Идентичность Я и Другой

Любые попытки аналитического определения Я через трансиндивидуальные матрицы к положительным эффектам не приводят. Если мы продвигаемся по аналитическим маршрутам, то тогда мы вынуждены принять, что идентичность совершенно ничего не прибавляет феноменальности или понятию Я. Но не будет ли это лукавством? Например, утверждение “Я- русский” предполагает, что “Я” и “русский” тождественные понятие, то есть налицо и логическое, и нумерическое тождество. Но это означает, что для этого необходимо поставить любое Я в такую ситуацию, где у него просто не может быть чего-либо помимо предиката “русский” или связки предикатов, кодируемых “русским”. На деле подобная операция чревата одним - избыванием сингулярности как таковой вообще. Любопытно, что аналитическое рассмотрение идентичности просто неспособно признать что-либо, лежащее за ее пределами, потому что пределов как раз и не существует. Вопрос не во мне “одном и том же”, а скорее, выяснении того, что является условием возможности этого повтора. И этот удерживающий повтор (идентичность) не поддается объяснению через форму тождественности как учрежденного и учреждающего установления Я.

Идентичность Я, которое говорит или произносит “Я - русский”, гарантируется только непрерывностью развертывания различных дискурсивных, семиотических, институциональных и т.п.. серий. В том случае если эти серии, вдоль которых скользит речь Я, рассыпаются, то идентичность Я как личностная тождественность блекнет и исчезает, или же разваливается, рассыпается на больше уже не связанные между собой фрагменты, - “все просто зыбкий сон того, кто сам едва определен”^[148]. Функция введения институций в идентификационный процесс заключается в координации и связанности расходящихся событийных рядов.

Попытки удержать тождество, идентичность - всегда необходимость удержать синтез многообразного, гетерогенного. Что удерживает гетерогенную множественность? Поэтому утверждение “Я тот же самый” всегда строится на зазорах, смещениях, порогах - на стремительно (“вдруг”) вырастающем различии, которое гибельно для “одного и того же”. И утверждение тождества неизбежно включает в себя переработку все новых и новых различий, инаковостей, рождающихся в расселинах зазоров и смещений. Возьмем например, временную идентичность как повторение “одного и того же”. В этом случае я должен повторить себя такого, каким я был в прошлом, удержать в настоящем и сохранить в будущем. Хорошо если настоящее и будущее принципиально гомогенны развертыванию прошлого и его проективности в настоящее и будущее. Здесь возможны или passeism; или надвременное удержание Я как константы, не подверженной временным деформациям, мутациям; или же это конститутивная работа Ich- Ich-Ideal’a. Однако если мы сталкиваемся с принципиальной гетерогенностью временных пучков, то само тождество для подтверждения своего существа требует целой серии операций признания. Парадокс состоит в том, что идентичность во времени теряет симметричность, взрывающую (разрывающую) само его существо. В большей или меньшей степени можно утверждать, что асимметричный повтор связан только с подобием, сходством, но не с равенством, с тождеством в узком и строгом смысле этого понятия. Идентичность Я во времени - это всегда наружный повтор “покрова”, под которым всегда уже хранится иное, которое может превратиться и в другого, и в чужого. Да и само удержание или учреждение идентичности в повторе - всегда процесс, пусть скрытый, утверждения иного, другого.

Признание действует как общий принцип «Феноменологии...», обязательный на всех «станциях Духа». Он вынуждает признать обитателей этих станций свою истину как истину их бытия. Так, например, Другой гегелевской “Феноменологии” - это повторение внутреннего различия, включенного в каждый из его моментов и передаваемого от одной критической точки к другой. Само тождество настаивает на гомогенных сериях. Однако оно интимным образом связано с операцией замещения, репрезентации, наслаивая копии одну на другую, когда одно событие замещает собой другое. Втягивание Я в стратегию абсолютной репрезентации превращается в разрушение “оригинала”. Это процесс, неброский, и незаметный. Я стремится удержать себя, а институции любезно предлагают формы удержания, манифестации, означивания и т.п. Именно так это происходит в пределах тождества, где Я замещается Другим. Здесь господствует замещение, обмен, а точнее, обмен после смещения в горизонтах работы устройств идентификации. Поэтому Делез весьма проницательно заметил, что “...тождество эго всегда отсылает к тождеству чего-то не нас...”^[149]

Фантазм и современная литература / Делез Ж.C.385).

