Темпоральность

Благодаря желанию Я способно втянуться в беспрерывное движение, увлекаясь скоростями и создавая маршруты транцендирования, которое способно опустошить желание, лишая его весомости и значимости (мимолетность, скоротечность, вплоть до незаметности и незамечаемости), материи, телесности. Но оно способно и двигаться иначе, в иных измерениях, где основными вопросами становятся проблемы замедления и прерывности, что позволяет увидеть, как желание, интенсивности аккумулируются и засоряются, оседают, медленно складывая рельеф, в котором есть и осадочные страты мусора, и пласты сокровищ. Так, "девиантные, патологические желания" - лишь след мощных трансформаций, седиментаций, хотя часто и растянутых во времени, их архаический реликт, и, конечно, указание на возможность очередной трансформации. Но в результате смены "скрижалей" возникает некая точка в социальной топологии, в которой еще мечутся остатки непогашенных и неоформленных потоков интенсивности, - своего рода руины гибнущего прежнего социального порядка; - в результате появляется разрыв, зияние между "положительным" "нашим" порядком и исчезающим "отрицательным ". Но разрыв остается открытым, не срастается, не смыкается, потому что его непрерывно распирают потоки интенсивности. Они и последние вспышки этих мощных выбросов, и они же - зародыши следующей фазы; когда "вывернутый мир" уже полностью вывернулся наизнанку, создал "антимир", расширил его до крайних пределов, он снова начинает сжиматься и выворачиваться обратно через разрыв, прежде всего - в виде реактулизации символического, всегда протекающей жестко и жестоко. Потоки интенсивности, теряя символические оболочки, заново закладывают условия возможности новых символических порядков и служат матрицей для всех институций, которые вскоре заполнят нарождающийся порядок; они несут их в себе, хотя бы и виртуально, поскольку обладает энергией, достаточной для их воплощения. Поэтому образы желания связаны напрямую не с семиотическим, а сначала они втягиваются в темпоральные формы, посредством которых и подключаются к семиотическому.

В этом смысле желание предстает как негативность, отторгающая, упраздняющая «настоящее», конститутивный элемент жизненного мира, заставляя Я почувствовать риск желания, риск потерять настоящее и при этом не обрести будущее. Поэтому желание отсылает к разрыву в темпоральности, а сам эффект разрыва требует ответа, конституируя сам опыт желания как темпоральное отношением между эффектом и ответом, обретающими, в свою очередь, связанность в различного рода семиотических практиках, которые связывают, скрепляют сегменты временности, эксплицируя желание как «арматуру» темпоральности. И хотя желание живет полем возможностей, и даже образ, к которому устремляется желание, сращен с этим горизонтом возможностей, все же оно как такое не существует в данности, - оно преддано (прошлое) и оно в будущем, оно ускользает от любых форм данностей и предданостей и в то же время связывает их, - «прежде-временность» желания. Подобная соотнесенность желания и темпоральности предполагает определенную изоморфность, - правда, в принципе верно и обратное: желание заставляет проходить настоящее, не отсекая его связанности с прошлым и будущим, благодаря чему сам процесс темпорализации вожделеющего Я, самости предстает как практика обнаружения себя, а затем и заботы о себе, проявляясь словно осцилляция множественности мельчайших времен, сцепляя и сплетая их в экзистенциальный мелос или ритм. В итоге желание осуществляется как комплекс времен и отношений ко времени, но при этом индивидуация желания весьма далека как от конституирования за счет наложения форм, так и от назначения субъекта, - желание разворачивает ландшафт экзистенциальной интенсивности, ландшафт, который простирается в действительности желания, ландшафт, специфика которого создается не "объектами", а геодезией сил, пронизывающей и связывающей их. Но тогда стоит распутывать траектории желания вместо того, чтобы пытаться вычислить некую субстанциональность. Картография, а точнее, топология, - и это вовсе не микроанализ, в котором часто теряется сама суть феномена, а, напротив, попытка найти соразмерный феноменальности желания тип аналитики. Можно сказать, что желание создает карты этоса, карты сил, благодаря чему выбор обретает свою значимость не среди объектов, а в выборе сил. Желание - то, что дает ощущение интенсивности здесь-бытия, поэтому вполне правомерно попытаться понять и мышление по способу существования желания. Например, Гегель определяет самосознание как вожделение, - и еще жестче, самосознание и есть вожделение, - в результате желание оказывается равнодушным и к субъектной, и к объектной данности, также его не стоит описывать в терминах пассивности или активности. По-видимому, нет смысла говорить и "человечности" или "нечеловечности" желания.

