Действие 1. Верните бабушке ружье! 12 страница

Тут только обнаружилось, до какой степени устали Риэ и его друзья. И

в самом деле, члены санитарных дружин уже не в силах были справиться с

этой усталостью. Доктор Риэ заметил это, наблюдая, как прогрессирует в

нем самом, да и во всех его друзьях, какое-то странное безразличие. Так,

к примеру, эти люди, которые раньше с живейшим интересом прислушивались

ко всем новостям касательно чумы, вовсе перестали интересоваться этим.

Рамбер - ему временно поручили один из карантинов, расположенный в их

отеле, - с закрытыми глазами мог назвать число своих подопечных. Мог он

также в мельчайших подробностях рассказать о системе экстренной перевоз-

ки, организованной им для тех, у кого внезапно обнаруживались симптомы

заболевания. Статистические данные о действии сыворотки на людей, содер-

жащихся в карантине, казалось, навсегда врезались в его память. Но он не

был способен назвать ежедневную цифру жертв, унесенных чумой, он

действительно не имел представления, идет ли болезнь на убыль или нет. И

вопреки всему этому он лелеял надежду на побег из города в самые ближай-

шие дни.

Что касается других, отдававших работе и дни и ночи, то они уже не

читали газет, не включали радио. И если им сообщали очередные статисти-

ческие данные, они притворялись, что слушают с интересом, на самом же

деле принимали эти сведения с рассеянным безразличием, какое мы обычно

числим за участниками великих войн, изнуренных бранными трудами, стараю-

щихся только не ослабеть духом при выполнении своего ежедневного долга и

уже не надеющихся ни на решающую операцию, ни на скорое перемирие.

Гран, продолжавший вести столь важные во время чумы подсчеты, был яв-

но не способен назвать общие итоги. В отличие от Тарру, Рамбера и Риэ,

еще не окончательно поддавшихся усталости, здоровьем Гран никогда пох-

вастаться не мог. А ведь он совмещал свои функции в мэрии с должностью

секретаря у Риэ да еще трудился ночью для себя самого. Поэтому он нахо-

дился в состоянии полного упадка сил, и поддерживали его две-три почти

маниакальные идеи, в частности, он решил дать себе после окончания эпи-

демии полный отдых хотя бы на неделю и трудиться только ради своего

"шапки долой" - по его словам, дело уже идет на лад. Временами на него

накатывало необузданное умиление, и в этих случаях он долго и много го-

ворил с доктором Риэ о своей Жанне, старался догадаться, где она может

находиться сейчас и думает ли она о нем, читая газеты. Именно беседуя с

ним, доктор Риэ поймал себя на том, что и сам говорит о своей жене каки-

ми-то удивительно пошлыми словами, чего за ним, до сих пор не води-

лось... Не слишком доверяя успокоительным телеграммам жены, он решил

протелеграфировать непосредственно главному врачу санатория, где она на-

ходилась на излечении. В ответ он получил извещение, что состояние

больной ухудшилось, и одновременно главный врач заверял супруга, что бу-

дут приняты все меры, могущие приостановить развитие болезни. Риэ хранил

эту весть про себя и только состоянием крайней усталости мог объяснить

то, что решился рассказать о телеграмме Грану. Сначала Гран многословно

говорил о своей Жанне, потом спросил Риэ о его жене, и тот ответил.

"Знаете, - сказал Гран, - в наше время такие болезни прекрасно лечат". И

Риэ подтвердил, что лечат действительно прекрасно, и добавил, что разлу-

ка, по его мнению, слишком затянулась и что его присутствие, возможно,

помогло бы жене успешнее бороться с недугом, а что теперь она, должно

быть, чувствует себя ужасно одинокой. Потом он замолк и уклончиво отве-

чал на дальнейшие расспросы Грана.

Другие находились примерно в таком же состоянии. Тарру держался более

стойко, чем остальные, но его записные книжки доказывают, что если его

любознательность и не потеряла своей остроты, то, во всяком случае, круг

наблюдений сузился. Так, в течение всего этого периода он интересовался,

пожалуй, одним лишь Коттаром. Вечерами у доктора - Тарру пришлось пере-

селиться к Риэ после того, как их отель отвели под карантин, только из

вежливости он слушал Грана или доктора, сообщающих о результатах своей

работы. И старался поскорее перевести разговор на незначительные факты

оранской жизни, которые обычно его интересовали.

