СТАЛИН КАК СЕМИОТИК-ПРАКТИК, ИЛИ СЕМИОТИКА ОТКРЫТЫХ/ЗАКРЫТЫХ ОБЩЕСТВ

Объявлены три премии на лучший проект памятника Пушкину. Тре­тью премию получил проект — Ста­лин читает Пушкина.

— Эта верна истарычески, —
сказал Сталин, — но не верна поли­
тически. Где генэральная линия?

Вторую премию получил проект — Пушкин читает Сталина.

— Эта верна политически, но не
верна истарычески. Ва врэмя Пушки­
на товарищ Сталин ешо не писал
книг.

Первую премию получил проект — Сталин читает Сталина (анекдот)

Одной из причин гибели Советского Союза явилось яростное неприятие иного — принципиальный запрет на порождение и функционирование точки зрения, отличной от официальной. Как оказалось, тоталитарная система мог­ла благополучно существовать лишь в системе жестко кон­тролируемой передачи информации. Открьггое/закрьггое об­щества различимы именно по степени подобного контроля, поскольку он существует и в том, и в другом случае. Общес­тво всегда контролирует форму коммуникации, нормируя определенные фонетические, грамматические, этические закономерности. И это имеет чисто практическое значение: при отсутствии разрешенности/запрещениости определенных форм подсистемы языка (грамматические, фонетические) изменялись бы в рамках жизни носителя языка по несколь­ко раз. При подобном контроле формы носитель языка ощущает, что он принципиально говорит на том же языке, что и предшествующее и последующее поколения. Вероят­но, в глобальном смысле того же хочет достигнуть и Власть, только она, в свою очередь, контролирует не форму, а со-

Семиотика советской цивилизации

держание, чтобы продлить свое существование не только в данном, но и в последующем поколениях. Если присмот­реться, то можно увидеть некоторую разнонаправленность этих устремлений: стандартный контроль формы, свойс­твенный языковой нормировке, соединял прошлое поколе­ние с настоящим: мы заинтересованы в знаниях предшес­твующих поколений. Контроль содержания более важной составляющей считает завтрашний день. Таковы в принци­пе особенности политического дискурса, который более за­интересован в будущих реализациях (Подробнее см.: [255]). Перед нами не просто семиозис, а контролируемый се-миозис, который протекает в двух основных плоскостях:

— отбор того или иного содержания (например, когда у К Сталина спросили, можно ли в отрицательном контек­сте употреблять имена Н. Бухарина и др. в новом издании Большой Советской энциклопедии, то после двухнедельно­го раздумья он сказал, что нельзя);

— внешняя стимуляция коммуникативных процессов, ко­торая позволяет ускорять, интенсифищфовать или замедлять сами эти процессы. Например, выступления Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева можно было издать в большом количестве экземпляров, обязать население изу­чать его, пустить во вторичные коммуникативные процессы в виде обильного цитирования, в ряде других случаев пере­работать для реализации при помощи других каналов (не только радио, телевидение, газеты, но и книги, грамплас­тинки, иногда в этом ряду может возникнуть кино и театр).

Особенностью тоталитарного общества является усилен­ный контроль «долговременной» сферы — материализован­ных передатчиков информации (печать, кино, телевидение). Контроль «кратковременной» (=устной) сферы достигался только в условиях ритуализованного общения (типа собра­ния, где все говорят то, что следует), либо в условиях, ког­да при разговоре присутствует некто еще. При этом он от­нюдь не обязательно должен быть «стукачом». Фольклор сыронизировал этот процесс в следующем анекдоте, когда двое сидящих в тюрьме рассказывают присутствующим, за что они туда попали: «Я — за то, что рассказал анекдот». — «А я — за то, что слушал этот анекдот, но не донес». Даже

Г.Г. Почепцов. Семиотика

уже при изменении ситуации газета «Известия» (от 4 авгус­та 1994 года) утверждает, что половина бюджета КГБ уходи­ла (и, вероятно, уходит сегодня) именно на прослушивание телефонных разговоров. То есть делалось все, чтобы также проконтролировать и «кратковременную сферу», но здесь всеобщий охват уже невозможен: слишком велик объем раз­говоров.

