Глава 13. Весна вошла в свою стать, набрала силу и теперь расстилалась по земле звенящим тонкими красками ковром

Весна вошла в свою стать, набрала силу и теперь расстилалась по земле звенящим тонкими красками ковром. Селянки по обычаю пекли из теста «жаворонков», выпускали птиц из клеток, тем самым выпуская силы природы от долгого плена. Детвора с радостными криками взлетала на качелях, - кто выше. Из дальних странствий возвращались стаями птицы, занимая старые гнезда, строя новые. В пруду плескалась рыба. Шмели с раннего утра гудели над ароматными чашами цветов. Все вокруг оживало.

Вернулась к старому дубу и стая черных воронов. Не успели вороны примоститься на ветвях после долгого перелета, как от стаи отделился небольшой ворон и полетел в сторону села. Радуясь возвращению в родные края, ворон стремительно облетел перед тем все поселенье, пролетел над пшеничным полем, крылом коснулся быстрого ручья. Вот уже темная фигура закружила, закувыркалась над серым домом с синими ставнями, из птичьего горла раздавалось резкое «Кро-о». Дома! Она дома! Птица подлетела было к дверям, но те оказались заперты. Тогда она стала заглядывать в окна. Одно окно. Другое. Все окна были закрыты, и казалось, что там, за ними никого нет. Ворон заметался, застучал клювом, когтями стал царапать стекло. Внутри никто не подавал признаков жизни. Тревожный уже крик вырвался из груди ворона. Что такое?! Не могла матушка уехать. Если только в гости пойти. Но отчего от родительского дома так веет печалью и обездоленностью? Ворон взмыл над кронами деревьев, желая еще раз облететь окрестности, - вдруг встретится на пути та, кого она ищет. Вот радости то будет! Но тут взору открылась протоптанная зеленая дорога, что вела от порога дома на окраину села. Птица слетела к земле. Увидев еловые ветви, вскрикнула, заметалась. Надрывные крики ее, казалось, заполнили все пространство вокруг, перебили деревенский шум. Соседи стали выглядывать из домов, чтобы узнать что происходит. Что за галдеж. Что за вороний налет. Не пострадали бы посевы… Но ворон, взмыв под небеса, уже спешил в сторону кладбища.

Листва взирала сверху на темную фигуру. Черный ворон лежал на могиле, прижав голову к земле. «Ах, матушка – матушка… Что ж ты как рано покинула меня? – кричало сердце. – Не встретила у порога? Зачем не уберегла себя? Как стремилось мое сердце в отчий дом! Как к тебе летело! Тревожилось! Зачем ты здесь? Меня не дождалась? Зачем на внуков не взглянула? Не порадовалась за нас? К тебе летело сердце мое, чтоб порадовать, самой порадоваться, только нашла тебя я здесь, под насыпью, под надгробием деревянным. Кто скажет мне теперь, что с тобой стало? Что свело в могилу? Тебе бы жить да жить…». Ветер раскачивал ветви ивы над головой птицы, словно желая обнять, приласкать, пожалеть, по – матерински погладить по голове… Сверху что-то упало. Гардиния вздрогнула, - капля, словно слеза лежала на ее ладони. Собирается дождь? Она взглянула на облака. Нет. Дождя не будет. Она уже хорошо чувствовала погоду и могла предугадать ее смену за несколько дней. Землю накрыли сумерки, превращая место мертвого покоя в место, где надрывно мечутся тени неупокоенных душ. «Матушка, - прошептала она вслух, - прости меня… Прости, что раньше не прилетела. Не могла я. Дети - внуки твои слишком малы были для перелета…»

Позади послышался шум крыльев. Михас! Гардиния кинулась ему на грудь.

- Знаю, милая. Догадался, когда увидел запертые ставни, – негромко проговорил он. Затем взял Гардинию за руки и скользнул тревожным взглядом по ее лицу. - Уже поздно. Нужно возвращаться. Уверен, все уже в смятении и вот-вот ринутся на поиски.

- В голове все путается, Михас. Как такое могло произойти? Отчего матушка умерла? В груди жжет, будто огонь печи там… Не зря чуяло мое сердце беду, домой рвалось!

- Мы – проводники в Навь, в загробный мир, Гардиния. И любую смерть, тем более потерю близких чувствуем на расстоянии. Кровью чувствуем.

Михас привлек Гардинию к своему плечу, крепко сжал ее ладони.

– Я с тобой, любимая. Я с тобой. И думаю, я знаю, что нам делать. У меня есть оборотное зелье Воробы. Должно было остаться. Пусть и не жива она, но поможет тебе вновь принять человеческий облик и узнать обо всем.