В тот день, когда Кастель пришел к Риэ объявить, что сыворотка гото-

ва, и они после обсуждения решили испробовать ее впервые на сынишке сле-

дователя Отона, только что доставленном в лазарет, - хотя Риэ лично счи-

тал, что случай безнадежный, хозяин дома, сообщая своему престарелому

другу последние статистические данные, вдруг заметил, что его собеседник

забылся глубоким сном, привалившись к спинке кресла. И, вглядываясь в

эти черты, вдруг утратившие обычное выражение легкой иронии, отчего Кас-

тель казался не по возрасту молодым, заметив, что из полуоткрытого рта

стекает струйка слюны, так что на этом сразу обмякшем лице стали видны

пометы времени, старость, Риэ почувствовал, как болезненно сжалось его

гор-то.

Именно такие проявления слабости показывали Риэ, до чего он сам ус-

тал. Чувства выходили из повиновения. Туго стянутые, зачерствевшие и ис-

сохшие, они временами давали трещину, и он оказывался во власти эмоций,

над которыми уже не был хозяином. Надежным способом защиты было укрыться

за этой броней очерствелости и потуже стянуть этот давящий где-то внутри

узел. Он отлично понимал, что это единственная возможность продолжать. А

что касается всего прочего, то у него уже почти не оставалось иллюзий, и

усталость разрушала те, что еще сохранялись. Ибо он сознавал, что на

данном этапе, границ которого и сам не сумел бы установить, он покончил

с функцией целителя. Теперь его функцией стала диагностика. Определять,

видеть, описывать, регистрировать, потом обрекать на смерть - вот какое

у него было сейчас занятие. Жены хватали его за руки, вопили: "Доктор,

спасите его!" Но он приходил к больному не затем, чтобы спасать его

жизнь, а чтобы распорядиться о его изоляции. И ненависть, которую он чи-

тал на лицах, ничего не могла изменить. "У вас нет сердца!" - однажды

сказали ему. Да нет же, сердце у него как раз было. И билось оно затем,

чтобы помогать ему в течение двадцати часов в сутки видеть, как умирают

люди, созданные для жизни, и назавтра начинать все сначала. Отныне серд-

ца только на это и хватало. Как же могло его хватить на спасение чьей-то

жизни?

Нет, в течение дня не помощь он давал, а справки. Разумеется, трудно

назвать такое занятие ремеслом человека. Но кому в конце концов среди

этой запуганной, изрядно поредевшей толпы дана была роскошь заниматься

своим человеческим ремеслом? Счастье еще, что существовала усталость.

Будь Риэ не так замотан, этот запах смерти, разлитый повсюду, возможно,

способен был пробудить в нем сентиментальность. Но когда спишь по четыре

часа в сутки, тут уж не до сантиментов. Тогда видишь вещи в их истинном

свете, иными словами, в свете справедливости, этой мерзкой и нелепой

справедливости. И те, другие, обреченные, те тоже хорошо это чувствова-

ли. До чумы люди встречали его как спасителя. Сейчас он даст пяток пи-

люль, сделает укол - и все будет в порядке, и, провожая доктора до две-

рей, ему благодарно жали руку. Это было лестно, однако чревато опаснос-

тями. А теперь, напротив, он являлся в сопровождении солдат, и приходи-

лось стучать в двери прикладом, чтобы родные больного решились наконец

отпереть. Им хотелось бы его, да и все человечество, утащить с собой в

могилу. Ох! Совершенно верно, не могут люди обходиться без людей, верно,

что Риэ был так же беспомощен, как эти несчастные, и что он вполне зас-

луживал того же трепета жалости, который беспрепятственно рос в нем пос-

ле ухода от больных.