Таким образом, идентичность оказывается удостоверением того, что уже состоялась институализированная очевидность Я, но уже как Я-формы, сэкранировавшей “материю” сингулярного Я. Идентичность становится допустимостью допустимого “свой-ственного”, “собственного” Я со стороны институций. Но учитывая, что идентичность - всегда институционализированная манифестация сингулярного события или/и действительно ин-дивидуализированное проявление субстанции институций, - оно в любом случае смещается в зону действия индивидуаций. И здесь происходят реальные мутации, ведущие к метаморфозам. В идентификационных устройствах обретает значимость то, что институционально не принадлежит и независимо от Я-сингулярности или, более того, отказывается от Я-сингулярности и отказывает ей в праве на легитимацию и дальнейшую легитимность. Я оказывается под странной кодификацией “Я- это Другой”.

Идентичность Я-события (например, кантовское различие тождества в понятии и опыте) не тождественна Я, отнесенного к институционально отформатированным актам мышления и поступкам, благодаря чему мы должны признать, что имеем дело только с Я-формой, за которой проглядывают различные узлы серии институциональных модификаций. “В новейшем мире, который, если сравнить его с греческим, создает большей частью лишь уродов и кентавров, в котором единичный человек, подобно сказочному существу составлен из разнородных лоскутов”[150]. И это несоответствие Я в первую очередь самому себе, его уродливость, возникает в результате институционального синтеза. Это замещение, замена и подмена, которые нарушают базовый принцип Декарта: главное не принять чужое за свое.

Поскольку интенсивность становится абстрактной, выделенной и отделенной от Я, она функционализируется и становится без-граничной, патологической, асоциальной, немереной и потому вне нормы. Поэтому все Я обретают заменители, или сами становятся всеобщими заменителями. Освободившись от Я, от его интенсивности, например, формы дискурсивности начинают соотносится друг с другом с различными топосами, задавая ритм, стиль пространства и времени. Это и есть основа “текста”, критики “логоцентризма” и т.п. Если говорить об идентичности, сложившейся в конце эпохи классицизма, то просто необходимо отметить точность Канта в ее артикуляции: то, что мы можем назвать феноменом идентичности Я, отталкивается от складывания в медицине феномена душевной болезни через исследование мифического единства субъекта, от самого факта недееспособности с юридической точки зрения и от поведения человека, считающегося возмутителем спокойствия в той или ином сообществе.

Поэтому, как это ни звучит парадоксально, но идентичность является покровом расколотого Я (конечно, при условии, что вообще-то Я существует). Парадокс состоит в том, что именно идентичность несет в себе жало раскола, расщепления. Трещина проходит по Я, раскалывая, ломая машины идентичности, в итоге разрывая я на части. И каждый фрагмент начинает жить собственной жизнью. Но “целостность” я все еще продолжает существовать в виде фантома, или фантомной боли. Этот фантом хранит память об идентичности, вызывая боль и страдание. Я покрывается трещинами, превращаясь в констелляцию фракт, которые удерживаются в связанности только виртуальным образом, в виртуальных или фантомных связях. Трещины пробегают и по времени, - распадаются и смешиваются последовательности, отрываются ретенции, протенции, сворачиваются интенции. Каждая точка временной оси превращается в независимый и укрепленный Zeithof, - замки без дорог их связывающих. И из каждого такого Zeithof’а вырастает своя временность, свое время, время ветвится, но само Я оказывается в безвремении. Фракты теряют “образ”, но продолжают жить в “подобном”, жить подобием необоснованном, а точнее, лишившемся “основы”. Каждая фракта уверяет другую в том, что они “близнецы и братья”. Но на деле происходит мультипликация взаимного удвоение, двойничества, в котором просто не может быть места “оригиналу”, уже разбитому, рассыпанному, диссеминированному. Однако это процесс в то же время выводит нас в размерность, в которой вращаются фракты как осколки какой-то взорвавшейся галактики. Они удерживаются, с одной стороны, виртуальным, симулятивным образом прежней целостности, а с другой стороны, вырвавшимися из под экрана идентифицирующего “оригинала” потоками интенсивности, ахронными, хтоническими. Распад тождества, идентичности приводит к тому, что разрушается экран, который скрывал интенсивную множественность.

