Другой в феноменальности сознания и действительность признания

Разведение Я, самосознания и “иного”, “чужого” или “другого”, и в то же время желание, алчность Я в отношении к “иному” раскрывает странную структуру феноменальности самосознания. Она предстает лабиринтом, но лабиринтом неустойчивым, постоянно трансформирующимся, лабиринтом, в котором и тупики, и проходы равнозначны. Исчезли кодификации сознания, выстроенные на дихотомии, поэтому тупик, проход – все это путь Я, его путь. Путь в таком лабиринте - это дорога Я к самому себе, но она всегда необходимо пролегает через “иное”, “чужое”, “другое”. В своем исполнении, в стремлении обрести полноту и бесконечность сознание наталкивается на свой предел и точно также на «иное». С одной стороны, работа предметных машин сознания втягивает его в парадокс Мидаса: в конце концов оно прикасается своими предметными щупальцами к самому себе, превращая самое себя в предмет, но при это оно само мгновенно испытывает метаморфозу, представая “иным”, “другим”, правда, теперь уже как самосознание. С другой - это странная эстафета, создающая текстуру закрытого замысла, а может быть и подлога. Она подталкивает сознание к новому излому, учреждает новые правила действия и отношений, которые просто не поддаются осмыслению в прежних координатах. Здесь мы совершаем серьезный поворот в аналитике феноменальности сознания, обретшего форму самосознания. В конце концов самодовольное совершенство сознания начинает тревожить, - беспредметная скука сознания.

Да и сознание испытывает невыносимое разочарование после обретения самосознания. В то же время сознание на первый взгляд предстает своего рода завесой самосознания, за которой должно скрываться "внутреннее" и за которой “нечего видеть, если мы сами не зайдем за нее, чтобы там было на что смотреть”^[153]. Однако как только мы окажемся по ту сторону сознания, за завесой, то начинаем понимать, что ничто лучше не соответствует самосознанию, чем желание и признание: желание “оживляет” и вживляет самосознание, не говоря уже о том, что благодаря желанию оно обретает широчайшую палитру тональностей, а признание обеспечивает институционализацию очевидности истины и бытия Я.

Феномен самосознания именно как феномен сознания, хотя и совпадающий с ним, растеряв, а точнее, отбросив интенциональность обрел нечто иное, - интенсивность. И тогда Сознание начинает просто вибрировать, оказываясь на грани распада. Оно лишается каких-либо гарантов, поддержек и т.п., но именно поэтому “верификация”, “оправдание” самосознания должна осуществляться не в серии рациональных сверок и подтверждений, а в совершенно ином измерении - в опыте признания, где господствуют желание, воля и власть. Мы просто должны понимать, что есть “чужое”, “другое” или, как перевел Шпет, «иное». Поэтому “несвое”, “несвойственное” и тем самым несущностное (не принадлежащее “моему” имению, владению, лежащее по ту сторону моей ousia), - чужое, другое становится симптомом, указывающим на необходимость блокирования и собственных, и чужих универсалистских притязаний. Сама феноменальность ставит нам пределы именно тогда, когда мы сами не понимаем этого. И в то же время здесь начинает звучать предупреждение: ”Будь осторожен! Не прими чужое за свое”, впрочем, верно и обратное. В противном случае картезианский тезис “cogito, ergo, sum” совершенно обесценивается. Именно об этом писал Ницше: “Мы чужды себе, мы, познающие, мы сами чужды себе... Мы по необходимости остаемся чуждыми себе, мы не понимаем себя, мы должны путать себя с другими, извечным пребывает для нас положение: “Каждый наиболее далек самому себе” - в отношении самих себя мы не являемся “познающими”... "^[154].

Смещение смысла феноменальности самосознания из размерности собственно сознания заставляет в самосознании сгуститься уже другие образы, образы из чуждой сознанию размерности. Такими образами оказываются образы “иного”, “другого”, “чужого”. Они рождают и ощущение новой опасности, и смутные предвосхищения странных событий, рассыпающих рамки “возможного-невозможного”, реального - ирреального”. Поэтому настойчивое присутствие “другого” и “Другого” требует к себе самого пристального внимания. Анализ в принципе может продвигаться в двух совершенно несовпадающих измерениях. В одном - “иное”, “другое” подобно тени неизбежно следует за самосознанием как своего рода meon. И как только Ego провозгласило: “Sum!”, так мгновенно в онтических сумерках начинает проявляться фигура Другого, мерцающая на границе моего Я. Однако этот Другой, способен появиться уже не субъект или объект, трансцендентный моему Я, - он возникает как возможность чего-то радикально иного, чужого для меня и потому ужасающего, несущего в себе возможно смертельный вызов моему бытию, - трансценденция, которая бытийствует совершенно безотносительно меня, наступая на меня как ukon и задевая абсолютно немыслимым образом само мое существо.

