанівський 1988; Тараненко 1989; Тропина 2003] и многих других. Методологической основой этой концепции является так называемое «широкое» толкование деривации (см.: [Колшанский 1983; Кубрякова 1974; Курилович 1962; Мурзин 1984; Сахарный 1974] и др.). Согласно ему, деривация определяется не как процесс образования новых номинативных единиц, а как «процесс образования или результат образования в языке любого вторичного знака, то есть знака, который может быть объяснен с помощью единицы, принятой за исходную, или выведен из неё путем применения определенных правил» [Кубрякова 1974, с. 64]. Еще более расширяет зону действия термина «деривация» Л.Н. Мурзин, определивший её как «процесс образования слова, предложения, грамматических форм слова, словосочетаний, фразеологизмов, слогов или тактов и т.п., наконец, текстов, всех возможных языковых единиц, начиная с фонемы и кончая текстом» [Мурзин 1984, с. 3]. Все новое, что возникает в языке, в этом случае признается имеющим деривационную основу. Однако вряд ли можно согласиться с тем, что процессы образования новых номинативных единиц, например, морфологических дериватов типа снег – снежный, и продуцирование новых слогов, фонем имеют одинаковую природу. Еще более неприемлемость такого понимания данного явления проясняется при анализе семантической деривации, которая сторонниками указанной концепции понимается как «отношения семантической производности, связывающие между собой разные значения одного слова на уровне синхронной полисемии, и отношения между значениями слова в разные моменты его истории» [Зализняк 2001, с. 14]. Отношения между производящим и производным лексико‑семантическими вариантами обозначают предложенным Д.С. Шмелевым термином «эпидигматические отношения» [Шмелев 1973, с. 191]. Последние определяются как «две линии деривационных отношений лексико-семантических единиц (однозначных слов и лексико-семантических вариантов многозначных слов) – ассоциативно-смысловых и словообразовательных сближений» [Кудрявцева 2004, с. 22].

При таком понимании проблема семантического тождества номинатемы, в сущности, не решается, она попросту снимается: семантического тождества и семантической отдельности как таковых нет, а следовательно, нет и необходимости в разграничении лексико-семантических вариантов одного слова и омонимов. Мы можем объединить их под названием разных «лексико-семантических вариантов» одной номинативной единицы, поскольку как первые, так и вторые возникают в результате семантической деривации. Как пишет Н.П. Тропина, «разграничение полисемии и гомогенной омонимии является, скорее, проекцией на лексическую неоднозначность лексикографических нужд, чем отражением их онтологических различий; <…> полисемия и гомогенная омонимия – одно и то же лингвистическое явление на разных стадиях своего существования (выделено мной. – В.Т.)» [Тропина 2003, с. 19]. Впрочем, признание существования различия между полисемией и гомогенной омонимией самою же Н.П. Тропиной несколько ранее ставится под сомнение. Она отмечает: «В языке существует, реально воспринимается носителями языка и признается современными исследователями факт выводимости, производности, мотивированности между значениями полисема и даже между гомогенными омонимами. В последнем случае носители языка часто видят мотивационные связи даже там – в случае этимологической омонимии, – где они для филолога заведомо невозможны» [Тропина 2003, с. 19]. Другими словами, по мнению ученой, если уж носители языка видят связь между гомогенными омонимами, то и лингвисты должны констатировать, что разграничение полисемии и гомогенной омонимии – это только «проекция на лексическую неоднозначность лексикографических нужд». Мне кажется несколько странным такой метод доказательств. Вряд ли нужна лингвистика как наука, если мнения носителя языка достаточно для определения истинности или ложности теоретического построения. Носители языка очень часто находят в языке какие-то связи, когда становятся самодеятельными лингвистами: и между гетерогенными омонимами (см., например, расхожую фразу о супружестве – хорошее дело браком не назовут, где, очевидно, найдена связь между гетерогенными омонимами брак «супружество» – брак «испорченная продукция»), и даже между структурно абсолютно несвязанными словами (случаи народной этимологии). Задача лингвиста – как раз определить, насколько эти связи реальны.