На что же Я раскалывается? Дело не в том, - на что, - скорее, вся проблема в том, что появляется между расколотыми частями - расщепление между наружным и изнанкой, а между ними пустота, бездна, своего рода изоляция. Это - раскол, вызывающий к жизни двойников, расположившихся по краям этой бездны. И они отнюдь не представляют собой тождественные фигуры, они неустанно и издевательски утверждают “одно и то же”, вводя различения, несходства, между которыми и зависает Я. Или, как писал Делез, “оно [повторение] обнаруживается в интенсивности Различного”^[151].

Я оказывается в ситуации, когда ему отказывают в допуске в действительность, кодируя его как недействительное, иллюзорное, фантомное. Но что же это такое - мир без моего Я? И что же такое Я без мира? Что же это такое - мир без моего Я, того Я, которое каждый может удержать, Я, прикованное институциями к месту, времени, скованное местом и временем, - заключенное Я. Я каменеет, бронзовеет - Я умирает. Идентичность оказывается тем, что выслеживает, вылавливает, схватывает и удерживает мою интенсивность при себе. В результате идентификационной обработки Я превращается в отвердевшую, зароговевшуюю наружность, сокрывшую и тем самым делающую излишним изнанку. Это омертвевшая кожа, с забитыми порами между наружным и изнанкой. Идентичность всегда претендует на установление симметрии между наружным и изнанкой на основе отформатированной наружности. Но интенсивность Я, желание, воля, власть неизбежно порождает несовпадение знаков идентичности. Выплески интенсивности становятся симптомами распада идентичности, тождества. Мир обтягивается тонким полотном с порами, мельчайшими отверстиями для того, чтобы Я могло дышать.

С другой стороны, мир без идентичности, вообще неидентифицируемое всегда пугает: кто видит, что видит, где разворачивается видение - все это обесценивается. Я как сингулярность отсылает к невозможности син-тезов, -допускается лишь связность, сцепление, но ни в коем случае не со-полагание. скорее, это сцепление в напряженности или безразличии, которые и создают тонус, ритм сингулярности, бытия. Это ситуация невозможности ни замены, ни подмены, любой обмен останавливается, язык не коммуницирует, - слова как “памятники”, каменные стелы, в тотемы, которые собирают вокруг себя пространство.

Это как раз та ситуация, когда sema и символ становятся в самом своем существе неразличимы. Но дискурс, обретший символические и семиотические оболочки, всегда предстает как разрыв, рассечение дисциплинарного институированного пространства, сопровождаемое расслоением и рассыпанием дисциплинарного времени. Подобный дискурс всегда полон, всегда завершен, или точнее, совершен.

Гетерогенные и множественные потоки интенсивности, создающие вихри, воронки сингулярности, заколдовывают пространство, втягивают или, наоборот, выбрасывают из себя временные развертки, при этом удерживая их. Такая особенность объясняется семиотичностью, то есть сингулярной телесностью, которая и скрепляет этот дискурс. Как писал Ницше, “если наше ‘я’ есть для нас единственное сущее, по образу которого мы создаем или понимаем всякое другое сущее: отлично! Тогда крайне уместно сомнение, не имеем ли 239 мы здесь дело с некоторой перспективной иллюзией, - кажущимся единством, в котором все смыкается как на линии горизонта. Взяв тело за руководящую нить, мы увидим чрезвычайную множественность...“^[152].