Весьма часто аналитика оказывается переполнена образами желания. Но образ и связанный с ним объект – это самое переменчивое в желании. Желание выступает в виде действительности проекции, проецирования, выброса, выплеска интенсивности, благодаря которому самость ощущает себя в мире, поэтому-то объект случаен в отношении к желанию, - "объекты" желания - это упрощение ее действительности, лишь тонкий поверхностный слой, или, скорее, коррумпированное объектами желание. Говоря метафорически, желание - это танец над временем, над объектами, образами, танец, который усыплен в нашей повседневности, в ригидности здравого смысла. Разворачивание объектной поверхности действительности желания задействует то, что Кант именовал трансцендентальным воображением, раскрывающее тот диапазон возможностей, в которых и благодаря которым экзистирует здесь-бытие. Кроме того, способность воображения, встраиваясь в феноменальность желания обслуживает ее темпоральность. Желание само провоцирует, запускает способность воображения, заставляя его порождать образы, с одной стороны, подчиняясь им, а с другой, - неустанно обесценивая и разбивая их, но вместе с этим запуская темпоральность.

Желание тотализирует, связывает экзистенциальную действительность, действительность жизненного мира, конституируя "мир" как проект желания, как эффект проецирования, экзистирования желания. Последнее является своего рода трансцендентальным устройством обращенности к иному, и для нас здесь представляет интерес именно действительность обращенности к иному, действительность трансцендирования, которой всегда сопутствует способность во-ображения, позволяющая благодаря образу придать этой действительности устойчивость и видимость. Это несколько парадоксальная ситуация: с одной стороны, желание обретает видимую (воспринимаемую) данность, с другой, - именно образ или подогнанный под него объект гасит, - если ни сказать, - убивает желание. Желание, втягиваясь в объектность, вынуждается к ограничению, остановке, смерти. И здесь складывается парадокс: желание умирает в объектности, и в то же время в действительности умирания желания рождается определенность Я в мире, не совпадающая с определенностью мира. Тем самым, появляется действительность, «мир», собираемы столкновением желаний.

Но метафизически бестактно пытаться описывать феномен желания в терминах онтологических или трансцендентальных, что создает лишь концептуальные симуляции или замещения, не столько вскрывающие какие-либо его аспекты, сколько скрывающие саму суть феномена, - суть в том, что желание доиндивидуально и внеличностно. Собственно генезис желания всегда сопровождается эрозией Я-форм и связанных с ними субъектных позиционностей. Желания рождаются в складках самости, - они неотчетливы, с трудом артикулируются, вызывая томление, если ни тоску. Они соперничают между собой, вступают в самые неожиданные альянсы, сплетаясь в самый неожиданный узор, проступающий в размерности Я. При этом желание отторгает данность-настоящее, в результате теряется идентичность Я, но в то же время происходит пробуждение, запуск самости. Иными словами, желание разбивает Я-форму, выпуская многоцветную многоскладочную различающуюся самость. Естественно, одновременно девальвируется, - если ни упраздняется, - или сменяется, модифицируется или трансформируется субъектная позиционность.

Желание – вещь редкая, и оно всегда предстает как событие для здесь-бытия. Именно в поле артикуляции оно обретает видимость, благодаря тому, что семиотическое проводит селекцию и придает легитимность его образам-объектам, само выступая пучком императивов, обращенных к необходимости активизировать силы-способности "говорящих" и несущих силы, которые и должны встретить своей силой "говорящие". Но желание расшатывает семиотические формализмы или же, напротив, замирает в формализмах, теряя в них свое существо. Желание стремится не столько заполнить "нехватку", отсутствие, сколько эксплицировать воз-можность, мощь здесь-бытия. Но для подобного разворачивания необходимы символические оболочки. В противном случае желание перерождается в бестиальность. Символическое вовсе не является наложением форм на "материю" желания, - скорее, желание приоткрывает для нас хаос, но не как нечто совершенно неразличенное и потому неразличимое. Само желание оказывается своего рода симптомом рождения и прорыва сил, - точнее, их комплекса, который взрывает данность, настоящее и влечет человеческое существо к иному.