Я абсолютно согласен с идеей Н.П. Тропиной о том, что к явлению семантической деривации (точнее – семантического варьирования), «как особого феномена языка может (и должен. – В.Т.) быть осуществлен <...> мультипарадигмальный подход со стороны семантики, синтагматики, прагматики, ономасиологии с применением методологии, методов и приемов, разработанных и апробированных как традиционным описательным языковедением, так и другими областями языкознания – структурной лингвистикой, функциональной лингвистикой, этнопсихолингвистикой, когнитивной лингвистикой: только тогда можно надеяться на адекватное ее описание» [Тропина 2004, с. 3]. К сожалению, декларированное стремление примирить ономасиологию и семасиологию здесь выступило всего лишь в означивании процесса продуцирования лексико‑семантических вариантов (у Н.П. Тропиной – семантических дериватов) термином «вторичная номинация»: «В номинативном ракурсе все семантические дериваты являются результатом вторичной номинации» [Тропина 2003, с. 19]. Под вторичной номинацией в этом случае понимается использование уже имеющихся в языке номинативных средств в новой для них функции обозначения. По мнению В.Н. Телия, в языке «закрепляются такие вторичные наименования, которые представляют собой наиболее закономерные для системы данного языка способы наименования и восполняют недостающие в нем номинативные средства» [Телия 1977, с. 129]. Однако такая интерпретация вторичной номинации не является ономасиологической, поскольку имеет явно языковую реляционную основу – констатацию использования существующего знака в новой для него функции. Это реализует установку «язык > означивание > реалия», характерную для семасиологического описания лингвистических фактов, в то время как ономасиологический подход требует описания языковых сущностей через реальность, то есть по модели «реалия > означивание > знак». В принципе, термин «вторичная номинация» здесь выступает в качестве абсолютного синонима термина «лексико-семантическая деривация».

Итак, можно констатировать, что в концепции «семантической деривации» номинативное, лексическое определяется как формальное, что абсолютно неприемлемо. При такой трактовке понятие тождества номинации становится неопределяемой, вернее, определяемой не на основе четких параметров, а только лишь на основе интуиции носителя языка, фикцией, гносеологическим, а не онтологическим феноменом. Причина лежит в неоправданном применении семасиологического, эмпирического подхода к определению ономасиологических сущностей. Можно ли считать это методологически верным? К определению первичности того или иного подхода к интерпретации тех или иных фактов необходимо подходить с точки зрения реализации в этих фактах языковых функций. В нашем случае реализуемой функцией языка является номинативная, то есть функция означивания. Поэтому-то и следует интерпретировать структуру, функции, модели существования языковых сущностей (семасиология) в аспекте реализации ими номинативной функции (ономасиология). А такой подход закономерно приводит нас к идее существования языкового семантического инварианта и интерпретации речевых значений как реализаций, функций этого инварианта в речи.

Следует отметить, что именно эта концепция стала, на мой взгляд, источником для стойкого неприятия рядом когнитологов теорий, отождествляющих концепт и значение номинативной единицы. З.Д. Попова и И.А. Стернин указывают на «наличие достаточно большого числа работ, которые объединяет фактическое отождествление понятий концепт и значение слова: традиционный анализ семантики слова называется при этом анализом концепта, а семантические исследования – когнитивными. <…> Работы такой ориентации в последнее время, по нашим наблюдениям, несколько пошли на убыль, но их поток еще не иссяк. Подобное отождествление представляется нам неплодотворным, оно отражает тенденцию просто к модному использованию терминов концепт, когнитивный, о чем мы уже не раз писали» [Попова 2006, с. 8].

Основой для такой интерпретации соотношения концепта и значения является очевидная настроенность сторонников данной теории на трактовку значения как речевой сущности. Именно поэтому Е.А. Селиванова, говоря о соотнесенности элементов внутренней структуры значения номинативной единицы, относит когнитивные структуры концепта к элементам, воплощенным в денотате, то есть индивидуальном речевом значении номинативной единицы. Ею «вводятся термины материальный денотат – обозначаемый словом предмет, идеальный денотат – представление о нем, сигнификат – понятие о классе этих предметов. Думается, идеальным денотатом является в данном случае когнитивная структура концепта – все возможные знания об объекте номинации» [Селиванова 2000, с. 58]. Наблюдение над речевыми употреблениями слов действительно показывают, что «любое языковое средство, объективирующее тот или иной концепт, объективирует концепт не полностью, поскольку ни одно значение своим ограниченным семным составом не может передать комплексное содержание концепта во всей полноте его признаков» [Попова 2003, с. 51].

