К оглавлению. Η. Аббаньяно. Мудрость философии

==190

Η;. Аббаньяно. Мудрость философии

в специфических языках ремесленников и технарей способах говорить, которые не нуждаются в разъяснениях. В свою очередь, употребление детерминируется целью, которую ставит себе определенная лингвистическая игра, и именно целью, указанной формой жизни, в которой она находит место. Так, одно дело — язык математики, другое дело — язык того, кто рассказывает какую-то историю, или декламирует на сцене, или шутит, или что-то напевает и т. д. Совершенно бесполезно пытаться свести эти языки к какому-то привилегированному языку и столь же бесполезно пытаться их упорядочить; каждый из них уже упорядочен потому, что там, где существует смысл, существует и совершенный порядок и, стало быть, существует совершенный порядок даже в самом туманном из высказываний.

Но даже на основе этого, нового, представления о языке Витгенштейну не удалось найти законного оправдания философии. «Терапевтическая» задача, которую он приписал ей в «Тгасtatus», т. е. задача, состоящая в излечении языка от бессмысленностей и абсурдностей, происходящих из попытки выразить в нем проблемы жизни и мира, никогда не изменялась и не ставилась под сомнение в его последующих размышлениях. И все же в этой работе Витгенштейн уже не отрицает того, что проблемы, ка-

Витгенштейн

==191

сающиеся Бога, мира, жизни, добра и зла, могут быть «восприняты» или «поняты» в чем-то вроде внутренне проживаемого, т. е. «мистического» опыта. Он отрицал лишь то, что они могут дать основание подлинным проблемам, т. е. проблемам, допускающим ответ, и завершал свою работу словами: «О чем нельзя говорить, о том должно молчать».

Но это молчание не разнозначно отрицанию существования невыразимого. Невыразимость свойственна любому существованию как таковому. Сама наука (т. е. подлинный язык) открывает то, как мир устроен, а не то, что он существует. О том, что мир существует, свидетельствует лишь «мистический» опыт. Поскольку этот опыт составляет всю жизнь человека, между жизнью и философской мыслью существует непреодолимое противоречие.

2. НЕВЫРАЗИМОСТЬ И ТАЙНА ПРОЖИВАЕМОЙ ЖИЗНИ

Это противоречие составляло центр жизни и личности Витгенштейна. Оно было неизвестно английским и американским логическим эмпирикам, которые приняли Витгенштейна в свои ряды как брата и считали его своим учителем. На самом деле, согласно этим эмпирикам, мораль-

==192

Η;. Аббаньяно. Мудрость философии

нал и религиозная жизнь не составляла самостоятельного мира в глубинах души проживаемого человеком. Мораль рассматривалась ими как совокупность эмотивных предпочтений или выборов, не являющихся сами фактами, которые как таковые можно описать. А религия сводилась ими к фантастическому мифу. Но, по Витгенштейну, дело обстояло иначе. Моральный и религиозный интерес был у него преобладающим и, более того, возможно, даже господствующим. И следовательно, он вступал в драматическое столкновение с тем, что он считал непреодолимой ограниченностью своей философии.

Возможно, знаком и свидетельством этого столкновения являются некоторые эпизоды и поступки его жизни: его посвящение себя начальному обучению в течение нескольких лет в маленькой австрийской деревне, отказ от отцовского наследства и добровольное участие в первой мировой войне; частые уходы в длительное одиночество в годы, проведенные в Кембридже. Именно это внутренне беспокойство помешало ему среди прочего довести до конца и опубликовать вторую после «Tractatus» философскую работу, несмотря на непрерывные размышления и многочисленные записи, в которых они нашли выражение. Недавние изыскания, которые осветили его молодость, проведенную в Вене до первой мировой войны (см. Аллан Яник и Стивен

Витгенштейн

==193

Тулмин. Великая Вена, итал. перев. Allan Janik е Stephen Toulmin. La grande Vienna. Milano, 1965), показали, что та среда, в которой формировался Витгенштейн, была наполнена волнением и брожением и прежде всего оказалась чувствительной к требованию не традиционной, т. е. не связанной с господствующими нравами и устоями, а со спонтанной и свободной моральной и религиозной жизнью, поскольку она коренилась во внутренней жизни индивида. Идеи Канта, Шопенгауэра, Кьеркегора, Толстого вдохновляли многих деятелей того времени и, безусловно, оставили свой отпечаток на Витгенштейне. Но, возможно, больше, чем кто-то другой, на творчество Витгенштейна повлиял Кьеркегор, которого знали и обсуждали в этой среде. Сборники заметок, опубликованные после его смерти: «Философские наблюдения» (итал. перев. Osservazioni filosofiche. Torino, 1976); «Заметки о "Золотой ветви" Фрэзера» (итал. перев. Note sul «Ramo d'oro» di Fraezer. Milano, 1975); «Л. В. и Венский кружок. Беседы, записанные Фридрихом Вайсманом» (итал. перев. L. W. е il Circol di Vienna, colloqui annotati da Friedrich Waismann. Firenze, 1975) определенно свидетельствуют об этом.