Это состояние принципиальной несовозможности, переходящей в невозможность или Я, или другого. Отражения Я, кривляясь, вырываются на волю, хладнокровно и безжалостно, надсмехаясь над Я и заставляя его страдать и плакать от невыносимой боли в этом двойничестве. Зеркала следят за отражениями, - они словно научились слушать, быть и мыслями, и снами, и страстями, искажая в этой двойственности все существо Я. И в них тонут желанья, блекнут интенсивности... Зеркала действуют безотказно и безостановочно, это - охота двойника за каждым шагом моего Я, это всегда кража «моего» чем-то потусторонним, чем-то чужим. Я отдано на закланье, оно поймано отраженьями, и его охватывает ужас перед удвоением или умножением своего существа. Но в конце концов Я смиряется перед, склоняется перед двойником, а порою даже срастается с ним, теряя и забывая себя. И тогда рождается и неотступно следует за Я страх, страх того, что изображение в зеркалах разойдется с явью - Я страшится увидеть свой лик немыслимо и издевательски искаженными Другим. Но в то же время Я ожесточается уже только при одной мысли о том, что другое Я превращает его в зеркало и воспринимает его только в это качестве, заставляя довольствоваться жалкой онтологической ролью отражателя. Подобная сервильность просто невыносима.

Я, облекаясь в виртуальные одеяния, втягивает в себя свои зеркальные отражения, достигая удивительного состояния отчетливости и ясности самого себя. Эффект виртуализации не менее удивителен и парадоксален: и само Я, и Другой (другое Я) лишаются покрова таинственности, тайны, реальности. Они словно впитывают в себя свои зеркальные отражения, или то, что они принимают за зеркальность. Они теряют плотность, превращаясь в прозрачные лишенные темной глубины существа, а может быть, просто в устройства, - они теряют тайну своего бытия. Старый тезис «человек – это тайна» звучит наивно и даже нелепо. Все становится прозрачным, все проницаемо, и в этой проницаемости все становится равным, синонимичным, скучным. Воображение обесценивается, иллюзии и грезы изгоняются, но вместе с ними блекнет и реальность.

Во втором случае Другой усиливает свою позиционность, обретая иной топос, - он появляется именно в самой размерности Я, т.е. не как нечто трансцендентное моему Я, а более того - как имманентное ему, как то, что всегда уже присутствует в Я. Самое пугающее в том, что это чужое всегда уже внутри меня. Оно заставляет Я ощущать бесконечно внимательный и пристальный взгляд с изнанки маски Я. И здесь возникает чувство безрассудной враждебности к тому, кто (или что) внезапно и незаметно вторгается или уже вторгся на мою территорию. Причем такое невидимое и незамечаемое вторжение чаще всего perfect, уже-совершено. Я оказывается вовлечено в кошмар другого, который предстает как с-ума-сшествие и забытье, забытие.

Обе ситуации определены онтически. Но одновременно серьезным метаморфозам подвергается и эпистемическая размерность: знание меня самого оказывается знанием чего угодно, только не меня самого. В принципе об этом уже писал Кант. И то, что Я обретает в этом опыте, толкает его к парадоксальному тезису “Я суть Другой”. Правда, стоит отметить, что столь угрожающие интенции Другого своей оборотной стороной имеют и некоторую позитивность. В отнесенности к “моему” Ego феноменальность Другого проявляет свою двойственную суть. С одной стороны, Другой принимает на себя функцию связанности “моего” Ego с миром, превращаясь при этом в устройство трансмиссии мира в “меня” и обратно. Как это ни звучит парадоксально, Другой оказывается гарантом моего существования (existentia): если существует и мыслит другой, то и у меня есть шансы на существование, на сознание. Он способен дать мне взаймы и то, и другое. Опять же Другой берет на себя функцию зеркала, которое позволяет увидеть меня самого. Но в то же время - как гарант, он в оттягивает, похищает “мою свой-ственность” (Eigenschaft), “мое” бытие. Ego становится тенью Другого, его воплощением, двойником, это особая онтическая ситуация, или еще точнее, это арматура “моего” бытия.