Однако в то же время возникает вопрос, на который при таком подходе очень трудно ответить: почему вообще возможно обозначение разными глоссами одной номинативной единицы разных воплощений одного и того же концепта? Укажем на то, что в речи, в сущности, объективация, коагуляция тех или иных аспектов существования концепта является рефлексией на акт номинации, то есть обозначения некоего внеязыкового референта. Если относиться к концепту как к семантической структуре, могущей реализоваться только в речи, нужно признать и то, что он не может существовать в языке как прототипное знание, как закон, устанавливающий модели употребления номинативных единиц. А такое возможно только в том случае, если рассматривать номинацию вне дихотомии «язык – речь», что, кстати, и является отправной точкой теорий сторонников идеи разграничения концептов и значений. В.И. Карасик, например, говорит о нейтрализации различия между языком и речью [Карасик 2007, с. 4]. Однако такой подход делает необъяснимым и факт обозначения данной номинативной единицей данного референта. На мой взгляд, необходимо, по крайней мере, попытаться осмыслить возможность интерпретации лингвоконцепта как основы модели номинации, как семантической сущности, инварианта, определяющего возможности употребления знака в конкретных условиях номинации. Таким образом, мне представляется необходимым рассмотреть концепт в аспекте проблемы тождества номинации, в аспекте соотношения «языковой инвариант – речевые варианты».

Понятие инварианта

 

Как известно, «вопрос о тождестве слова (номинатемы. – В.Т.) <...> – прежде всего вопрос о том, каковы границы различий между отдельными употреблениями слова, за которыми оно перестает быть единым и равным самому себе, а его видоизменения приобретают характер самостоятельных слов» [Шигапова 1999]. В силу того, что определение границ тождества номинатемы, как следует из приведенной цитаты, релятивно, оно и должно основываться на констатации того, какие именно отношения между разными глоссами находятся в пределах ее тождества, а какие характеризуют глоссы разных номинатем и почему? Иначе говоря, необходимо установить параметры языкового инварианта, настроенные на объединение разных речевых единиц-глосс.

Сейчас очень распространена теория, согласно которой инвариантом считается интерпретированный как факт языка «основной вариант». Одним из признаков варьирования считают «наличие в составе колеблющихся форм слова иерархически старшей, эмической единицы – исходной формы слова» [Богословская 2006, с. 11] (См. также: [Тимофеев 1971]). Это вызывает большие сомнения. Отождествление инварианта с той или иной речевой единицей, определяемой как основной, «нулевой», словарный и т.д. вариант, так же условно, как, например, отождествление фонемы < в > со звуком [ в ], поскольку в этом случае исчезает возможность интеграции в нем его речевых модификаций, имеющих другую форму выражения. Справедливо мнение, высказанное Э.А. Воробьевой: «В понятии инварианта отображены общие свойства класса объектов, образуемого вариантами. Сам инвариант не существует как отдельный объект, это не представитель класса, не эталон, не “образцовый вариант”. Инвариант – это скорее название класса относительно однородных объектов (выделено мной. – В.Т.)» [Воробьева 2005]. Вряд ли можно в варианте [ в ] найти все то, что позволяет объединить в фонему < в > звуки [ в’ ], [ ф ]. Есть признаки, которые можно обнаружить у всех указанных звуков – это «шумность», фрикативность, лабиадентальность. Однако они присущи как в [ в ], так и [ в’ ], [ ф ]. Если исходить из представления о доминантном основном варианте, то любой из названных звуков мог бы быть определен как таковой, поскольку имеет все обозначенные выше характеристики. И определение [ в ] как инварианта так же условно, как и определение в качестве такового любой из оставшихся модификаций рассматриваемой фонемы. Однако если подходить к определению инварианта как навыка, как отдельного виртуального, абстрактного объекта, существующего на уровне языка и реализуемого в речи в своих индивидуальных модификациях, мы можем представить указанную выше фонему на уровне языка только как совокупность стабильных характеристик «шумность», «фрикативность», «лабиадентальность» и лабильных характеристик «глухость – звонкость» и «твердость – мягкость», а также законов / навыков выбора из этих лабильных характеристик в зависимости от условий дистрибуции данной фонемы (глухой в конце [ф], мягкий перед гласным переднего ряда и т.д.). И номинативный инвариант, на мой взгляд, тоже должен быть представлен только как навык, как абстрактная единица, которая отвлечена от своих реализаций и представляет собой то общее, что в той или иной степени в них присутствует, а также то лабильное, что может приводить к модифицированию единой номинативной единицы в речи. Кроме того, в понятие инварианта должно войти и представление о навыке, законе выбора из своих потенциальных модификаций.