В «Философских наблюдениях» и «Беседах», воспроизведенных Вайсманом (принадлежащих к переходной фазе), находит место защита рели-

==194

Η;. Аббанъяно. Мудрость философии

гии и этики, основывающейся на религии. Витгенштейн заявляет, что он написал первую книгу (в которой, однако, речь не идет об этой проблеме) «в честь Бога», и предпосылает ей знаменитую цитату из Августина. В «Беседах» он постоянно утверждает, что в религии язык является не теорией, а составной частью религиозной деятельности, и поэтому неважно, истинен он или ложен, или лишен смысла. В этой связи примечательны «Заметки о "Золотой ветви" Фрэзера», в которых он упрекает Фрэзера за то, что он представляет магические и религиозные представления людей как «заблуждения». «Заблуждается ли тогда, — спрашивает он, — Августин, когда на каждой странице "Исповеди" взывает к Богу?» Религия составляет неотъемлемую часть реальной жизни и, следовательно, ее можно описать, но не объяснить посредством гипотезы, которая всегда является мнением. Религиозный символ, добавляет Витгенштейн, основывается не на мнении, в то время как заблуждение соответствует лишь мнению.

Итак, защита религии и, стало быть, морали, которая, как утверждает Витгенштейн, зиждется исключительно на «заповедях Бога», опирается на тезис, что религия полностью принадлежит не к сфере мысли (в которой развивается философия), а к сфере непосредственной жизни; и что язык, на котором она выражает свои веро-

Витгенштейн

 

==195

вания, ритуалы и символы, также является составной частью этой жизни.

В «Разных мыслях» красота искусства и музыки, добро и зло, вера и религия, судьба и Божья воля — наиболее часто встречающиеся темы, хотя Витгенштейн считает должным приписать им способность быть выраженными лишь в узких пределах. «Честный религиозный мыслитель, — писал он в 1948 г., — подобен канатоходцу, который идет, можно сказать, почти что по воздуху. Его почва — самое узкое, что можно было бы вообразить, и все же она дает возможность на самом деле идти по ней». Именно в последние годы жизни Витгенштейн осмелился стать канатоходцем в этом смысле, рассуждая с самим собой о Боге и о своем отношении с Богом. Он исключает, что возможно какое-то доказательство существования Бога, являющегося тем, что не поддается анализу и что верующий делает предметом своей веры. Он исключает, что сущность Бога может быть прояснена по ту сторону постижения самой скрытой тайны. Он исключает, что можно примирить Божественное предопределение с человеческой свободой, которая в противном случае должна была бы совпадать с ним. Вера как дар Божий, Бог как непроницаемая тайна, провидение как предопределение — основные моменты того христианства, которое стремился защищать Кьеркегор и из которого, возможно, почерп-

==196

Η;. Аббаньяно. Мудрость философии

нул познания Витгенштейн в своей молодости. Витгенштейн согласен с Кьеркегором в решающем отправном пункте: вера — экзистенциальный факт; лишь жизнь посредством опыта и мучений, из которых она соткана, может заставить поверить в Бога.

3. ВИТГЕНШТЕЙН И КЬЕРКЕГОР: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ СОЛИПСИЗМ

Это согласие обнаруживает глубокое родство между этими двумя субъектами; родство, состоящее в тождестве позиции, которую они занимают по отношению к самим себе и к миру. Лишь отношение с самим собой, по мнению обоих, составляет подлинную жизнь и личность самого человека, в то время как отношение с миром является слабым и проблематичным. Витгенштейн считал непререкаемым «солипсизм», т. е. учение о том, что существует лишь Я и что другие существа и вещи просто видимости; поэтому Я постигает самого себя не посредством разума или дискурса и не посредством диалога с другими людьми, а лишь в глубинах сознания, которые будучи невыразимыми исключают всякую возможность передачи. С этой точки зрения одиночество индивида непреодолимо; и действительно, Витгенштейн его испытывал и страдал от него.

Витгенштейн

==197

Движение самой истории не вовлекает индивида. «Что такое для меня история? — на полном серьезе писал он. — Первый и последний мир — мой мир». Общественная мораль также может быть лишь иллюзией; язык, который должен был бы диктовать ей правила, не способен сделать это. Единственное спасение индивида состоит в его непрерывном возвращении к самому себе, в его внутреннем диалоге с самим собой, в котором только и могут явить себя сущностные ценности экзистенции. Слово «мистическое», по Витгенштейну, приложимо не только к молчанию, которое должно соблюдать по отношению к предельным вопросам человеческой жизни. Мистической также и прежде всего была фундаментальная жизненная установка его личности, которая, как и все мистики, искала связи с трансцендентным в герметической замкнутости экзистенции в себе самой.

Теория языка, к которой Витгенштейн свел свою философию, была оплотом, воздвигнутым им против возможности, чтобы внешний мир с его перипетиями мог вторгаться в глубины сознания и ослаблять их незыблемые принципы. Тревога, считавшаяся Кьеркегором неизбежно связанной с перспективой непредсказуемых возможностей, которые жизнь мира дает человеку, была обоснована не теоретически, а пережита Витгенштейном. Если, по Кьеркегору, путем выхода из

==198

Η. Аббаньяно. Мудрость философии

тревоги является религиозная вера, состоящая в непосредственном отношении с Богом, то по Витгенштейну, это отношение и все, что оно в себя включает — моральная целостность и спасение Я — предусмотрительно защищено природой самого языка, т. е. структурой разума, заключающей всякое отношение с внешним миром в границы, которые лишь заблуждение и иллюзия могут считать преодолимыми. Глубокий пессимизм лежит в основе этого учения: существование человека в мире, отношение человека с другими существами и вещами — это лишь неизбежная, но сбивающая с толку видимость для отдельно взятого человеческого существа.

 

==199

00.htm - glava14