ных колец: так они создали доступ с моря в это кольцо,
словно в гавань, приготовив достаточный проход даже для
самых больших судов. Что касается земляных колец, раз-
делявших водные, то вблизи мостов они прорыли каналы
такой ширины, чтобы от одного водного кольца к другому
могла пройти одна триера; сверху же они настлали пере-
крытия, под которыми должно было совершаться плава-
ние: высота земляных колец над поверхностью моря была
для этого достаточной. Самое большое по окружности
водное кольцо, с которым непосредственно соединялось
море, имело в ширину три стадия, и следовавшее за ним
земляное кольцо было равно ему по ширине; из двух сле-
дующих колец водное было в два стадия шириной и зем-
ляное опять-таки было равно водному; наконец, водное
кольцо, опоясывавшее находившийся в середине остров,
было в стадий шириной.
Остров, на котором стоял дворец, имел пять стадиев
в диаметре; этот остров, а также земляные кольца и мост
шириной в плетр цари обвели круговыми каменными сте-
нами и на мостах у проходов к морю всюду поставили
башни и ворота. Камень белого, черного и красного цвета
они добывали в недрах срединного острова и в недрах
внешнего и внутреннего земляных колец, а в каменолом-
нях, где с двух сторон (διπλοΰζ) оставались углубления,
перекрытые сверху тем же камнем, они устраивали стоян-
ки для кораблей. Если некоторые свои постройки они де-
лали простыми, то в других они забавы ради искусно со-
четали камни разного цвета, сообщая им естественную
прелесть; также и стены вокруг наружного земляного
кольца они по всей окружности обделали в медь, нанося
металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала по-
крыли литьем из олова, а стену самого акрополя — ори-
халком, испускавшим огнистое блистание.
Обиталище царей внутри акрополя было устроено сле-
дующим образом. В самом средоточии стоял недоступный
святой храм Клейто и Посейдона, обнесенный золотой
стеной, и это было то самое место, где они некогда зачали
и породили поколение десяти царевичей; в честь этого
ежегодно каждому из них изо всех десяти уделов достав-
ляли сюда жертвенные начатки. Был и храм, посвящен-
ный одному Посейдону, который имел стадий в длину,
три плетра в ширину и соответственную этому высоту; в
облике же постройки было нечто варварское. Всю внеш-
нюю поверхность храма, кроме акротериев, они выложи-
ли серебром, акротерии же — золотом; внутри взгляду яв-
лялся потолок из слоновой кости, весь изукрашенный зо-
лотом, серебром и орихалком, а стены, столпы и полы
сплошь были выложены орихалком. Поставили там и зо-
лотые изваяния: сам бог на колеснице, правящий шестью
крылатыми конями и головой достающий до потолка, во-
круг него — сто Нереид на дельфинах (ибо люди в те вре-
мена представляли себе их число таким), а также и много
статуй, пожертвованных частными лицами. Снаружи во-
круг храма стояли золотые изображения жен и всех
тех, кто произошел от десяти царей, а также множество
прочих дорогих приношений от царей и от частных лиц
этого города и тех городов, которые были ему подвласт-
ны. Алтарь по величине и отделке был соразмерен этому
богатству; равным образом и царский дворец находился в
надлежащей соразмерности как с величием державы, так
и с убранством святилищ.
