Вождь сегодня
В. Кривулин вспоминает внешний вид текста, подготовленного для одного из членов Политбюро: «Я, например, помню, как выглядел текст одного из докладов шефа ленинградских коммунистов в годы стагнации Г.В. Романова. Это были небольшие, чуть больше карманного формата страницы на великолепной, специальной бумаге (она называлась "цековской", ее проектировали и делали на "Госзнаке" — там же, где деньги и другие ценные бумаги); текст набран типографски, жирным и чудовищно-крупным шрифтом, над каждым словом проставлены ударения (как в букваре), а между словами и строками — разноцветные стрелки, указывающие, видимо, на понижение или повышение интонации, ключевые слова тоже выделены цветом и размером. Необученному человеку «прочесть» вслух такую партитуру невозможно — ее можно было только исполнять, причем исполнять, лишь автоматически следуя ее знакам и не понимая смысла произносимого. Исполнитель-солист попадал, таким образом, в рабскую зависимость от референтов и помощников, составлявших текст речей» [93, с. 43]. Отсюда следует парадоксальный вывод: говорящий на самом деле не умел говорить. Возможно, это связано с тем, что вождь воспринимается по модели первого впечатления. Психологи отмечают, что внешность дает 55 процентов информации, голос —• 38, а содержание — только 7 [259]. Для вождя содержание как бы не играет никакой роли: мы заранее знаем, что он скажет. Вождь является цитатой предыдущего вождя,в этом плане он абсолютно несамостоятелен: отсюда бесконечное цитирование в речах. Все советские вожди задавались как цитата Ленина. Удивительно, что они не хотели повторять его внешность. Правда, во времена Сталина все повторяли простоту одежды вождя № 1. Вождь № 7856 всегда знал, что более безопасный вариант поведения состо- Г.Г. Почепцов. Семиотика ит в повторении как внешних, так и информационных (в смысле цитирования) параметров более главного вождя. «Под знаменем коммунизма» — так визуализировался правильный путь в отличие другого, имевшего нулевой знак, поскольку другой путь был несуществующим. «Мы пойдем другим путем» — имело смысл, ведь этот путь еще не был реализован. К. Исупов отмечает: «Традиционная риторика Пути эксплуатируется в жаргонных новоязах публицистики (от "Нового пути" символистов и бердяевского "Пути" до советских газет, вроде "Пути Ильича")» [74, с. 146]. Наш путь всегда был правильным («Верной дорогой идете, товарищи»), поэтому он не требовал аргументации. Риторика как таковая — это признак досоветского общества. Наши вожди не нуждались в говорении, мы только символизировали их говорящими. В. Бонч-Бруевич в рассказе о елке и Ильиче, завершает его чисто коммуникативной подсказкой на говорящего вождя: «Праздник получился чудесный, и после него дети писали Владимиру Ильичу письма. А он, хотя был очень занят, всегда отвечал им немедленно» [35, с. 15]. Утрированная неправда в «немедленном» ответе детям нужна была, чтобы скрыть парадокс молчащего вождя. Визуальный облик руководителя был постоянным элементом как официоза (портрет на стене в кабинете), так и праздника (нахождение на мавзолее). Подлинные вожди были олицетворены в виде памятников, стоявших на всех основных улицах и площадях. Но памятники молчат. Руководитель мог ехать в одной из трех машин (чтобы врага не подготовили покушение на него), но все знали, что проехал Он. Наш руководитель принципиально не хотел включаться в неорганизованный коммуникативный контекст, первым стал его моделировать только Горбачев. Именно моделировать, потому что я вспоминаю прибытие Горбачева в Киев и шоковое восприятие теленовостей программы «Время», когда там показали беседу жителей с Горбачевым, склеенную из ситуаций, происходящих в совершенно разных местах города. С тех пор население Киева,приписало ему недобрый язык, ибо после его слов о том, что киевляне живут как на курорте, разразился Чернобыль. Семиотика советской цивилизации Вождь не может ошибаться. Вождь может ошибаться только в устах следующего за ним вождя, который становится интерпретатором его ошибок. Вождь в синхронии в диахроническом измерении перестает быть вождем. Будучи при власти, вождь совершенно прав, его речи сразу же воплощаются в многотомники, как это происходило с речами Л. Брежнева. Но теряя власть, вождь сразу терял свою правоту. Он становился примером отклонения огт образа идеального вождя. Советская система нашла совершенно парадоксальную стратегию: сегодняшний день оказывался неправильным, поскольку в прошлом нами правил неправильный вождь. Хотя в каждый отдельный момен времени все всегда признавалось единственно правильным. Правильное сегодня, становилось неправильным завтра. Именно это требовало постоянного уничтожения книг, изменения энциклопедий, что нашло утрированное отображение у Дяс Оруэлла. Массовое же сознание, будучи инерционной системой, воспринимало уничтожение «вчерашних» богов достаточно болезненно. Гитлер говорил, что народ хочет вцдеть своих руководителей, Ему больше ничего не нужно, просто лицезреть своего фюрера. В. Бережков вспоминал, что в этом случае Гитлер не нуждался