Еще в конце XVI в. дипломат по роду деятельности и иезуит по призванию Антонио Поссевино, прибывший ко двору Ивана Грозного, отмечал: «По отношению к своему государю угождение и почтение удивительны до такой степени, что создается впечатление, что некоторые его мнения считаются чуть ли не божественными: они (т. е. русские) убеждают себя, что он все знает, все в его власти. У них часто употребляется выражение: «Бог и великий государь все ведает»... Ради своего царя они не отказываются ни от какой опасности и по его приказу быстро отправляются туда, откуда, они знают, никогда уже более не вернутся. Они заявляют, что все является собственностью их государя, своим домашним имуществом и детьми они владеют по милости великого князя... Верность и покорность этого народа делают более понятной жестокость их царей, которые вдруг приказывают убивать самых знатных людей и самого почтенного возраста или наказывать их палками как рабов».
Поссевино не одинок в этом своем наблюдении. И до, и после него иностранцы, попадавшие в Россию, обращали на это изумленное внимание. Удивляется подобному взаимоотношению народа с властью и герой А. К. Толстого Поток-богатырь, богатырь киевского князя Владимира Красное Солнышко, волею автора попадающий в Московскую Русь, может быть, даже времен посещения ее А. Поссевино и видящий там царский выезд:
И на улице, сколько там было толпы, Воеводы, бояре, монахи, попы, Мужики, старики и старухи — Все пред ним повалились на брюхи.
А. К. Толстой верно подметил, что данные отношения для Киевской Руси (может быть, исключая небольшие крепости на границе государства, где ее руководитель был вправе потребовать безоговорочного подчинения) аномальны, для Московской же— норма. А. Поссевино первым из иностранцев ищет объяснение этому не в загадочных тайниках русской души, которую, по мнению некоторых, хлебом не корми, а только дай полизать сапог господина, а в другом, более прозаическом: «Могло бы показаться, что этот народ скорее рожден для рабства, чем сделался таким, если бы большая часть их не познала порабощения и не знала, что их дети и все, что они имеют, будет убито и уничтожено, если они перебегут куда-нибудь».
Века внешнего давления, когда внутренний разброд наказывался быстро и жестоко (вспомним хотя бы «Слово о полку Игореве»), выработали у народа понимание необходимости подчинения князю и передачу ему своих прав и вольностей в обмен на гарантию защиты и воинского руководства в случае необходимости. Психология царистских иллюзий сохранилась в обществе вплоть до XX в. и была подорвана лишь Кровавым воскресеньем. Многочисленные российские самозванцы (включая и Емельяна Пугачева) — подтверждение этому. Социальные верхи с удовольствием эксплуатировали эту идею, чем дальше, тем больше не подкрепляемую объективной необходимостью.
В этом можно найти и частичное объяснение успехов реформаторства Петра I. Россияне, под дубинкой царя сбрившие бороды (или купившие жетоны на право ее ношения) и обрядившиеся в кургузое иноземное платье, являвшее некоторый антагонизм с отечественными морозами, в своем понимании соразмерности мироустройства ничуть не изменились.