К услугам царей было два источника — родник холод-
ной и родник горячей воды, которые давали воду в изоби-
лии, и притом удивительную как на вкус, так и по цели-
тельной силе; их обвели стенами, насадили при них
подходящие к свойству этих вод деревья и направили эти
воды в купальни, из которых одни были под открытым
небом, другие же, с теплой водой, были устроены как
зимние, причем отдельно для царей, отдельно для про-
стых людей, отдельно для женщин и отдельно для коней
и прочих подъяремных животных; и каждая купальня
была отделана соответственно своему назначению. Из-
лишки воды они отвели в священную рощу Посейдона,
где благодаря плодородной почве росли деревья неимо-
верной красоты и величины, а оттуда провели по каналам
через мосты на внешние земляные кольца. На этих коль-
цах соорудили они множество святилищ различных бо-
жеств и множество садов и гимнасиев для упражнения
мужей и коней. Все это было расположено отдельно друг
от друга на каждом из кольцевидных островов; в числе
прочего посредине самого большого кольца у них был
устроен ипподром для конских бегов, имевший в ширину
стадий, а в длину шедший по всему кругу. По ту и другую
сторону его стояли помещения для множества царских
копьеносцев, но более верные копьеносцы были разме-
щены на меньшем кольце, ближе к акрополю, а самым
надежным из всех были даны помещения внутри акропо-
ля, рядом с обиталищем царя. Верфи были наполнены
триерами и всеми снастями, какие могут понадобиться
для триер, так что всего было вдоволь. Так было устроено
место, где жили цари. Если же миновать три внешние га-
вани, то там шла по кругу начинавшаяся от моря стена,
которая на всем своем протяжении отстояла от самого
большого водного кольца и от гавани на пятьдесят стади-
ев; она смыкалась около канала, выходившего в море.
Пространство внутри нее было густо застроено, а проток
и самая большая гавань были переполнены кораблями, на
которых отовсюду прибывали купцы, и притом в таком
множестве, что днем и ночью слышались говор, шум и стук.
Итак, мы более или менее припомнили, что было рас-
сказано тогда о городе и о древнем обиталище. Теперь по-
пытаемся вспомнить, какова была природа сельской мест-
ности и каким образом она была устроена. Во-первых,
было сказано, что весь этот край лежал очень высоко и
круто обрывался к морю, но вся равнина, окружавшая
город и сама окруженная горами, которые тянулись до
самого моря, являла собой ровную гладь, в длину три ты-
сячи стадиев, а в направлении от моря к середине — две
тысячи. Вся эта часть острова была обращена к южному
ветру, а с севера закрыта горами. Эти горы восхваляются
преданием за то, что они по множеству, величине и кра-
соте превосходили все нынешние: там было большое ко-
личество многолюдных селений, были реки, озера и луга,
доставлявшие пропитание всем родам ручных и диких
животных, а равно и огромные леса, отличавшиеся разно-
образием пород, в изобилии доставлявшие дерево для лю-
бого дела. Такова была упомянутая равнина от природы, а
над устроением ее потрудилось много царей на протяже-
нии многих поколений. Она являла собой продолговатый
четырехугольник, по большей части прямолинейный, а
там, где его форма нарушалась, ее выправили, окопав со
всех сторон каналом. Если сказать, каковы были глубина,
ширина и длина этого канала, никто не поверит, что воз-
можно было такое творение рук человеческих, выполнен-
ное в придачу к другим работам, но мы обязаны передать
то, что слышали: он был прорыт в глубину на плетр, ши-
рина на всем протяжении имела стадий, длина же по пе-
риметру вокруг всей равнины была десять тысяч стадиев.
Принимая в себя потоки, стекавшие с гор, и огибая рав-
нину, через которую он в различных местах соединялся
с городом, канал изливался в море. От верхнего участка
канала к его участку, шедшему вдоль моря, были прорыты
прямые каналы почти в сто футов шириной, причем они
отстояли друг от друга на сто стадиев. Соединив их между
собой и с городом косыми протоками, по ним переправ-
ляли к городу лес с гор и разнообразные плоды. Урожай
снимали по два рава в год, зимой получая орошение от
Зевса, а летом отводя из каналов воды, источаемые землей.