в телохранителях, так как толпа разорвала бы на части любого покушавшегося. С другой стороны советский человек воспринимал Гитлера в совершенно ином свете. Уход вождя из жизни нарушает всю систему «летосчисления». Вспомним скорбь в стране в связи со смертью как Ленина, так и Сталина, что дополнительно выразилось в возведении Мавзолея (с большой буквы!) и помещении туда двух вождей. Ночной вынос тела Сталина уже не может рассматриваться как равноценная по сакральности операция, ночь — это время воровское, время принципиально незаконных действий. Хрущев в этом плане действовал «яко тать». Р. Ходж и Г. Кресс замечают «Ночь — это особое время, когда правила дня меняются на обратные» [242, р. 73]. Тем более, что оппоненты даже не смогли вынести тело Сталина за пределы сакрального места — Красной площади. 256 Г.Г. Почепцов. Семиотик а Период между смертью старого вождя и появлением нового не может быть долгим. Вождь — часть знаковой системы, поэтому он все равно должен найти свою реализацию. У вождя не может быть ошибок, кроме тех, которые он сам решается признать. Все его действия заранее признаются нормой, идеалом. В СССР вождь усиливал свои позиции тем, что олицетворял коллективный разум — ЦК партии. Таким образом, одна символическая реальность автоматически перекодировалась в другую. Движение в рамках чисто символических ценностей (партия также признавалась символом всего самого лучшего и хорошего) усиливает зна-ковость. Аудитория не может без вождя, как и вождь — без своей аудитории. «Вождь без масс — ничто, фикция», — пишет Ханна Арендт [10, с. 31]. Поэтому вождь — это, во многом, коммуникативное понятие, образующее элементарную цепочку: вождь — сообщение — массы. Вождь может разрешать запрещенное и запрещать разрешенное, ибо тексты вождя всегда перформативны. «Наше дело правое, мы победим!». Вождь движется в ином пространстве дискурса. Он не интерпретатор, он создатель. Вождь направляет все новые и новые информационные потоки, которые призваны синхронизовать действительность вокруг него. У вождя есть чисто семиотическое право — назначать «врагов» или «друзей». Массы могут только повторять хором: «Кибернетика — продажная девка империализма!». Массы получают удовольствие от повтора. Еще большее удовольствие доставляет им невербальный повтор вербального текста. «На Красной площади состоится парад и демонстрация трудящихся». Этот апофеоз социализма распределяет безмолвные роли между всеми участниками, включая вождей. Невербальная роль явно торжественней, поскольку в ней главенствует симметрия. Вожди на трибуне: с одной стороны — гражданские, с другой — военные. Трудящиеся внизу шествуют в колоннах. Сначала парад, потом демонстрация. Разница этих двух событий в форме участников и в степени безмолвия. Военные еще более безмолвны, чем штатские. В лучшем случае за военных говорит шум военной техники. Их коммуникация Семиотика советской цивилизации заключена в дополнительной знаковости — в виде формы, погон, оружия. Демонстрация пытается повторить шаг военных колонн, но не может. Ее участники отличаются слишком большим разнообразием, даже по возрасту и полу. Цветы и дети нарушают симметрию, поскольку вызывают у окружающих неконтролируемые симпатии. Лицезрение парада контролируемо столь же четко, как и сам парад. Именно поэтому его так полюбил император Павел. Власть не любит того, что может порождать неоднозначную интерпретацию. Поэтому власть опасается литературы. Только сделав из нее производство, назвав писателей «инженерами человеческих душ», можно получить полностью контролируемый процесс. При этом не надо обижаться на Сталина за такое обозначение, Хрущев-то вообще назвал «автоматчиками», а в целом вполне могли назвать и «бухгалтерами человеческих душ» или «танкистами человеческих душ». У вождя нет ни жены, ни детей. Его жены и дети — весь народ. Первым попытался нарушить эту ситуацию М. Горбачев, народ не простил ему этой измены. «Изменщик» был с позором изгнан. О вожде принципиально отсутствовала личностная информация, тем самым поток «говорения» сужался до микроскопических доз. Исключением был только В.И. Ленин. О нем было слишком много информации, но информации ненастоящей. Однако отбор этой информации был столь сложным, что превращал ее в символическую. Нина Тумаркин так характеризует феномен распространения сведений о Ленине среди детей: «После смерти Ленина организаторы его культа все большее значение придавали распространению ленинизма среди детей. Цель была двоякой: истории о детстве Ленина должны были дать советской детворе совершенный образец: энергичного, прилежного мальчика Володю, который никогда не забывал о своем долге перед народом; а идеализированный Ильич — названный по отчеству, чтобы сделать его ближе и доступнее — служил олицетворением режима в образе улыбчивого добряка, который спасал Россию и любил детей. Ожидалось, что дети, воспитанные Ленииианой, вырастут лояльными советскими гражданами, а их юношеская любовь к Ленину в зрелости обратится в преданность советской власти. Далее, Дедушка Ильич представлял собой
|