 

На село спустился вечер. В окнах то тут, то там загорались огни. На стенах домов повсюду были заметны обереги от злых духов, а возле крыльца угрожающе рычали собаки. Неожиданно один из псов громко залаял; мимо по тропинке прошла женщина. Она шла, уверенно ставя небольшие ступни на землю. Шерсть на псе при ее приближении встала дыбом, пасть ощетинилась. Он залаял протяжным, гулким, словно эхо со дна колодца лаем. Вскоре этот лай слился с лаем других псов, превратившийся в длинный, сумасшедший вой.

В дверь Матроны раздался короткий стук. Знахарка выглянула. Увидев перед собой Гардинию, охнула и, прижав ладонь к губам, пропустила ту внутрь.

- Доброго тебе здоровья, Матрона, - с поклоном проговорила Гардиния, прислушиваясь к звучанию собственного голоса. Теперь он слышался иначе, - глубже и с легкой хрипотцой.

- Боги милостивые! Неужто это ты? Глазам не верю! – торопливо проговорила Матрона.

Гардиния не могла не заметить, что ее появление превратило Матрону из степенной и медлительной в полную суетливого беспокойства. Хозяйка дома быстро задернула занавеси на окнах, защелкнула щеколду на двери. Потом пояснила:

– Это чтоб не увидел никто! Мало ли! У нас столько всего произошло! Боишься уж из дому то выйти! Ну да ладно! Хватит с тебя моей пустой болтовни. Другое тебя наверняка волнует. Догадываюсь, отчего ты здесь…

Пока тараторила, Матрона успела выставить на стол перед Гардинией несколько яств: крошенку, квас.

- На ка, угостись с дороги… Небось голодная…

- Нельзя мне, Матрона. Благодарствую…

Знахарка спохватилась, что перед ней вовсе не человек, покачала головой.

- Ох, я дура старая! Конечно, нельзя… Понимаю, милая… Понимаю… Ох! Да… Глазам не верю! Как хороша ты стала, Гардиния! Немыслимо, как хороша! Больно глазам то смотреть! Боги бы тебе позавидовали – насколько хороша! А люди бы из сел гнать стали, от беды подальше. Может, оно и к лучшему, что ты облик то поменяла…

Матрена с восхищением рассматривала необычный наряд гостьи.

Черное платье Гардинии сменило сарафан и теперь отливало серебром, плотно облегая ее прекрасную фигуру. Спускалось легкими складками к полу, сзади превращаясь в шлейф. Широкие рукава с прорезями тоже были расшиты серебряной нитью и открывали взору нежную кожу изящных кистей рук с розовыми ноготками. Шею Гардинии украшала длинная нитка жемчуга, - она несколько раз обвивала округлую длинную шею и спускалась на высокую грудь. Иссиня - черные и блестящие, словно вороново крыло, волосы спускались ниже пояса, волнами ложились на плечи, - слишком тяжелая ноша для небольшой головки. Но сильнее всего поражало своей красотой лицо молодой женщины - с неестественно белой, почти прозрачной кожей, с черным орнаментом густых ресниц и бровей, огромными сапфирами глаз, в уголках которых то вспыхивал, то гас странный, загадочный огонь.

- Расскажите про матушку, прошу… Вы же наверное ее хоронили, да дядька мой…

Взгляд Матроны упал на навощенные доски в полу.

- Да, миленькая… Мы с дядькой хоронили, правда твоя… Оставила нас Пелагея. В землю сошла без особых мук... Не знаю с чего и начать то… С чего началось, с того и рассказывать начну. А что не так брякну – ты уж не обижайся на меня. Не могу за всем уследить. Что ж поделать? Стара я стала… Ну так вот… Началось все, золотая моя, с мора.

- Мора?! – брови Гардинии взлетели от удивления.

- Да, миленькая моя. Да. Так случилось, что в селе у нас стал падать скот. Сначала у Прасковьи свинья ни с того ни с сего подохла. Вечером все в порядке было, а наутро Прасковья нашла ее уж холодной. И ни куска колбасы, ни сосисок не сделаешь, - кровь то не успели выпустить. Закопали ту свинью за огородами. А на следующий день у дядьки твоего Богдана взбесились разом все кобылы. Он лекарей вызывал, потом знахарей, – никто ему не помог. Давали и отвары, и воду заговоренную, а все одно… Ко мне приходил за советом, но я ведь в болячках животных не разбираюсь вовсе. Пришлось ему прирезать кобыл. Плакал дядька твой, крепко горевал, - любил кобылок как деток малых. Потом у Марфы корова пала. У Семена – плотника… Люди стали уж было поговаривать, что это все чьи-то проделки, чья – то проказа, стали на Кирила косо смотреть – только в его родне живность косой не выкосило, а тут кто-то возьми и предложи, что нужно пойти за помощью к колдуну Самохе. Что никто, мол, кроме него не избавит деревню от мора.