Контролируемый семиозис нельзя считать исключени­ем, характерным только для закрытых обществ. Мы везде и всюду находимся в процессе контролируемого семиозиса. К примеру, в семье мы с ребенком и с женой говорим о разных вещах, существует запрет на перенос некоторых тем из одной сферы в другую. Что же делает естественной по­добную систему семейного контроля? Вероятно, одним из существенных факторов следует считать внутренние/внеш­ние источники контроля. Тоталитарное государство создает массированные источники внешнего контроля, в ряде слу­чаев доводя их до такого совершенства, что эти внешние источники входят в кровь и плоть человека, становясь внутренними.

Для контролируемого семиозиса характерно также от­сутствие реальных проверочных механизмов. «Что такое хо­рошо» и «что такое плохо» определяется исходя из потреб­ностей замкнутой системы, из ее внутренних интересов. Это отдельная сфера — контроль соответствия реальности — и здесь также тоталитарное государство достигает совер­шенства. Но снова-таки мы имеем примеры подобного кон­троля и во вполне безобидных вариантах. Примером такой самодостаточности могут служить тексты литературы, кино и в целом того, что носит название ficticious discourse.

Ведь в реальности этих героев нет, как нет подобных действий, даже более того — они как бы насильственно преувеличены, утрированы для того, чтобы быть объектом литературы. Но соответствие реальности не является в по­добной ситуации наиболее важной характеристикой. Более существенна внутренняя мотивированность фиктивного мира, его внутренняя логика важнее логики соответствия реальному миру.

Семиотика советской цивилизации

Тоталитарный мир очень активно занят порождением своей иерархии. Это мир, обладающий своими собственны­ми гениями, своими истинами, своей ложью. М. Фуко пи­сал, что все общества имеют свои собственные режимы правды и режимы лжи. Для этого и нужно создавать своих собственных оракулов, отвечающих за то, чтобы нужное слово всегда было правдивым. При этом сама правдивость носит достаточно системный характер, практически очень трудно к чему-либо придраться, найти внутренние несоот­ветствия, поскольку информация уже отобрана и просеяна до тебя. Все это оказывается возможным из-за порождения всей информации из единого источника. Тоталитарное об­щество и отличается единством и монологазмом. Это единс­тво контролируется и прослеживается от значения слова в словаре до появления текста. То есть отклонению в прин­ципе неоткуда взяться. И это очень эффективный практи­чески осуществленный способ: все «вольнодумцы» опира­лись либо на старые книги (дореволюционного или сразу же после 1917 года издания), либо на зарубежные издания. Выход на подобные иноисточники системно контролиро­вался государством. Нормой было существование в библи­отеках «спецхранов», куда попадали книги, позволяющие породить альтернативную точку зрения.

В целом же следует еще раз подчеркнуть, что элементы закрытого общества в виде контролируемого семиозиса встречаются нам и в литературном произведении, и в семье, и в любой организации, где каждый раз контролируется что-то иное. В весьма симптоматичной карикатуре (времен бывшей Югославии) после слов: «хватит рассказывать анек­доты о правительстве, давайте я расскажу вам о нашем на­чальстве», слушатели в испуге разбегаются.

Какие дополнительные характеристики контролируемо­го семиозиса мы можем перечислить?

1. Контролируется отнюдь не все тематические сферы. Более подвержены контролю описания и самоописания иерар­хий. Тотальный контроль сразу нарушит информационные и даже энергетические возможности системы, хотя такой контроль и может стоять перед нею в качестве цели.

Г.Г. Почепцов. Семиотика

2. Контролируемый семиозис состоит не только в зап­рете на отрицательную информацию по поводу иерархий. Более важно порождение желательной положительной ин­формации. Легко наложить запрет, гораздо сложнее созда­вать положительные полотна, ведь они должны быть не только естественны (это отдельная тема), но и достаточно системны.

3. Особому вниманию подлежат профессионалы символи­зации (писатели, ученые, журналисты, деятели искусства). Общество максимально контролирует процесс их подготов­ки, инициации (типа защиты диссертаций, поступления в Союз писателей) и их деятельность.

4. Соответственно, невозможно усомниться в авторитете профессионалов правды, в роли которых выступают предста­вители репрессивных органов, которые в конечном счете и определяют, что есть правда, а что ложь.