Последнее позволяет мне заметить: несмотря на то, что «инвариант существует лишь поскольку существуют его манифестации – варианты» [Макаев 1962, с. 47], я все же не буду так абсолютен в стремлении дать ему чисто экстенсиональную трактовку. Следует уточнить, что помимо класса в понятие инварианта должно войти интенсиональное представление о стержне, основе, на базе которой и осуществляется объединение единиц этого класса, о той основе, которая и определяет границы класса и возможное модифицирование в пределах этих границ. Как пишет У. Росс Эшби, идея инвариантности «состоит в том, что хотя система в целом претерпевает последовательные изменения, некоторые ее свойства («инварианты») сохраняются неизменными» [Росс Эшби 1959, с. 109].

Трудно согласиться также и с «гносеологической» трактовкой инварианта, согласно которой последний – это только «абстрактное обозначение (выделено мной. – В.Т.) одной и той же сущности (например, одной и той же единицы) в отвлечении от ее конкретных модификаций – вариантов» [Пахалина 1990, с. 80-81]. Я предполагаю, что инвариант – это не «абстрактное обозначение», а реально существующая в языке абстрактная единица – онтологическая модель объединения модификаций, определяющая возможности и условия своей реализации в речи, а значит, являющаяся, так сказать, «функциональным законом модифицирования». Для определения его параметров, на мой взгляд, необходимо дать первичную типологию моделей модифицирования единой языковой сущности на речевом уровне.

Проблема модифицирования в речи языковой номинативной единицы рассматривалась многими исследователями. В разное время о данном языковом феномене писали М.Г. Арсеньева, Т.В. Строева, А.П. Хазанович [Арсеньева 1965], Е.И. Аюпова [Аюпова 2003], Ш. Балли [Балли 1955], О.И. Блинова [Блинова 2003], З.М. Богословская [Богословская 2006], К.С. Горбачевич [Горбачевич 1974-Горбачевич 1978-2], Л.К. Граудина, В.А. Ицкович, Л.П. Катлинская [Граудина 2004], В.П. Жирмунский [Жирмунский 1961] К.А. Левковская [Левковская 1962], А. Мартине [Мартине 1963], В.Г. Руделев [Руделев 1991], В.Н. Русановский [Русанівський 1981], Н.Н. Семенюк [Семенюк 1965], М.Д. Степанова [Степанова 1967], Ф.П. Филин [Филин 1963] и многие другие (см. обзор концепций вариативности в: [Стукало 2006, с. 24-31]). Традиционно выделяют два типа модифицирования номинативной единицы.

Во-первых, это вариативность, при которой глоссы определяются как разные варианты номинатемы, то есть имеют статус разных «формальных модификаций, не связанных с изменением основного лингвистического значения данной конкретной единицы» [Семенюк 1965, с. 49], формальных проявлений одной и той же сущности, «которая при всех изменениях остается сама собой» [Пахалина 1990, с. 80-81]. Вариантами, например, считают фонетические модификации номинатемы типа шкаф – шкап, грамматические модификации типа шкаф (муж. р.) – шкафа (жен. р.) и т.д. В ряде исследований вариантами называют также единицы, которые имеют статус «разных значений одного и того же слова, реализующихся в данных контекстах употребления (лексико‑семантические варианты типа дом «жильё» – дом «строение». – В.Т.)» [Ахманова 1966, с. 71].

