ГУМАНИСТЫ ПЕРИОДА ВОЗРОЖДЕНИЯ О МЕСТЕ ЧЕЛОВЕКА В МИРЕ И СВОБОДЕ ЕГО ВОЛИ

Самым известным произведением, в котором нашло закон­ченное выражение и философское обоснование гуманистичес­кое учение о высоком назначении человека и об исключитель­ности человеческой природы, безусловно, следует считать «Речь о достоинстве человека» Джованни Пико делла Мирандолы (1463—1494), фрагменты из которой приводятся ниже. Первоначально эта речь должна была служить вступительным словом на диспуте, где предполагалось обсудить «900 тезисов обо всем, что познаваемо» этого гуманиста.

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, то он ответил, что нет ничего бо­лее замечательного, чем человек. Этой мысли соответству­ют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!» Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетворяли те многочисленные аргументы в пользу превосходства человеческой природы, которые при­водят многие: человек есть посредник между всеми соз­даниями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, яс­ности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем...

...В конце концов мне показалось, что я понял, поче­му человек является самым счастливым из всех живых су­ществ и достойным всеобщего восхищения и какой жре­бий был ему уготован среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достой­ным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-творец, создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется авгу­стейшим храмом божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные и засоренные части нижнего мира наполнил разнородной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела.., задумал, наконец, сотворить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда тво­рец произвел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни в скамьях небо­свода, где восседал сам созерцатель вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, сред­ним и низшим сферам. Но не подобало отцовской мощи отсутствовать в последнем потомстве как бы истощенной, не следовало колебаться его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало его благоде­тельной любви, чтобы тот, кто в других должен был вос­хвалять божественную щедрость, вынужден был осуждать ее в самом себе. И установил, наконец, лучший творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творе­ниям. Тогда принял Бог человека как творение неопреде­ленного образа и, поставив его в центре мира, сказал: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни соб­ственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих тво­рений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать все, что есть в мире. Не сде­лал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бес­смертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который предпочтешь».

История эстетики Памятники мировой эстетической мысли. — М., 1962. — Т. 1 — Античность. Средние века. Возрождение. — С. 506 – 507.

Самой сложной для гуманистов оказывалась проблема свободы воли, ибо признание ее полноты неизбежно означало умаление божественного всемогущества и необходимость пере­смотра всей картины мира, построенной на идеальных первона­чалах. Поэтому от идеи Бога откажется только философия XIX в., мыслители же эпохи Возрождения в своих рассуждениях по дан­ному вопросу пытались совместить свободу воли и божествен­ное провидение, оставляя приоритет за свободой воли. Ярким примером таких размышлений служит диалог «О свободе воли» итальянского гуманиста Лоренцо Валлы (1405 или 1407—1457), отрывок из которого приводится ниже.

Антоний: Наитруднейшим и особенно недоступ­ным представляется мне вопрос о свободе воли; от него зависит любое человеческое действие, всякое право и не­справедливость, любая награда и наказание и не только в этой жизни, но также и в будущей; об этом предмете я сказал бы, что едва ли будет какой-либо вопрос, столь же заслуживающий большего понимания и в котором наиме­нее сведущи <...>.

Если Бог предвидит будущее, ничего иного, помимо того, что он предвидел, произойти не может. Так, напри­мер, если он видел, что Иуда сделается предателем, невоз­можно, чтобы [Иуда] не предал, т. е. то, что Иуда предал, было необходимо, если нет, — да минует нас это, — то мы хотим отказать Богу в провидении. Поскольку дело обстоит таким образом, неизбежно должно признать, что род че­ловеческий не имеет в своем распоряжении свободы во­ли... Ты сам видишь здесь, что теперь последует из этого: ведь то, что Бога либо хвалят за его справедливость, либо за его несправедливость обвиняют и на одного налагают наказание, а другому дают награду, откровенно говоря, это кажется противным справедливости, поскольку действия людей по необходимости соответствует предвидению Бога. Тогда не отказаться ли нам от религии, благочестия, свя­тости богослужений и жертвоприношений; мы не можем ничего ожидать от него и прибегать к молитвам, не можем говорить о его милосердии и можем пренебрегать исправ­лением нашего ума, и, наконец, мы можем делать только то, что доставляет нам удовольствие, так как справедли­вость или несправедливость наших поступков предусмот­рена Богом. Итак, либо он, кажется, не предвидит будущее, если мы наделены волей, либо он несправедлив, если мы лишены свободы воли. Теперь ты знаешь, что в этом деле возбуждает у меня сомнение <...>.

Лаврентий:...я отвечу тебе, что отрицаю хотя бы возможность иного исхода, нежели тот, который был пре­дусмотрен, что есть следствие, которое может сокрыться от предвидения. Но что же препятствует тому, чтобы эти вещи были одновременно верны? Разве же может что-то проис­ходить иначе, после того как произойдет? Весьма различ­но то, что может случиться, и то, что будет. Я могу женить­ся, могу быть воином, могу быть священником, так что же непременно и буду? Менее всего. Следовательно, я могу сделать иначе, чем произойдет, но однако иначе не сделаю; и Иуда был в силах не грешить, хотя было предсказано, что это будет, но предпочел согрешить потому, что уже было предусмотрено будущее. Поэтому [оно] предвидение име­ет силу, когда сохраняется свобода воли. Она заключена в том, что будет избрана одна из двух [возможностей]: по­скольку обе сразу исполнить нельзя, то, с помощью свое­го света, он предугадает и выберет одну.

Лоренцо Валла. О свободе воле к епископу Илерийскому Гарсии // Валла Л. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. — М.. 1989. – С. 269, 272 – 273, 278.