5. Общество жестко контролирует долговременные про­водники, одновременно пытаясь ввести элементы контроля в кратковременные формы коммуникации.

6. Пресс контролируемого семиозиса в результате выра­батывает у каждого не только единство реакций, но даже единство ассоциаций, поскольку все общество насыщается едиными текстами, издаваемыми «самыми большими в ми­ре» тиражами.

.7. Тоталитарное общество контролирует не только режи­мы правды и лжи, но также и режимы молчания и умолча­ния. Как писал с весьма тонкими намеками Е. Тарле, «На­полеон не желал даже позволить газете молчать о том, что она не могла или не хотела говорить» [166, с. 31].

ЮМ Лошман справедливо замечал, что общество в принципе должно быть заинтересовано в различных инди­видах, поскольку оно живет в условиях неопределенности и ему требуется выработка не одного, а разнообразных реше­ний. Но это теоретически. Практически же тоталитарное общество все свои усилия направляет на то, чтобы вырабо­тать единого человека. И в глобальном смысле это с его точ­ки зрения вполне разумно. Если бы это удалось сделать, то тогда обществу бы требовалось гораздо меньше энергии, не­обходимой для поддержания согласия. Если в довоенное

Семиотика советской цивилизации

время для этого требовались чистки, расстрелы, то есть реп­рессивное начало носило массовый характер, ведь человек-то был еще из прошлого мира, семиотически иного, то в послевоенное время наказание становилось избирательным и показательным. В результате и удалось достигнуть очень важной характеристики тоталитарного общества: в нем вер­бальный мир оказывается важнее мира реального. Любые характеристики реального мира не имеют никакого значе­ния, если они в результате не попадают в мир вербальный. Жесткость контроля на передачу ненужной с точки зрения этой системы информации позволяла изощренно строить вербальный мир. «Мы наш, мы новый мир построим», — поется в известной песне. Но речь при этом вдет о строи­тельстве мира вербального, в чем-то сродни песенному. Ко­нечно, можно подтягивать реальность под текст песен, но это отнюдь не обязательно. Главное — в песнях все должно быть правильно. Отсюда такая мощная песенная мифоло­гия, заполнившая экраны и массовые действа. Все сегод­няшние «эсэндэвские» общие ассоциации — преимущес­твенно песенные. Современные праздники поэтому выглядят бедными, для них еще не «наросли» новые песни. Песенная мифология — оптимистична. Поэтому тоталитар­ное общество — это общество оптимистов. Путем упроще­ния ситуации оно делало ее простой, понятной и, следова­тельно, оптимистичной. Единая точка зрения, в принципе, может быть либо оптимистической, либо пессимистичес­кой. Естественно, была избрана первая интерпретация.

Процесс контролируемого семиозиса управляет всеми сферами. При его помощи удавалось приподнимать и геро­изировать те или иные профессии (ср. любовь к летчикам в 30-е годы, они же стали первыми Героями Советского Со­юза). Особая значимость придается нужным социальным перемещениям — кинофильмы (то есть управляемая фик­тивная реальность) заполнены рабочими, выходцами из се­ла, шахтерскими рекордами, военной выправкой и т.п. То есть иерархия (символическое перераспределение уже име­ющегося) вносилась во все сферы социальной жизни. «Что такое хорошо» и «что такое плохо» маркировалось введени­ем новых знаков. Мир за пределами СССР маркировался

Г.Г. Почепцов. Семиотика

как враждебный. Это позволяло оправдывать неуспехи внутри СССР введением категории врага, не менее важной в сталинской мифологии, чем категория героя. Для героя необходим враг, как и для врага герой. Герой и враг — это персонажи чисто знаковой действительности, поскольку это два полюса, между которыми и протекает реальная жизнь. Прямо пропорциональная зависимость между ними отра­жалась в росте: чем больше героев рождала страна, тем больше врагов ей требовалось. Герой — это элемент рито­рики победы, и она раскрывалась во всем великолепии со­циализмом. Враг — это риторика предательства, и на него тоже падало вдохновение профессионалов символизма (подробнее см.: [147]).