Во-вторых, это грамматическое словоизменение, при котором разные глоссы соотносимы как грамматические формы номинатемы (словоформы) (село [им. пад.] – села [род. пад.]).

Кроме того, А.И. Смирницкий выводит еще один тип межглоссовых отношений, названный им «узким тождеством», под которым понимаются «все случаи употребления одного и того же слова, не имеющие внутрисловных различий» [Смирницкий 1954, с. 9], например: под окнами дома – у дверей дома.

У данной классификации есть ряд недостатков.

Во-первых, в ней в один и тот же класс – вариативность – включаются не просто различающиеся, но даже противоречащие друг другу явления формальной (фонетической и грамматической) и семантической вариативности. Их сосуществованию в пределах одной категории противоречит уже то, что первая является «выражением языковой избыточности» [Горбачевич 1978-1, с. 245], от которой язык стремится избавиться, а вторая – «естественным свойством слов, как бы заложенным в них, обусловленным всем устройством языковой системы» [Кузнецова 1982, с. 104]. Справедливо в этом отношении мнение Д.Н. Шмелева, который считает, что формальное варьирование «никак не параллельно лексико‑семантическому варьированию слова, поскольку последнее основано на ассоциациях, которые прозрачно отражены в самих единицах лексики», в то время как формальные дублеты «и не находятся в отношениях “дополнительного распределения” между словами, и никак не объяснимы с точки зрения современных связей между словами» [Шмелев 1977, с. 72].

Во-вторых, некоторые типы отношений между глоссами вовсе игнорируются предложенной выше классификацией. Так, например, в ней не нашлось места для таких звуковых модификаций слов, «которые обусловлены общими фонетическими законами звукового строя языка» [Смирницкий 1954, с. 32], типа рус. [дуп] (старый ду [п] с конечным [п], реализующимся в конце синтагмы) и [дуб] (дуб да береза с конечным [б] перед начальным звонким следующего слова). Трудно согласиться в этом случае с О.С. Ахмановой, которая утверждает, что «различия подобного типа не относятся к внутрисловным различиям» [Ахманова 1957, с. 45]. Пожалуй, единственной работой, в которой предпринимается попытка определить их место в системе языка, является статья А.И. Смирницкого «К вопросу о слове (Проблема “отдельности слова”)» [Смирницкий 1952]. Однако ученый рассматривает их в пределах традиционной терминологической матрицы среди фонетических вариантов, с чем трудно согласиться: основное их отличие от последних – в синтагматической обусловленности различий в звучании глосс.

В-третьих, мне не совсем понятно выделение в качестве самостоятельного компонента классификации явления «грамматического словоизменения». Укажем, что А.И. Смирницкий, разграничивая варианты и грамматические формы (по его мнению, варианты – это «глоссы одного и того же слова, различающиеся не как разные грамматические формы» [Смирницкий 1954, с. 20]), веских аргументов для обоснования этого не дает. Здесь налицо отсутствие единого основания для разграничения типов отношений между глоссами. В случае с вариантами основанием для выделения является сам фактор модифицирования, независимо от того, связано ли оно со значением модификаций номинативной единицы или нет (в одном ряду находятся и фонетические варианты, не связанные с различиями в семантике, и лексико-семантические варианты, где номинативное различие находится в самой природе явления). В случае же с грамматическим словоизменением основанием для выделения различных форм номинатемы является признак наличия у них разных грамматических значений. Осознание этого противоречия привело к тому, что в ряде концепций грамматические формы стали также определяться как варианты (см., например: [Попова 1984, с. 25]). Я все же считаю, что в основе классификации модификаций одной номинатемы должен лежать единый параметр, и этим параметром может стать только «тип её модифицирования». Вопрос состоит лишь в том, что же положить в его основу?