Таковы, по крайней мере в течение этих бесконечно долгих недель, были

мысли, которым предавался доктор Риэ, перемежая их другими, порожденными

состоянием разлуки. Отблески тех же мыслей он читал на лицах своих дру-

зей. Однако самым роковым следствием истощения и усталости, завладевшей

постепенно всеми, кто боролся против бедствия, было даже не безразличие

к событиям внешнего мира и к эмоциям других, а общее для всех небреже-

ние, какому они поддавались. Ибо все они в равной степени старались не

делать ничего лишнего, а только самое необходимое и считали, что даже

это выше их сил. Поэтому-то борцы с чумой все чаще и чаще пренебрегали

правилами гигиены, которую сами же ввели, по забывчивости манкировали

дезинфицирующими средствами, подчас мчались, не приняв мер предосторож-

ности против инфекции, к больным легочной чумой, только потому, что их

предупредили в последнюю минуту, а им казалось утомительным заворачивать

по дороге еще и на медицинский пункт, где бы им сделали необходимое вли-

вание. Именно здесь таилась подлинная опасность, так как сама борьба с

чумой делала борцов особенно уязвимыми для заражения. В сущности, они

ставили ставку на случай, а случай он и есть случай.

И все же в городе оставался один человек, который не выглядел ни ус-

талым, ни унылым и скорее даже являл собой олицетворенный образ до-

вольства. И человеком этим был Коттар. Он по-прежнему держался в сторо-

не, но отношений с людьми не порывал. Особенно он привязался к Тарру и

при первой же возможности, когда тот бывал свободен от своих обязаннос-

тей, старался его повидать, потому что, с одной стороны, Тарру находился

в курсе всех его дел и, с другой, потому что Тарру умел приветить комис-

сионера своей неистощимой сердечностью. Пожалуй, это было чудо, и чудо

не кончавшееся, но Тарру, несмотря на свой адов труд, был, как всегда,

доброжелателен и внимателен к собеседнику. Если даже иной раз к вечеру

он буквально валился с ног от усталости, то утрами просыпался с новым

запасом энергии. "С ним, - уверял Коттар Рамбера, - можно говорить, по-

тому что он настоящий человек. Все всегда понимает".

Вот почему в этот период в записных книжках Тарру все чаще и чаще

возвращается к Коттару. Тарру пытался воспроизвести полную картину пере-

живаний и размышлений Коттара в том виде, как Коттар ему их поведал, или

так, как сам Тарру их воспринял. Под заголовком "Заметки о Коттаре и о

чуме" эти описания заняли несколько страниц записной книжки, и рассказ-

чик считает небесполезным привести их здесь в выдержках. Свое общее мне-

ние о Коттаре Тарру сформулировал так: "Вот человек, который растет".

Впрочем, рос не столько он, сколько его бодрость духа. Он был даже дово-

лен поворотом событий. Нередко он выражал перед Тарру свои заветные мыс-

ли в следующих словах: "Конечно, не все идет гладко. Но зато хоть все мы

в одной яме сидим".

"Разумеется, - добавлял Тарру, - ему грозит та же опасность, что и

другим, но, подчеркиваю, именно что и другом. И к тому же он вполне

серьезно считает, что зараза его не возьмет. По-видимому, он, что назы-

вается, живет идеей, впрочем не такой уж глупой, что человек, больной

какой-нибудь опасной болезнью или находящийся в состоянии глубокого

страха, в силу этого защищен от других недугов или от страхов. "А вы за-

метили, - как-то сказал он, - что болезни вместе не уживаются? Предполо-

жим, у вас серьезный или неизлечимый недуг, ну рак, что ли, или хоро-

шенький туберкулез, так вот, вы никогда не подцепите чумы или тифа - это

исключено. Впрочем, можно пойти еще дальше: видели ли вы хоть раз в жиз-

ни, чтобы больной раком погибал в автомобильной катастрофе!" Ложная эта

идея или верная, но она неизменно поддерживает в Коттаре бодрое располо-

жение духа. Единственное, чего он хочет, - это не отделяться от людей.