Что касается числа мужей, пригодных к войне, то
здесь существовали такие установления: каждый участок
равнины должен был поставлять одного воина-предводи-
теля, причем величина каждого участка была десять на де-
сять стадиев, а всего участков насчитывалось шестьдесят
тысяч; а те простые ратники, которые набирались в не-
счетном числе из гор и из остальной страны, сообразно с
их деревнями и местностями распределялись по участкам
между предводителями. В случае войны каждый предво-
дитель обязан был поставить шестую часть боевой колес-
ницы, так, чтобы всего колесниц было десять тысяч, а
сверх того, двух верховых коней с двумя всадниками,
двухлошадную упряжку без колесницы, воина с малым
щитом, способного сойти с нее и биться в пешем бою,
возницу, который правил он конями упряжки, двух гоп-
литов, по два лучника и пращника, по трое камнеметате-
лей и копейщиков, по четыре корабельщика, чтобы на-
бралось достаточно людей на общее число тысячи двухсот
кораблей. Таковы были относящиеся к войне правила в об-
ласти самого царя; в девяти других областях были и дру-
гие правила, излагать которые потребовало бы слишком
много времени.
Порядки относительно властей и должностей с самого
начала были установлены следующие. Каждый из десяти
царей в своей области и в своем государстве имел власть
над людьми и над большей частью законов, так что мог
карать и казнить любого, кого пожелает; но их отношения
друг к другу в деле правления устроялись сообразно с По-
сейдоновыми предписаниями, как велел закон, записан-
ный первыми царями на орихалковой стеле, которая сто-
яла в средоточии острова — внутри храма Посейдона. В этом
храме они собирались то на пятый, то на шестой год, по-
переменно отмеривая то четное, то нечетное число, чтобы
совещаться об общих заботах, разбирать, не допустил ли
кто-нибудь из них какого-либо нарушения, и творить суд.
Перед тем как приступить к суду, они всякий раз прино-
сили друг другу вот какую присягу: в роще при святилище
Посейдона на воле разгуливали быки; и вот десять царей,
оставшись одни и вознесши богу молитву, чтобы он сам
избрал для себя угодную жертву, приступали к ловле, но
без применения железа, вооруженные только палками и
арканами, а быка, которого удалось изловить, заводили на
стелу и закалывали на ее вершине так, чтобы кровь стека-
ла на письмена. На упомянутой стеле помимо законов
было еще и заклятие, призывавшее великие беды на голо-
вы тех, кто их нарушит. Принеся жертву по своим уставам
и предав сожжению все члены быка, они разводили в
чаше вино и бросали в него каждый по сгустку бычьей
крови, а все оставшееся клали в огонь и тщательно очи-
щали стелу. После этого, зачерпнув из чаши влагу золоты-
ми фиалами и сотворив над огнем возлияние, они прино-
сили клятву, что будут чинить суд по записанным на стеле
законам и карать того, кто уже в чем-либо преступил
закон, а сами в будущем по доброй воле никогда не посту-
пят противно написанному и будут отдавать и выполнять
лишь такие приказания, которые сообразны с отеческими
законами. Поклявшись такой клятвой за себя самого и за
весь род своих потомков, каждый из них пил и водворял
фиал на место в святилище бога, а затем, когда пир и не-
обходимые обряды были окончены, наступала темнота и
жертвенный огонь остывал, все облачались в прекрасней-
шие иссиня-черные столы, усаживались на землю при
клятвенном огневище и ночью, погасив в храме все огни,
творили суд и подвергались суду, если кто-либо из них
нарушил закон; окончив суд, они с наступлением дня за-
писывали приговоры на золотой скрижали и вместе со
столами посвящали богу как памятное приношение.
Существовало множество особых законоположений о пра-
вах каждого из царей, но важнее всего было следующее:
ни один из них не должен был подымать оружия против
другого, но все обязаны были прийти на помощь, если бы
кто-нибудь вознамерился свергнуть в одном из государств
царский род, а также по обычаю предков сообща совето-
ваться о войне и прочих делах, уступая верховное главен-
ство царям Атлантиды. Притом нельзя было казнить
смертью никого из царских родичей, если в совете десяти
в пользу этой меры не было подано свыше половины го-
лосов.