Недостатком приведенной концепции типологии речевого модифицирования номинативной единицы является также её «атомичность» и отвлеченность от конкретных условий функционирования глосс. Следует обратить внимание на то, что в каждом конкретном случае употребления взаимоотношения между глоссами представляют собой целый комплекс разнообразных сходств/ различий на разных уровнях внутриноминатемной структуры. Так, например, если сравнить два случая реализации глосс ноль/нуль – «Сам по себе этот стул – ничто, ноль» (Заполярная правда. – 13.07.07) и «Мы почитаем всех – нулями, а единицами – себя» (Пушкин 2005), – можно отметить, что отношения между этими глоссами выступают одновременно и как отношения фонетической вариативности при традиционной трактовке этого термина (н [о] ль – н [у] лями), и как отношения лексико‑семантической вариативности («ничто» – «ничтожество»), и как отношения грамматических словоформ (им. пад. – тв. пад.). В традиционных же концепциях обычно абсолютизируется только один признак противопоставления – либо фонетический, либо семантический, либо грамматический – в зависимости от целей исследования, что и не позволяет дать целостное, объемное представление об особенностях системы глосс одной языковой номинативной единицы.

Итак, для определения структуры номинатемы есть необходимость в построении новой, имеющей четкие основания и охватывающей все случаи межглоссовых связей классификации минимальных, распространяемых на разные уровни словесной структуры (фонетический, грамматический, семантический) типов отношений между глоссами, находящимися в отношениях актуального тождества, то есть соотносимыми (отождествляемыми) с одним инвариантом. Эта классификация, как уже было сказано, должна быть развернута на основе параметра «тип модифицирования». Следует помнить, что межглоссовые связи комплексны – в языке не существует, например, чистых фонетических вариантов. Их выделение учитывает только фонетическую сторону глосс. В то же время на остальных уровнях своей структуры, как показывает приведенный выше пример ноль и нулями, глоссы одновременно с фонетическим варьированием реализуют и другие типы модифицирования – семантического и грамматического.

Путь к построению такой классификации был (хоть и вскользь) предложен в приведенной выше фразе Д.С. Шмелева, обратившего внимание на необходимость учета дистрибуции (в его терминологии – распределения) глосс при установлении их статуса в пределах тождества номинативной единицы. Это абсолютно оправданно хотя бы потому, что в языкознании уже есть прецедент – описание моделей (типов) варьирования (модифицирования) фонем и морфем именно через их дистрибуцию. С.Н. Трубецкой, например, различает:

а) звуки, которые в том или ином языке встречаются в одной и той же позиции и могут замещать друг друга, не меняя при этом значения слова (свободное модифицирование); такие звуки ученый называл факультативными вариантами одной фонемы [Трубецкой 1960, с. 53].

б) звуки, которые никогда не встречаются в одной и той же позиции, то есть находятся в отношениях дополнительной дистрибуции; такие звуки ученый называл комбинаторными вариантами одной и той же фонемы [Трубецкой 1960, с. 56].

Дескриптивная лингвистика применяла принцип дистрибуции и при описании типов модифицирования морфемы. Например, Г. Глисон утверждал, что «два элемента можно рассматривать как алломорфы одной и той же морфемы, если они имеют одно и то же значение, находятся в отношении дополнительной дистрибуции (выделено мной. – В.Т.), встречаются в параллельных конструкциях» [Глисон 1959, с. 136].

Кроме того, в некоторых работах были предприняты попытки определения дистрибуций и речевых реализаций лексических единиц (глосс). Например, М.Д. Степанова, описывая лексические варианты в немецком языке, предполагает, что они «могут иметь место при совпадающей, ограниченной или дополнительной дистрибуции: в первом случае мы имеем свободную, во втором – частично свободную, в третьем – альтернативную вариативность. Свободная вариативность наблюдается в плане выражения (например, тоннель – туннель, которые свободно взаимозаменяются в пределах одной социально-коммуникативной системы. – В.Т.), <…> частично свободная вариативность также встречается в плане выражения и обусловлена, главным образом, стилистическими или территориальными условиями (например, рáпорт – рапóрт, где второе отмечается в речи военных. – В.Т.), альтернативные варианты прослеживаются и в плане содержания (лексико-семантические варианты. – В.Т.), и в плане выражения (грамматические формы одного слова. – В.Т.)» [Степанова 1967, с. 91]. Соглашаясь в принципе с таким подходом, укажу только на три необходимых уточнения.

Во-первых, нет нужды в выделении ограниченной дистрибуции и частично свободной вариативности, поскольку основания для их выделения ученый видит не в особенностях реализации в «частично свободных вариантах» структурных особенностей си