Каким же образом в конкретном случае СССР удалось достичь столь благоприятных для тоталитарной системы ре­зультатов? Утрируя, мы можем назвать //. Сталина семио-тиком-пракгиком (хотя, как известно, у него были работы по языкознанию), поскольку большие усилия руководимо­го им общества были направлены именно на контроль вер­бального мира. Энергетически это понятно: реальный мир для своих изменений требует гораздо больших затрат. Вер­бальный же мир поддается изменениям легче, и затрат тре­буется меньше.

И. Сталин в принципе моделировал себя чисто семиоти­чески как Ленин сегодня. Он вставлял себя в уже наработан­ную пропагандой символизацию. Соответственно, любая идеализация образа В. Ленина была для него выгодной, пос­кольку косвенно приподнимала и его самого. Человек вооб­ще заинтересован в отнесении себя к какой-то системной точке: сегодня это, к примеру, выливается в любви к астро­логии, когда мы активно интересуемся, кто я, ты, он по го­роскопу — рак, скорпион, близнец и т.п. Это стремление поместить себя в шаблон с другими (ср. частое выравнива­ние поведения по признаку пола: «мы, мужчины...» или «разве девочки так поступают?»). Чисто биологически это выгодная стратегия, позволяющая быть таким, как все, как требуется. Даже панк, к примеру, живущий на отрицании правил, все равно ощущает себя частицей целого, которое просто живет по другим схемам, по анти-правилам.

Семиотика советской цивилизации

К Сталин хотел быть и был Лениным сегодня. Кто это­му не верил, уничтожался, либо прятался в молчании. То есть Я. Сталин мог менять контекст, не трогая сам текст. В результате трансформации контекста его текст стал соот­ветствовать необходимым требованиям.

Образ В. Ленина (но всегда одновременно с собой) И. Сталин возвышал достаточно простыми способами. В речи перед кремлевскими курсантами 28 января 1924 года он говорил:

«Только Ленин умел писать о самых запуганных вещах так просто и ясно, сжато и смело — когда каждая фраза не го­ворит, а стреляет. Это простое и смелое письмецо еще боль­ше укрепило меня в том, что мы имеем в лице Ленина гор­ного орла нашей партии. Не могу себе простить, что это письмо Ленина, как и многие другие письма, по привычке старого подпольщика, я предал сожжению» [163, с. 23].

В этом отрывке вводится три существенные информации: простота jB. Ленина, его символизация в виде «горного орла нашей партии» и одновременно реальное отсутствие упомя­нутого письма, которое пытаются спасти дополнительной аргументацией («по привычке старого подпольщика»).

Даже нарушение символизации облика великого все рав­но реинтерпретируется как великость, только для этого соз­дается новая схема. К Сталин говорит в той же речи:

«Принято, что "великий человек" обычно должен запаз­дывать на собрания с тем, чтобы члены собрания с замира­нием сердца ждали его появления, причем перед появлени­ем великого человека члены собрания предупреждают: "тсс... тише... он идет". Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу, самую обыкновенную беседу с са­мыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением неко­торых необходимых правил» [163, с. 24].

Последнее предложение очень важно, ибо оно подчерки­вает прекрасное знание И. Сталиным правил символизации великого. Интересно, что практически все характеристики

Г.Г. Почепцов. Семиотика

В. Ленина, которые в дальнейшем на протяжении семидеся­ти лет использовала пропаганда, уже заложены в этой речи (их в ней даже больше!). Да и сама идея переноса «X — это Y сегодня» была запущена И. Сталиным в его брошюре «Об основах ленинизма», изданной в апреле 1924 года. «Что же такое в конце концов ленинизм? — спрашивает И. Сталин и сам отвечает: — Ленинизм есть марксизм эпохи импери­ализма и пролетарской революции» [160, с. 74]. Причем в этой работе И. Сталин громит всего лишь несколько отли­чающееся определение А. Зиновьева «Ленинизм есть мар­ксизм эпохи империалистических войн и мировой револю­ции, непосредственно начавшейся в стране, где преобладает крестьянство» [160, с. 10].