Он предпочитает жить в осаде вместе со всеми, чем стать арестантом в

единственном числе. Во время чумы не до секретных расследований, досье,

тайных инструкций и неизбежных арестов. Собственно говоря, полиции

больше не существует, нет старых или новых преступлений, нет виновных, а

есть только осужденные на смерть, неизвестно почему ожидающие помилова-

ния, в том числе сами полицейские". Таким образом, по словам Тарру, Кот-

тар склонен смотреть на симптомы страха и растерянности, пример коих яв-

ляли наши сограждане, с каким-то снисходительным пониманием и удовлетво-

рением, которое можно бы выразить следующей формулой: "Что ни говори, а

я еще до вас все эти удовольствия имел".

"Напрасно я ему твердил, что единственный способ не отделяться от лю-

дей - это прежде всего иметь чистую совесть. Он злобно взглянул на меня

и ответил: "Ну, знаете, если так, то люди всегда врозь": И добавил: "Го-

ворите что хотите, но я вам вот что скажу: единственный способ объеди-

нить людей - это наслать на них чуму. Да вы оглянитесь вокруг себя!" И,

откровенно говоря, я прекрасно понимаю, что он имеет в виду и какой,

должно быть, удобной кажется ему наша теперешняя жизнь. Он на каждом ша-

гу видит, что реакция других на события вполне совпадает с тем, что пе-

режил он сам; так, каждому хочется, чтобы все были с ним заодно; отсюда

любезность, с какой подчас объясняешь дорогу заблудившемуся прохожему, и

неприязнь, какую проявляешь к нему в других случаях, и толпы, спешащие

попасть в роскошные рестораны, и удовольствие сидеть и сидеть себе за

столиком; беспорядочный наплыв публики в кино, бесконечные очереди за

билетами, переполненные залы театров и даже дансингов. Одним словом, де-

вятый вал во всех увеселительных заведениях; боязнь любых контактов и

жажда человеческого тепла, толкающая людей друг к другу, локоть к локтю,

один пол к другому. Ясно, Коттар испытал все это раньше прочих. За иск-

лючением, пожалуй, женщин, потому что с таким лицом, как у него... Я по-

дозреваю даже, что ему не раз приходила охота отправиться к девочкам, но

он отказывал себе в этом удовольствии потому, что все это, мол, неблаго-

видно и может сослужить ему впоследствии плохую службу.

Короче, чума ему на руку. Человека одинокого и в то же время тяготя-

щегося своим одиночеством она превращает в сообщника. Ибо он явный со-

общник, сообщник, упивающийся своим положением. Он соучастник всего, что

попадает в поле его зрения: суеверий, непозволительных страхов, болез-

ненной уязвимости встревоженных душ, их маниакального нежелания говорить

о чуме и тем не менее говорить только о ней, их почти панического ужаса

и бледности при пустяковой мигрени, потому что всем уже известно, что

чума начинается с головной боли, и, наконец, их повышенной чувстви-

тельности, раздражительной, переменчивой, истолковывающей забывчивость

как кровную обиду, а потерю пуговицы от брюк чуть ли не как катастрофу".

Теперь Тарру часто случалось проводить вечера с Коттаром. Потом он

записывал, как они вдвоем ныряли в толпу, обесцвеченную сумерками или

мраком, зажатые чужими плечами, погружались в эту бело-черную массу,

лишь кое-где прорезанную светом фонарей, и шли вслед за человеческим

стадом к жгучим развлечениям, защищающим от могильного холода чумы. Те

мечты, которые лелеял Коттар всего несколько месяцев назад и не мог их

удовлетворить, то, чего он искал в общественных местах, а именно роскошь

и широкую жизнь, возможность предаваться необузданным наслаждениям, -

как раз к этому и стремился сейчас целый город. И хотя теперь цены бук-

вально на все неудержимо росли, у нас никогда еще так не швыряли деньга-

ми, и, хотя большинству не хватало предметов первой необходимости, никто

не жалел средств на различные ненужности и пустяки. Широко распространи-

лись азартные игры, на которые так падка праздность. Однако в нашем слу-

чае праздность была просто безработицей. Иной раз Тарру с Коттаром долго

шагали за какой-нибудь парочкой, которая раньше пыталась бы скрыть свои

чувства, а теперь и он и она упорно шли через весь город, тесно прижав-

шись друг к другу, не видя окружающей толпы, с чуточку маниакальной рас-

сеянностью, свойственной великим страстям. Коттар умилялся. "Ну и штука-

ри!" - говорил он. Он повышал голос, весь расцветал среди этой всеобщей

лихорадки, королевских чаевых, звенящих вокруг, и интрижек, завязываю-

щихся на глазах у всех.

