Племя ик

«Племя ик» — это рассказ о разрушенном мире. Обломки этого мира столь явственны, их силуэты так четко очерчены, что, кажется, можно предста­вить себе, какой была жизнь этого племени когда-то в давние добрые времена. Мы смот­рим на его жалкое существование и понимаем, что все могло быть иначе, — в этом траге­дия. Этот униженный, морально раздавленный народ невозможно изображать с хладнокров­ной рассудочностью. Актеры должны попы­таться вжиться в этих изможденных от голода людей.

Мы работали над спектаклем полтора года и потратили много времени на импровизирование сцен, подсказанных антропологическими этюдами из книги «Люди гор» Колина Тернбула[74], применив совершенно новую мето­дику работы. Смотря на фотографии, мы дела­ли блиц-импровизации — каждая длитель­ностью не более тридцати или сорока секунд. Изучив фотографию того или нового человека, актер старался с величайшей точностью воспроизвести каждую позу, вплоть до последнего изгиба пальца, и запомнить ее. А потом он дол­жен был в импровизации показать каждое дви-

жение ика за несколько секунд до того, как щелкнула камера, и несколько секунд после.

Это резко отличалось от того, что понимается под «свободной импровизацией». Мы обнаружили, что это упражнение позволяет европейским, американским, японским и африканским актерам ощутить людей, испытывающих голод, не пережитый ни одним из них. Познать это физическое состояние через воображение или память невозможно. Когда актеры физически ощутили изголодавшуюся плоть реальных людей, они смогли начать импровизировать на материале Тернбула. Но это были не театральные импровизации, это были фрагменты из жизни иков, подобные кадрам из документального фильма. Все это вылилось в многочасовой показ наблюдений, и на их основе наши три очень профессиональных автора Колин Хиггинс, Денис Кэннен и Жан-Клод Карьер начали работать, как редакторы в монтажной, окруженные тысячами метров натурных съемок. Они очень жестко отбирали из этой массы самое существенное, и возникшая театральность была результатом исключительной уплотненности материала.

Как пишет Колин Тернбул, до бедствия, которое лишило иков всех источников пропитания, они были нормальным, при­способленным к жизни племенем, скрепленным теми же узами, что определяли структуру каждого традиционного африканского общества. Однако голод уничтожил все формы сложившейся совместной жизни, в том числе ритуальной. В конце концов последний оставшийся в живых священник был изгнан своим сыном и умер в одиночестве на склоне горы. Тем не менее даже тогда оставался некий признак веры: ик все еще продол­жал созерцать священную гору Моронгул.

Точно так же в нашем мире люди, переставшие ходить в церковь, утешают себя совершаемыми в тайне молитвами и со­бственной верой. Мы пытаемся убедить себя в том, что семей­ные узы естественны, и закрываем глаза на то, что они должны питаться и поддерживаться духовной энергией. С исчезновени­ем живых обрядов, когда ритуалы становятся пустыми или от­мирают, между отдельными людьми не возникают токи, и боль­ное тело общества уже нельзя исцелить. Так история далекого маленького племени в как будто очень специфических обстоя­тельствах на самом деле оказывается историей западных горо­дов, переживающих упадок.

Тернбул долгое время жил среди иков, испытывая к ним поначалу сострадание, а потом злость и отвращение. Всем

своим существом он осуждал то, что ему как европейцу каза­лось проявлением бесчеловечности. Однако, когда несколько лет спустя он увидел спектакль, то был ошеломлен, не только потому, что снова окунулся в жизнь иков, но и потому, что относился к ним уже по-другому. Теперь он их не осуждал: вернулось только сострадание. Почему? Дело тут в природе ак­терской игры. Актер не может смотреть на своего персонажа как холодный наблюдатель, он должен чувствовать его изнутри, как рука перчатку. Если же он его осуждает, то теряет ориентир. В театре актер должен защищать своего героя, и зрители пой­дут за ним. Наши актеры стали иками и полюбили их. Колин Тернбул, смотря спектакль, перестал быть лишь образованным, профессиональным наблюдателем и погрузился в мир сомни­тельный с точки зрения антропологии, но естественный для тех, кто приходит в театр, — понимание пришло к нему через со­страдание.