Наиважнейшее средство тоталитарного государства — единый источник иерархической коммуникации — также идет из того времени. В речи на II съезде Советов «По по­воду смерти Ленина» (26 января 1924 года) вторым по зна­чимости стало следующее высказывание: «Уходя от нас, то­варищ Ленин завещал нам хранить единство нашей партии как зеницу ока. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту заповедь» [163, с. 18]. Защита еди­ной схемы иерархии была самым важным звеном тоталита­ризма, отбивались любые покушения на него, что было ре­ализовано с самого начала и не было исключением более позднего периода. И. Сталин четко говорит об этом в сво­ей речи на съезде:

«Вопрос, поставленный тов. Зиновьевым, об организации в Ленинграде специального журнала под названием "Боль­шевик" с редакцией в составе тт. Зиновьева, Сафарова, Вардина, Саркиса и Тарханова. Мы не согласились с этим, заявив, что такой журнал, параллельный московскому "Большевику", неминуемо превратится в орган группы, во фракционный орган оппозиции, что такой шаг опасен и подорвет единство партии. Иначе говоря, мы запретили вы­ход журнала. Теперь нас хотят запугать словом "запреще­ние". Но это пустяки, товарищи. Мы не либералы. Для нас интересы партии выше формального демократизма. Да, мы запретили выход фракционного органа и подобные вещи будем и впредь запрещать (Голоса: "Правильно! Ясно!". Бурные аплодисменты)» [160, с. 421].

Семиотика советской цивилизации _______________ 275

Жесткая иерархия выгодна верхнему эшелону, который в любом случае сохраняет возможность для маневра, и она же убийственна для нижестоящих. При этом подобный подход полностью соответствует парадигмам отечественной (пра­вославной) риторики, где защищен авторитет старшего, об­щественные интересы стоят выше индивидуальных, особая роль придается категориям гармонии, кротости, смирения, миролюбия, негаевливости, уравновешенности (см. [123]).

К Сталин принципиально мыслит идеализациями, то есть семиотическими сущностями. В результате замкнутос­ти его на вербальный мир он принимает решения, которые оказываются губительными для реальности, хотя как семи­отические решения они вполне возможны. Приведем неко­торые примеры:

— коллективизация, доведенная до крайности;

— переселение народов;

— массовость врагов.

Подтвердить последний чисто семиотический пример можно следующими воспоминаниями академика Д. С. Лиха­чева, который написал:

«Не многие помнят, как в 1936 или 1937 году милицио­нерам и в приемных учреждениях к посторонним (к про­ходящим и приходящим) было запрещено обращаться со словом "товарищ" и предложено говорить "гражданин". Милиционеры стали говорить вдруг: "Гражданин, вы нару­шает"», или продавец стал говорить за прилавком: "Граж­дане, не толпитесь". А все привыкли к слову "товарищ". Это был ужас какой-то. День стал темнее. Все попали в число подозреваемых. Так все это и поняли. И слово "гражданин" не привилось, но и от обращения "товарищ" отвыкли» [101, с. 123].

У К Сталина множество параллелей с Гитлером и в этой сфере, сфере символизации. К Сталин столь же подозри­тельно внимателен к профессионалам символизации, как и Гитлер, который прямо высказывался, что он только вре­менно терпит этих копателей в грязи — журналистов. Гит-лер говорил о том, как народ хочет видеть своего фюрера, сходное высказывание К Сталина о поведении великих приведено выше. И. Сталин, как это принято в иерархичес-

Г.Г. Почепцов. Семиотика

ких коммуникациях, приравнивал свое мнение к единс­твенно верному.

Система, в которой жил К Сталин, была построена как бы по правилам кривого зеркала, часто полностью противо­реча реальности. И. Сталин моделировал аскетизм при чрезмерной роскоши жизни высшего эшелона. Народ дол­жен был моделировать радость при громадной доле горя в реальности. Столь же важным параметром была деклариру­емая свобода при реализованной несвободе. Часть исследова­телей приводит при этом аналогию с детским коллективом:

«Прямая взаимосвязь между голосом власти и голосом массы чрезвычайно характерна и для организации детского социума, для которого свойственна управляемость первич­ного порядка: это коллектив более биологический, чем со­циальный, коллектив-стая, где есть вожак, враг и где глав­ное занятие — гон и травля» [62, с. 161].

