Собственно понятийный срез.

В пятой книге «Метафизики» Аристотель дает ставшую каноническую диспозицию, связывая pathos и hexis, - испытывать воздействия может только то, что обладает «свой-ственностью», спонтанностью, то есть страсть, pathos - это способность принимать воздействия, выстроенная на балансе спонтанности и аффицирования. И в то же время пассивность, способность к аффицированию - то, что связывает с миром, сцепляет, сращивает, делает кон-кретным. Однако характер страсти далек от репрезентативности, пассивного воспроизводства, - располагаясь между cogito и телом, она лишь их резонанс, то есть то, к чему Я устремлено в страсти, может быть дано в идее, мысли, но сам факт страсти не является идеей. Страсть слепа, она не видит вещей, людей, – она как бы врывается в них, растворяясь сливаясь с ними, втягивая человеческое существо в действительность сил, энергий.

Сама по себе страсть предстает как интенсивное сцепление с миром, - боль, радость, ненависть, ужас, вплоть до потери сознания, когда страсть выжигает мысль, и память застывает, цепенея. И если человеку досталась милость страсти, мы часто не знаем то ли поздравить его, то ли посочувствовать ему. Потому что именно страсть превращает акты мышления в непредсказуемый театр смыслов, игру, именно она открывает глубины и выси, – страсть возвышающая и страсть низменная, - создавая напряжение между высями и безднами, некое поле игры для сил-способностей человека и запуская их в часто непредсказуемую игр. Она сметает, выбивает эти силы с зарезервированных для них границ, пределов, мест, заставляя функционировать парадоксальным образом. Отсюда болезненность самого факта выплеска страсти, которая коренится в почти мгновенной проблематизации настоящего здесь-бытия, если не бытия вообще, его осмысления и артикуляции экзистенциальных стратегий. Смысл страсти – в радикализации обессмысливания наших стратегий конституирования смысла, а может быть, и самого смысла как с-мысла, т.е. возможности сцепления, связанности мысли.

При этом следует учитывать, что термин «интенсивность» безразличен собственно к человеческому, он отсылает к потокам интенсивности, напряженности, на который мы налагаем, набрасываем форму, о-формляем, форматируем. И это весьма опасная по своим эффектам операция: с одной стороны, действительно только интенсивность, облаченная в те или иные символические оболочки, становится легитимной страстью, легитимной интенсивностью, обретает право называться страстью в человеческих мирах, а не просто «животной реакцией в окружающем мире». Страсть связана с локальными интеграциями, порождая очаги напряженности, интенсивности, зоны, обладающие, как говорили стоики, «тонусом бытия» и дифференцируя изначально сплошное поля мышления, жизни на основе выделения зон, различающихся по интенсивности.

Страсть обращена к множественной самости, работая по принципу «короткого замыкания» различающихся измерений, напоминает складку, «сгиб—между», она словно пролетает по вершинам смешивая их, устраивая неимоверные «короткие замыкания», - это то, что стягивает их, притягивает друг к другу и, в конечном счете сплавляет друг с другом, создавая разрывы, размывы, и трансформации социальных и экзистенциальных значений и смыслов, смешение интериорности и экстериорности – интериорность выходит из себя. Она равнодушна к каким-либо пространственно-временным координатам, и, скорее, напоминает то, что, Лейбниц называл «двусмысленным знаком», - она всегда в подвешенном состоянии, или, более точно, она втягивает целиком человеческое существо в подвешенное состояние, провоцируя схождение дивергентных по своей сути серий. Но, с другой, - именно в результате страсти как способности к аффицированию, «страданию», то есть способности принимать воздействия, внутри собственного существа мы порождаем странных кентавров, ком-плексы, в которых сцеплены, связаны знаки, символы, смыслы, интенсивности, тела.