Между тем Тарру отмечал, что в поведении Коттара никакой особой злоб-

ности не чувствовалось. Его "Я все это еще до них знал" - свидетельство

скорее о несчастье, чем о торжестве. "Думаю даже, - писал Тарру, - что

он постепенно начинает любить этих людей, заточенных между небом и сте-

нами их родного города. К примеру, он бы охотно объяснил им, конечно ес-

ли бы мог, что вовсе это не так уж страшно. "Нет, вы только их послушай-

те, - говорил он мне, - после чумы я, мол, то-то и то-то сделаю... Сиде-

ли бы спокойно, не отравляли бы себе жизнь. Своей выгоды не понимают.

Вот я, разве я говорил: "После ареста сделаю то-то и то-то"? Арест - это

самое начало, а не конец. Зато чума... Хотите знать мое мнение? Они нес-

частливы потому, что не умеют плыть по течению. Я-то знаю, что говорю".

И в самой деле, он знает, - добавлял Тарру. - Он совершенно правильно

оценивает противоречия, раздирающие наших оранцев, которые ощущают глу-

бочайшую потребность в человеческом тепле, сближающем людей, и в то же

самое время не могут довериться этому чувству из-за недоверия, отдаляю-

щего их друг от друга. Слишком нам хорошо известно, что не следует че-

ресчур полагаться на соседа, который, того гляди, наградит вас чумой,

воспользуется минутой вашей доверчивости и заразит вас. Если проводить

время так, как проводил его Коттар, то есть видеть потенциальных осведо-

мителей во всех тех людях, общества которых ты сам добивался, то можно

понять это состояние. Нельзя не сочувствовать людям, живущим мыслью, что

чума не сегодня завтра положит руку тебе на плечо и что, может, как раз

в эту самую минуту она готовится к прыжку, а ты вот радуешься, что пока

еще цел и невредим. В той мере, в какой это возможно, он чувствует себя

вполне уютненько среди всеобщего ужаса. Но так как все это он пере-

чувствовал задолго до нас, думаю, он не способен в полной мере осознать

вместе с нами всю жестокость этой неуверенности. Короче, в обществе всех

нас, пока еще не умерших от чумы, он прекрасно ощущает, что его свобода

и жизнь ежедневно находятся накануне гибели. Но коль скоро он сам прошел

через это состояние ужаса, он считает вполне естественным, чтобы и дру-

гие тоже узнали его. Или, точнее, если бы он был один в таком положении,

переносить это состояние ужаса ему было бы куда мучительнее. Тут он, ко-

нечно, не прав, и понять его труднее, чем прочих. Но именно в этом пунк-

те он больше, чем прочие, заслуживает труда быть понятым".

Записи Тарру оканчиваются рассказом, ярко иллюстрирующим это особое

умонастроение, которое возникало одновременно и у Коттара, и у зачумлен-

ных. Рассказ этот в какой-то мере воссоздает тяжкую атмосферу этого пе-

риода, и вот почему рассказчик считает его важным.

Оба они отправились в городской оперный театр, где давали глюковского

"Орфея"27. Коттар пригласил с собой Тарру. Дело в том, что весной, перед

самым началом эпидемии, в наш город приехала оперная труппа, рассчиты-

вавшая дать несколько спектаклей. Отрезанная чумой от мира, труппа, по

согласованию с дирекцией нашей оперы, вынуждена была давать спектакль

раз в неделю. Таким образом, в течение нескольких месяцев каждую пятницу

наш городской театр оглашали мелодичные жалобы Орфея и бессильные призы-

вы Эвридики. Однако спектакль неизменно пользовался успехом у зрителей и

давал полные сборы. Усевшись на самые дорогие места в бенуаре, Тарру с

Коттаром могли сверху любоваться переполненным партером, где собрались

наиболее элегантные наши сограждане. Входящие явно старались как можно

эффектнее обставить свое появление. В ослепительном свете рампы, пока

музыканты под сурдинку настраивали свои инструменты, четко вырисовыва-

лись силуэты, двигающиеся от ряда к ряду, грациозно раскланивающиеся со

знакомыми. Под легкий гул светских разговоров мужчины разом обретали

уверенность, какой им так не хватало всего час назад на темных улицах

города. Чума отступала перед фраком.