Детский коллектив же с точки зрения семиотической — это коллектив, где роль правильного высказывания, учи­тельская роль закреплена принципиально не за тобой, а за кем-то другим: старшим, воспитателем, учителем. Это как бы функционально разные роли, как роли писателя и чи­тателя, когда они не пересекаются. Сталинский мир и был таким учительским, разрешающе-запрещающим. Как пи­шет Б. Гройс:

«Картина социалистического реализма ориентирована, в первую очередь, не на визуальный эффект, не на передачу "прекрасного в природе", как традиционный реализм, — в ней как бы неслышно звучат реплики персонажей, читают­ся их судьбы, даются указания о положительном и отрица­тельном и т.п. <...> Но для искушенного взгляда, богатство ее содержания не уступает японскому театру "Но", а для зрителя сталинского времени еще и содержит в себе истин­ное эстетическое переживание ужаса, ибо неправильная за­шифровка или дешифровка могли оказаться равносильны­ми смерти» [57, с. 54—55].

Основной характеристикой семиотизации сталинского времени явилось введение и защита иерархии:без четкого отделения правильных от неправильных все процессы бы­ли бы остановлены. И, Сталин это очень хорошо понимал. Он писал:

Семиотика советской цивилизации

«Характерной чертой этой опасности является неверие во внутренние силы партии; неверие в партийное руководство; стремление государственного аппарата ослабить партийное руководство, освободиться от него; непонимание того, что без партийного руководства не может быть диктатуры про­летариата» [160, с. 291].

Во многом это снова чисто семиотическая характеристи­ка: чем же государственный аппарат отличается от партий­ного? Ничем, это чистая семиотика. В рамках руководящего ядра была задана дуальность: партийное и государственное руководство от уровня района до уровня страны. И если пер­вые наполовину были заняты семиотической работой (ведь что такое идеология, как не семиотика?!), то вторым прихо­дилось внедрять в жизнь эти оторванные от жизни семиоти­ческие указания. Подобный семиотический дуализм высту­пал в роли дополнительного источника движения: задания практически ставили не те, кому придется их выполнять. Поэтому задания могли оказаться самыми фантастически­ми. Партийные функционеры вообще часто осуществляли роли семиотиков-практиков: находясь в вербальном мире, они идеологизировали действительность. Их роль в значи­тельной мере была оправданной в первые послереволюцион­ные годы, когда осуществлялся переход от открытого общес­тва к закрытому. Построив же закрытое общество, они сохраняли свои семиотические позиции по традиции, ибо исчезли как класс те, кто мог покушаться на идеологию. Последняя превратилась в ритуал. Ритуализовавшись, она умерла, поскольку существовала уже не как нечто реальное, а как нечто религиозное. Ю. Дивьян справедливо отмечает элементы подобной ритуализации:

«Функционально кадры с Троцким были тем же, чем бы­вал в те годы портрет вождя на стене — они удостоверяли, что хозяин квартиры лоялен новой власти. Удобство такого портрета в том, что его легко сменить, ничего не меняя в общей планировке дома. Структурное преимущество хро­ники, вмонтированной в игровой сюжет, того же порядка» [195, с. 100].

И последний важный аспект семиотизации общества, осуществленный К Сталиным. Это национальный вопрос.

Г.Г. Почепцов. Семиотика

В стране многонациональной постепенно формировался мононациональный человек, что в брежневское время при­вело к возникновению «нового» народа — советского. Это тоже чисто вербальная модель: на первое место выносились характеристики человека, подчеркивающие его принадлеж­ность к новому социалистическому миру, и затушевывались все иные. В докладе на XVI съезде ВКП(б) 27 июня 1930 го­да К Сталин дал следующую формулу этого процесса: «Рас­цвет национальных культур (и языков) в период диктатуры пролетариата в одной стране в целях подготовки условий для отмирания и слияния их в одну общую социалистичес­кую культуру (и в один общий язык) в период победы со­циализма во всем мире» [162, с. 195].

Многоголосие — это война против иерархии. Подобно­го К Сталин старался не допускать. Он достаточно опреде­ленно писал Л Кагановичу в 1926 году:

«Созершенно правильно подчеркивая положительный ха­рактер нового движения на Украине за украинскую культу­ру и общественность, тов. Шумский не видит, однако, те­невых сторон этого движения. Тов. Шумский не видит, что при слабости коренных коммунистических кадров на Укра­ине это движение, возглавляемое сплошь и рядом некомму­нистической интеллигенцией, может принять местами ха­рактер борьбы за отчужденность украинской культуры и украинской общественности от культуры и общественности общесоветской, характер борьбы против "Москвы" вообще, против русских вообще, против русской культуры и ее выс­шего достижения — против ленинизма» [162, с. 173].