В некотором смысле эта ситуация достаточно точно и концептуально выверено представлена Кантом в § 27 Третьей Критике как «насилие внешнего чувства над внутренним». И за этим стоит принципиальный неизоморфизм наружности и изнанки, который значительно отличается от концептуальной оппозиции «внутренне-внешнее». В Третьей Критике Кант эксплицирует возвышенные аффекты, возвышенный pathos, возвышенную страсть, то есть страсть, которая способна возвышать, но и унижать. Хотя при этом он вводит различение страсти, но и аффекта, однако мы позволим себе отвлечься от этого различения.

Что же происходит с человеческим существом, когда оно объято страстью? Страсть обволакивает, пропитывает мысли, тела, сворачивает складывает сложные смысловые комплексы, создает телесные блазоны, граничащие с фетишизмом. Она устраивается в промежутках мысли и телесности, это не сила оформления, а сила плавления. Действительность жизненного мира как бы сжата страстью, которая придает изгибы, создает складки в мышлении и теле. Страсть предстает как хаос, как средоточие жестокости мира, жестокости для нас неизбежной, ибо эта жестокость и существование - разные имена одного и того же, она близит нас к хаосу, и хаос этот таится в нас самих. Страсть ослепляет, человек слепнет во мраке страсти, потому что он вступает в мир хаоса.

Страсти не только способны возвышать, но страсть способна бить больно и зло. Дело в том, что все сознание в один миг мобилизуется и оборачивается нацеленным на страсть словом, мыслью, и когда страсть уже готова взорваться, вырваться за свои собственные пределы, сметая и разрывая все на своем пути, и начинает самому сознанию грозить безумием, тогда сознание намеком, какой-либо эпистемической или онтической сценой или просто мельчайшим семиотическим смещением дает понять, что страсть может быть признана в нем. Конечно же, страсть, обработанная сознанием, обретает интенциональность, но в принципе она просто выплеск интенсивности из Я, который наталкивается на иное, сталкивается с иным Я, богами, идеями, телами.

Аффицирование, страсть – всегда ощущение через мир самого себя, через боль, страдания (Э. Юнгер), – ощутить себя, но странным парадоксальным образом: это – не Я в эпистемически заданной форме, и это не мир как таковой, данный онтически, - страсть забрасывает нас в нейтральную зону, пограничье, порубежье, в ничейные земли (no man’s land), интермеццо, между Я (когито), актом мысли и миром тел, сцепляя, сплавляя оба измерения, заставляя их проникать друг в друга через самые мельчайшие поры. Мы уходим словно в щель, разрыв между устойчивым смыслами, идеями и вещами. Здесь вполне уместна, как мне думается, метафора плавки, плавления. Страсть плавит, сплавляет, создает сплавы (сначала плавление, - медленно, постепенно идеи, слова, институции и т.п. нагреваются, теряют отчетливость, а затем в мгновенье ока растекаются, смешиваясь, и, наконец, этот сплав застывает в самых причудливых формах, если мы вовремя не успеем залить эту расплавленную массу в какую-либо форму. Благодаря страсти идеи, смыслы, понятия плавятся и растекаются, потоками стекая из размерности собственно идей, обтекая и пропитывая тела, а с другой, - она расплавляет тела, заливая этими странными телесными потоками идеи, придавая им плоть или же смывая тело из собственной размерности в и забрасывая в размерность идей: отелесненная идея и идейное тело. Что же в этом случае происходит с Я? – С одной стороны, отчетливая идентичность Я в трансцендентально-эпистемической размерности, с другой, - смесь тел, соответствующая этому Я, а между ними сплав идей и тел. Это весьма похоже на то, что стоики называли soma noeron, то есть тело в размерности идей, тело, воспринимающее идеи, страдающее ими, получая боль, удовольствие от идеи. В то же время идея в размерности тел порождает разрывы в топологии, провалы, ямы, - это бесстрастная идея в страстном мире, которая создает зоны бесстрастности, апатичности в стоическом значении этого термина, а в результате складываются особые «места», провалы в действительности, инсталляции лектона в действительность, связывание сцепление, придание смысловой фигуративности смесям тел. И вот тогда мы начинаем видеть и ощущать события. Конечно, идея в размерности тел вызывает ужас, восхищение, страх, она притягивает, заколдовывает («просто глаз не отвести», ненависть («невыносимо видеть все это»), то есть идея как тело предстает или как эйдос, «обличенное» тело, тело, обретшее свой лик, или же само тело является как концепт, понятие. В последнем случае тело как идея, ворвавшееся в мир идей, заставляет идеи страдать, происходит своего рода превращение самого сущего в предельное исполнение эйдоса и замещение эйдоса телом. В качестве примера достаточно вспомнить Христа как во-площение идеи. Однако чаще всего плавка на основе страсти, не коррумпированная рефлексией, ведет к нарушению всех порядков, - начинается бес-чинство страсти.

