Глава 1. Метель выдувала в пространстве замысловатые узоры, которые можно было принять то за лапы медведя, то за волосы лесной кикиморы

Метель выдувала в пространстве замысловатые узоры, которые можно было принять то за лапы медведя, то за волосы лесной кикиморы. Сумрачный лес темнел, все быстрее скрывая сказочное убранство елей и царское величие вековых дубов, - власть перешла в руки ночи.

Нафанья поправила на голове платок и зашагала быстрей, - чтобы кровь жарче бежала по жилам и не давала ее членам замерзнуть. На ее широком лице отразилось болезненное сомнение: «Не сошла ли она с ума, отправляясь в дальний путь в такую погоду?». Слава богам, что хоть оделась тепло, - в чиненый, но еще крепкий тулуп, душегрейку, валенки. По зарубкам Нафанья поняла, что почти на месте. Впереди скоро показались знакомые очертания высокого дуба, пары тонких тополей, а подле них – дом лесной ворожеи Воробы.

Осенью Нафанье исполнилось сорок лет. Жизнь шла тем же чередом, что и у всех: детство, девичество, замужество. Ее жизнь можно было бы назвать счастливой, - все сложилось как хотелось, грезилось. Но, чтобы все оставалось как прежде, нужно было дважды в год наносить визит Воробе…

«Наконец-то! Дошла! Теперь все будет по-прежнему» - думалось Нафанье, когда перед глазами замаячил темный угол избы с крепкими ставнями и фигурой ворона на коньке крыши.

Звонко залаял пес, почуяв чужака. Из его пасти вырывался пар, и эхом с привкусом железа растворялся в кронах. Нафанья постучала в дверь, - та оказалась незапертой. На женщину тут же пахнуло теплом, запахом сушеных трав и свежеиспеченных лепешек. Она вошла внутрь. Свет больно ударил по глазам, а до слуха донеслось скрипучим, словно колесо старой телеги голосом:

- Входи, Кирилова дочь. Заледенела, небось? Ничего, сейчас согреешься. А я тебя уж было заждалась...

Гостья торопливо притворила за собой дверь. Смела веником с обуви снег и тут же прижалась щекой к горячей печи.

- Ох, и колюч зимний дух Трескун! Ох и колюч! – забормотала Нафанья. - Думала, сгубит где по дороге, не сдюжу. Еще б хватило сил на обратную дорожку! Ох, вернусь живехонька – выставлю Трескуну подаяние щедрое…

Тепло разливалось по телу, принося чувство покоя и домашнего очага. Нафанья прижалась к печи уже спиной и бросила на Воробу благодарный взгляд. Та скользнула по гостье пронзительным, всезнающим взглядом, - словно косой прошлась. Внезапно Нафанья бухнулась к Воробе в колени, заголосила:

– Воробушка, помоги! Спаси, родимая! Век почитать буду! Что ни попросишь - все исполню! Кончилась моя власть! Как вода сквозь пальцы вытекла! Он ко мне почитай третью неделю не подходит! Не говорит со мной. Смотрит на меня, что зверь лесной! А вчера, - мать рассказывала, - опять возле дома Василины ошивался… Что же мне делать? Невмоготу мне, Воробушка! Ой, невмоготу! Сил нет больше терпеть! Горю и таю сама как свеча, видишь! Вон в какую стужу да метель к тебе прибежала, - вот как невмоготу! Есть ли справедливость на свете? За что мне такие муки? Что ж он ее никак не забудет то? За что жизнь мою губит? Ведь сколько годков прошло! Василина в бабах давно ходит, он в мужиках. У всех дети. Какое средство искать? Где? Будет ли мне когда покой? Неужто так меня никогда и не полюбит? Иначе на меня не взглянет? Ведь он муж мне! Мне, не ей!!!

Нафанья смолкла, обомлев от хлесткого удара. Через мгновение до ее сознания дошло, что Вороба плеснула ей в лицо горсть воды.

- Легче?

Нафанья подобострастно закивала.

- Да, Воробушка… благодарствую, родимая… и в правду легче…

- Успокойся! Что толку себя жалеть? Разве отвар, что даю, не помогает? Замуж ты ведь за него вышла. Дите родила…

Вороба помогла Нафанье подняться с пола и усадила за стол, а та в ответ покачала головой.

- Да, разве ж я тогда все угадать могла? Молодая да глупая была, не знала в чем счастье то…

Вороба ворчливо пробормотала:

– Ох, люди… Стало быть, теперь тебе покоя захотелось? Все чтоб по – настоящему? И снова ведь просишь средство чтоб дунул - плюнул… Конечно, есть средство и посильнее отвара, только ведь потом жалеть будешь. О-ох, как жалеть! Время отымется и у тебя и у Прокоша твоего. Век вам обоим укоротит. И любви той, что ищешь, все равно не даст. Не даст! Поняла? Нарушение это законов и наказывается сурово. Хотя, конечно, о Василине твой Прокош совсем думать перестанет, словно и не было ее никогда…

Не заметив вспыхнувших радостью глаз Нафаньи, Вороба продолжала:

- Сама ты себя мучаешь, поверь мне. Зачем маешься? Жизнь ведь у вас неплохая. Живете как все. Прокош верен тебе и про Василину если и вспоминает, то редкий раз. Как о былом, которое давно прошло и не вернуть. Тоска в сердце, да угли; вот все, что осталось. Что тебе с того? Новый отвар я тебе дам и скоро станет легче…

Из груди Нафаньи вырвался протяжный вздох. Она отломила лежащую перед ней лепешку. Тут же попросилась переночевать. Вороба согласно кивнула. Долго еще ведьма уговаривала Нафанью успокоиться и не терзаться понапрасну. Под конец, осознав, что повторяет в который раз одно и то же, а Нафанья будто ее и не слышит, сказала с упреком:

– Устала я повторять! Пойми, что никто не властен над сердцем человека, только он сам. Знала ведь, что он другую любит, не тебя. Что сердце его занято. Невозможно заставить силком полюбить. Нельзя. Это был твой выбор. Что толку теперь плакаться? На! Возьми! - Вороба пододвинула к Нафанье склянку, что была для нее заготовлена. - Дай ему выпить. И ложись, отдыхай! Пойдешь обратно завтра поутру. Теперь раньше лета не приходи…