Все первое действие Орфей легко, не форсируя голоса, жаловался на

свой удел, несколько девиц в античных туниках изящными жестами комменти-

ровали его злосчастье, и любовь воспевалась в ариеттах. Зал реагировал

тепло, но сдержанно. Вряд ли публика заметила, что в арию второго

действия Орфей вводит не предусмотренное композитором тремоло и с чуть

повышенным пафосом молит владыку Аида тронуться его слезами. Кое-какие

чересчур судорожные жесты знатоки сочли данью стилизации, что, по их

мнению, обогащало интерпретацию певца.

Только во время знаменитого дуэта Орфея с Эвридикой в третьем акте

(когда Эвридика ускользает от своего возлюбленного) легкий трепет удив-

ления прошел по залу. И словно певец специально ждал этого тревожного

шевеления в публике, или, вернее, невнятный рокот голосов, дошедший из

партера до сцены, внезапно подтвердил то, что он смутно чувствовал,

только выбрал этот момент, чтобы нелепейшим образом шагнуть к рампе,

растопырив под своей античной туникой руки и ноги, и рухнуть среди пас-

торальных декораций, которые и всегда-то казались анахронизмом, но сей-

час в глазах зрителей впервые стали по-настоящему зловеще анахроничными.

Ибо в то же самое время оркестр вдруг смолк, зрители партера, поднявшись

с мест, стали медленно и молча выходить из зала, как выходят после мессы

из церкви или из комнаты, где лежит покойник, к которому приходят отдать

последний долг: дамы - подобрав юбки, опустив головы, а кавалеры - под-

держивая своих спутниц за локоть, чтобы уберечь их от толчков откидных

стульев. Но мало-помалу движение ускорилось, шепот перешел в крик, и

толпа хлынула к запасным выходам. У дверей началась давка, послышались

вопли. Коттар и Тарру только поднялись и стояли теперь лицом к лицу с

тем, что было одним из аспектов нашей теперешней жизни: чума на сцене в

облике бившегося в судорогах лицедея, а в зале вся ненужная теперь рос-

кошь в образе забытых вееров и кружевных косынок, цеплявшихся за алый

бархат кресел.

 

В течение первой недели сентября Рамбер всерьез впрягся в работу и

помогал Риэ. Он только попросил доктора дать ему выходной в тот день, на

который была назначена встреча у здания мужского лицея с Гонсалесом и

братьями.

В полдень Гонсалес и журналист еще издали увидели братьев, чему-то на

ходу смеявшихся. Братья заявили, что в прошлый раз им ничего не удалось

сделать, что, впрочем, не было неожиданным. Так или иначе, на этой неде-

ле они не дежурят. Придется подождать следующей. Тогда и начнем все сна-

чала. Рамбер сказал, что вот именно сначала. Тут Гонсалес предложил

встретиться в будущий понедельник. Но тогда уж Рамбера поселят у Марселя

и Луи. "Мы с тобой только вдвоем встретимся. Если я почему-либо не при-

ду, топай прямо к ним. Сейчас тебе объяснят, куда идти". Но Марсель, а

может, Луи, сказал, что проще всего отвести сейчас же их приятеля к ним.

Если Рамбер не слишком переборчивый, его там и накормят, еды хватит на

четверых. А он таким образом войдет в курс дела. Гонсалес подтвердил:

мысль и в самом деле блестящая, и все четверо двинулись к порту.

Марсель и Луи жили в самом конце Флотского квартала, возле ворот, вы-

ходивших на приморское шоссе. Домик у них был низенький, в испанском

стиле, с толстыми стенами, с ярко раскрашенными деревянными ставнями, а

в комнатах было пусто и прохладно. Мать мальчиков, старуха испанка, с

улыбчатым, сплошь морщинистым лицом, подала им вареный рис. Гонсалес

удивился: в городе рис уже давно пропал. "У ворот всегда чего-нибудь до-

будешь", - пояснил Марсель. Рамбер ел и пил. Гонсалес твердил, что это

свой парень, а свой парень слушал и думал только о том, что ему придется

торчать здесь еще целую неделю.