Страсть налагает табу на о-пределение, - она беспредельно растекается, захлестывая, заливает и понятия, и идеи, и тела, меняет топологию событийного ландшафта, модифицирует или трансформирует временные разметки, - по сути дела, страсть близка к хаосу, - вообще можно сказать, что страсть как микрохаос, который носит в себе человек, - единственно, что нас удерживает в этих безумных потоках, так это символические упаковки страсти. С определенной долей условности можно провести параллель между страстью и платоновской chora, которая располагается между измерением идей-эйдосов и размерностью вечно рождающихся и вечно гибнущих сущих. Страсть в этом смысле – интермеццо между сущими, телами и идеями, смыслами. Страсть действительно принимает на себя любые эйдосы, втягивает и захватывает различные комплексы тел, и в то же время ни с одним из них не совпадает по своей сути, так как страсть не предметна, не формальна, а она энергийна, она вскармливает пестует и смыслы, и тела, разбивает их. И вновь, и вновь начиная этот цикл.

В то же время к страсти мы приходим также, как и к chora, используя «незаконное умозаключение», - в принципе cum grano salis можно утверждать, что страсть связана с преднамеренной или непреднамеренной логической ошибкой, это эффект сбоя, или отклонения логики. Но эта страстная chora всегда связана, как уже говорилось выше, с символическими оболочками, которые производят сжатие рассеянной интенсивности в узкий направленный пучок [например, ненависть, любовь, вера, любовь к мудрости (philo)]. И одновременно благодаря символизации страсть, подключается к символическим архивам, обретая трансиндивидуальную арматуру, в которой сплющиваются временные интервалы, выбрасывая нас «напрямую» к отстоящим во времени от нас событиям, словно происходит сжатие, свертывание времени в сингулярную точку, - например, как писал Паскаль, «как можно спать, когда Христос распят».

И еще один аспект, связанный со страстями. Время страстей – это сильное время, «век страстей», за которым стоит, по словам Ницше, «суверенитет воли», век жестокий и злой, страсти которого способны нанести и увечья, тогда, как писал А.Ф. Лосев, «время – боль истории», время, которому именно страсть придает фигуративность: сжатие разных времен, их стремительное, мгновенное замыкание, совместное сворачивание горизонтов прошлого и будущего – ком-плекс времени, бесконечно долгое настоящее, оборвавшее путы прошлого и сбросившее гнет будущего. Время – это то, что порождается смятением, колебанием, которые и учреждают время, – дюнамичная интенсивность здесь-бытия только тогда возможна, когда она трансцендирует, превышает себя и в этом возвышении способна учредить время.

Однако наше время это время, которое Серж Московичи назвал «институционализацией астении», «слабым временем», временем техники безопасности, – главное не допустить увечий, травм, – не допустить избыточности, излишества в самом существе сущего, в Я.

Страсть складывается по ту сторону воли и сознания, она открывает в нас измерение, которое есть мы сами, но которое не подвластно нам и именно в этой неподвластности делает нас людьми. Она предстает как предел мышления, воли, когито, предел телесности, - страсть всегда в трансцендентальной эстетике, эстетизисе, и в определенном смысле страсть и выступает как трансцендентальный эмпиризм мысли. Здесь нет места пактам, конвенциям, соглашениям, совместным и совместимым учреждениям. Страсть – то, что влечет нас к трансценденции нашего Я, к преступлению в отношении нашего Я, здесь-бытия. И с этим ничего не надо делать, с этим просто надо научиться жить.