- К Самохе? Я о нем никогда не слышала…- пробормотала Гардиния.

- Мать не рассказывала тебе о нем, и правильно делала. Не тот это человек, чтоб о нем знать надо было… Ну так вот. Всем миром мы тогда к Самохе пошли. За помощью. А он нас встретил с усмешкой, словно забавлялся. Велел, чтобы все добро, что у кого есть, все ему несли, до последней монетки, - только тогда, сказал, избавит от мора. Говорит - дело это непростое.

- А куда ему столько добра? - спросила Гардиния. – В годах ведь он? Старик?

- Старик – не старик, а ни своего не упустит, ни чужого. Ну, так вот, - подумали мы всей общиной и решили своими силами как-нибудь управиться. Без Самохи. Вскоре и мор вроде как прошел. Все успокоились. А потом, миленькая моя, стали помирать люди… Сначала Иваня пропал, - искали всем селом, найти не смогли. Сам нашелся. Возле ручья. Белый, в лице ни кровинки. Потом Василина слегла. Прихожу - вижу, что Василина слабая лежит, тоже в лице ни кровинки. Белая, что молоко. Руки ледяные. Ну, я тут же курицу заколола, велела свежую кровь пить, да чай крепкий с молоком. Сама к старейшине нашему побежала. Рассказала все как есть. Решили мы тогда снова к Самохе идти, просить, чтоб отвел от нас беду. Тем более, что слух прошел, что Вороба уж нам не защитница стала. На тот свет отправилась. У кого еще помощи искать? Так что, Гардинюшка, снесли мы Самохе все золото и серебро, все каменья, все жемчуга, что были. Целый сундук набрался. В одночасье село обеднело. А Самоха при нас стал добро перебирать, засиял, что то золото и пообещал, что мор скоро прекратится. Люди говорят, что Самоха клад в землю зарыл. Наложил на тот клад проклятье на сорок голов, чтобы никто и думать не смел искать добро-то …

- А матушка? Что же случилось с матушкой? Расскажи все, как было. Умоляю! Каждую безделицу. Не утаивайте от меня ничего!

- Я и не утаиваю… - вздохнула Матрона с горечью. – Зачем мне? Рассказываю все, как было. Мать твоя Пелагея за Василиной тогда ухаживать вызвалась. От постели не отходила. Давала снадобья, что я велела. Только Василине лучше не делалось. Послала я скорей за Шептуньей, - может та сможет чем помочь, но Шептунья явилась уж к покойнице. Хмурая Шептунья сделалась, осмотрев Василину, но говорить, отчего Василина померла, отказалась. Ох, упрашивала я ее, а все без толку. Похоронили, конечно, Василину как полагается. Все село было на похоронах, потом на поминках…

Голос знахарки дрогнул. Матрона потянулась за платком, а Гардиния схватила ее за руку.

- А матушка? Что же случилось с матушкой?

- Матушка твоя тогда же и заболела. Следом за Василиной на погост отправилась. Ничего не смогли сделать. Не знали чем помочь. Пелагея тоже вся белая сделалась, быстро слабеть начала. Только лежала, да дышала тяжко. Иногда руками всплескивала, будто смахивала кого с груди. Никто не знал, чем помочь…

Гардиния помрачнела, слушая печальный рассказ знахарки. Что-то странное творится в селе. Что-то быстро убило ее мать, вызвало болезнь. И почему мор так же быстро прошел, как и начался? В душе разрасталась тревога.

- Что ж это за мор такой? – воскликнула она. - Может, еще раз расспросить обо всем Шептунью? Вдруг скажет она? Ведь она служит светлым силам и не откажется…

- Я тебе вот еще что расскажу, - перебила ее Матрена. Она перешла на шепот, словно открывала сейчас страшную тайну. - Все собираются опять на поклон к Самохе идти! Просить, чтобы открыл, кто виноват во всех смертях. Да только зря все это! Он просто так ничегошеньки не делает. Предложить ему больше нечего – и так все отдали. Что толку идти? Все без толку…

Матрона резко обернулась, услышав, как позади от тяжелой поступи скрипнула половица. Взгляд ее устремился в угол комнаты, откуда донесся шум. Но в темноте было мало что разобрать. Почудилось или за ними сейчас наблюдают? По спине Матроны побежали мурашки, лицо исказил страх, - в углу комнаты, злобно щурясь, на них смотрели чьи-то глаза.