На самом же деле пришлось ждать не одну, а две недели, так как теперь

сократили число караулов и стражники сменялись раз в полмесяца. И в те-

чение этих двух недель Рамбер работал не щадя сил, работал как заведен-

ный, с зари до ночи, закрыв на все глаза. Ложился он поздно и сразу за-

бывался тяжелым сном. Резкий переход от безделья к изнурительной работе

почти лишал его сновидений и сил. О своем скором освобождении он не

распространялся. Примечательный факт: к концу первой недели он признался

доктору, что впервые за долгий срок прошлой ночью здорово напился. Когда

он вышел из бара, ему вдруг померещилось, будто железы у него в паху

распухли и что-то под мышками мешает свободно двигать руками. Он решил,

что это чума. И единственной его реакцией - он сам согласился с Риэ,

весьма безрассудной реакцией, - было то, что он бросился бежать к возвы-

шенной части города, и там, стоя на маленькой площади, откуда и моря-то

не было видно, разве что небо казалось пошире, он громко крикнул, призы-

вая свою жену через стены зачумленного города. Вернувшись домой и не об-

наружив ни одного симптома заражения, он устыдился своего внезапного по-

рыва. Риэ сказал, что он отлично понимает такой поступок. "Во всяком

случае, - добавил доктор, - желание так поступить вполне объяснимо"

- Кстати, сегодня утром мсье Огон говорил со мной о вас, - вдруг до-

бавил Риэ, когда Рамбер с ним прощался. - Спросил, знаю ли я вас. "А раз

знаете, - это он мне сказал, - так посоветуйте ему не болтаться среди

контрабандистской братии. Его засекли".

- Что все это значит?

- Значит, что вам следует поторопиться.

- Спасибо, - сказал Рамбер, пожимая доктору руку. Уже стоя на пороге,

он неожиданно обернулся. Риэ отметил про себя, что впервые с начала эпи-

демии Рамбер улыбается.

- А почему бы вам не помешать моему отъезду? У вас же есть такая воз-

можность.

Риэ характерным своим движением покачал головой и сказал, что это де-

ло его, Рамбера, что он, Рамбер, выбрал счастье и что он, Риэ, в сущнос-

ти, не имеет в своем распоряжении никаких веских аргументов против этого

выбора. В таких делах он чувствует себя не способным решать, что худо и

что хорошо.

- Почему же в таком случае вы советуете мне поторопиться?

Тут улыбнулся Риэ:

- Возможно потому, что и мне тоже хочется сделать что-нибудь для

счастья.

На другой день они уже не возвращались к этой теме, хотя работали

вместе. На следующей неделе Рамбер перебрался наконец в испанский домик.

Ему устроили ложе в общей комнате. Так как мальчики не приходили домой

обедать и так как Рамбера просили не выходить без крайней нужды, он це-

лыми днями сидел один или болтал со старухой испанкой, матерью Марселя и

Луи. Эта худенькая старушка, вся в черном, со смуглым морщинистым лицом

под белоснежными, до блеска промытыми седыми волосами, была на редкость

деятельна и подвижна. Она обычно молчала, и, только когда она смотрела

на Рамбера, в глазах ее расцветала улыбка.

Иногда она спрашивала его, не боится ли он занести заразу жене, Рам-

бер отвечал, что имеется, конечно, некоторый риск, но он не так уж ве-

лик, а если ему оставаться в городе, они, чего доброго, вообще никогда

не увидятся.

- А она милая? - улыбаясь, спросила старуха.

- Очень.

- Хорошенькая?

- По-моему, да.

- Ага, значит, поэтому, - сказала старуха.

Рамбер задумался. Конечно, и поэтому, но невозможно же, чтобы только

поэтому.

- Вы в Господа Бога не верите? - спросила старуха, она каждое утро

аккуратно ходила к мессе.

Рамбер признался, что не верит, и старуха добавила, что и поэтому то-