Здесь снова вводится иерархия, но уже в культуру, и ока­зывается, что главным в русской культуре является лени­низм. Одновременно отметим, что сценарий, предсказан­ный К Сталиным, полностью отражает сегодняшнее развитие событий в постсоветских республиках.

Не следует недооценивать колоссальную работу по семи-отазации нового общества, проведенную И. Сталиным, Это действительно был очень серьезный процесс, другой вопрос, нужен ли он был вообще. Борьба с инакомыслием, особенно в партийных рядах, пронизывает все партийные съезды и пленумы. Например, доклад К Сталина «Об оппозиции и о внутрипартийном положении» на XV партконференции в

Семиотика советской цивилизации

1926 году даже сегодняшнего читателя поражает разработан­ностью и серьезностью проходящей борьбы. Причем обе противоборствующие стороны пользуются для своей защиты ленинскими цитатами. Доклад заканчивается словами: «Борьба сплотила нашу партию вокруг ее ЦК на основе со­циалистических перспектив нашего строительства. Конфе­ренция должна оформить это сплочение тем, что она, я на­деюсь, единогласно примет тезисы, предложенные ей Центральным Комитетом. Я не сомневаюсь, что конферен­ция выполнит это свое дело с честью (Бурные, продолжитель­ные аплодисмешы; все делегаты встают; овация)» [164, с. 463]. Интересно, насколько уверенно выстроен этот текст, хо­тя после К Сталина еще идут выступления и Л. Троцкого, и А. Зиновьева, и Л Каменева. Но резолюция таки была все равно принята единогласно (вспомним, как тоталитарная система все время гордилась этим «единогласно»). В под­держку И. Сталина выступил и Н. Бухарин:

«Тов. Зиновьев говорил главным образом относительно того, какая хорошая у них была позиция, и как хорошо Ильич поступил с оппозицией, не выключая всех тогда, когда он имел только два голоса из всех на профессиональ­ном собрании. Ильич дело понимал: ну-ка, исключи всех, когда имеешь два голоса. (Смех) А вот тогда, когда имеешь все, и против себя имеешь два голоса, а эти два голоса кри­чат о термидоре, — тогда можно и подумать. (Возгласы: «Правильно». Аплодисменты, смех. Сталин с места: "Здоро­во, Бухарин, здорово. Не говорит, а режет".)» [39, с. 601].

Как мы видим, роль К Бухарина как жертвы весьма да­лека от действительности. Именно эта роль сподвижника и позволила И. Сталину говорить на XIV съезде: «Чего, собс­твенно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухари­на. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требу­ете? Не дадим вам его крови, так и знайте. (Аплодисменты. Крики:"Правильно!")» [160, с. 423].

Мы специально приводим и реакцию на слова, хотя, возможно, она не совсем соответствует действительности. Но она не менее страшна, чем сами слова.

Новый мир был построен, хотя И. Сталин как художник использовал для своих полотен вместо краски кровь. Этот

Г.Г. Почепцов. Семиотика

новый мир обладал определенной притягательностью как внутри страны, так и за ее пределами. Была построена сложная система символов, опирающаяся на новую идеоло­гическую иерархию. И на вербальном уровне это был очень привлекательный мир. Он выдержал множество испытаний, развалившись только в самое последнее время. При этом, выиграв настоящие войны, он проиграл войну семиотичес­кую, ведь холодная война — это в первую очередь война знаков. Оказалось невозможным удержать общество в при­нятой системе монологизма, когда современные информа­ционные технологии строятся на системе полилогизма. ЮМ Лотман вообще считает, что монологические устройс­тва неспособны производить новые сообщения (см.: [111]. См. также [ПО; 256]). Потеряв свое право на монолог, тота­литарная система потеряла все. В рамках диалогического противостояния она оказалась неконкурентоспособной. Ее вымышленные друзья и враги сразу завели ее в тупик. Се­миотика закрытого общества стала саморазрушаться, ли­шенная внешней поддержки.