Столь великую и необычайную мощь, пребывавшую
некогда в тех странах, бог устроил там и направил против
наших земель, согласно преданию, по следующей причи-
не. В продолжение многих поколений, покуда не истощи-
лась унаследованная от бога природа, правители Атланти-
ды повиновались законам и жили в дружбе со сродным
им божественным началом: они блюли истинный и во
всем великий строй мыслей, относились к неизбежным
определениям судьбы и друг к другу с разумной терпели-
востью, презирая все, кроме добродетели, ни во что не
ставили богатство и с легкостью почитали чуть ли не за
досадное бремя груды золота и прочих сокровищ. Они не
пьянели от роскоши, не теряли власти над собой и здра-
вого рассудка под воздействием богатства, но, храня трез-
вость ума, отчетливо видели, что и это все обязано своим
возрастанием общему согласию в соединении с доброде-
телью, но когда становится предметом забот и оказывает-
ся в чести, то и само оно идет прахом и вместе с ним гибнет
добродетель. Пока они так рассуждали, а божественная
природа сохраняла в них свою силу, все их достояние,
нами описанное, возрастало. Но когда унаследованная от
бога доля ослабела, многократно растворяясь в смертной
примеси, и возобладал человеческий нрав, тогда они ока-
зались не в состоянии долее выносить свое богатство и ут-
ратили благопристойность. Для того, кто умеет видеть,
они являли собой постыдное зрелище, ибо промотали
самую прекрасную из своих ценностей; но неспособным
усмотреть, в чем состоит истинно счастливая жизнь, они
казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда,
когда в них кипела безудержная жадность и сила.
И вот Зевс, бог богов, блюдущий законы, хорошо умея
усматривать то, о чем мы говорили, помыслил о славном
роде, впавшем в столь жалкую развращенность, и решил
наложить на него кару, дабы он, отрезвев от беды, на-
учился благообразию. Поэтому он созвал всех богов в
славнейшую из их обителей, утвержденную в средоточии
мира, из которой можно лицезреть все причастное рожде-
нию, и обратился к собравшимся с такими словами...
КНИГА ПЕРВАЯ (А)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Так как знание, и [в том числе] научное познание,
возникает при всех исследованиях, которые простираются
на начала, причины и элементы, путем их уяснения (ведь
мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уяс-
няем ее первые причины, первые начала и разлагаем ее
вплоть до элементов), то ясно, что и в науке о природе
надо попытаться определить прежде всего то, что отно-
сится к началам. Естественный путь к этому ведет от
более понятного и явного для нас к более явному и по-
нятному по природе: ведь не одно и то же понятное для
нас и [понятное] вообще. Поэтому необходимо продви-
гаться именно таким образом: от менее явного по приро-
де, а для нас более явного к более явному и понятному по
природе. Для нас же в первую очередь ясны и явны скорее
слитные [вещи], и уж затем из них путем их расчленения
становятся известными элементы и начала. Поэтому надо
идти от вещей, [воспринимаемых] в общем, к их состав-
ным частям: ведь целое скорее уясняется чувством, а
общее есть нечто целое, так как общее охватывает многое
наподобие частей. То же самое некоторым образом про-
исходит и с именем в отношении к определению: имя, на-
пример, «круг» обозначает нечто целое, и притом неопре-
деленным образом, а определение расчленяет его на
составные части. И дети первое время называют всех
мужчин отцами, а женщин матерями и лишь потом разли-
чают каждого в отдельности.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот, необходимо, чтобы было или одно начало, или
многие, и если одно, то или неподвижное, как говорят
Парменид и Мелисс, или подвижное, как говорят физи-
ки, считающие первым началом одни воздух, другие воду;
если же начал много, то они должны быть или ограни-
чены [по числу], или безграничны, и если ограничены, но
больше одного, то их или два, или три, или четыре, или
какое-нибудь иное число, а если безграничны, то или так,
как говорит Демокрит, т. е. все они одного рода, но раз-
личаются фигурой или видом или даже противоположны.
Сходным путем идут и те, которые исследуют все сущест-
вующее в количественном отношении: они прежде всего
спрашивают, одно или многое то, из чего состоит сущест-
вующее, и если многое, ограничено ли оно [по числу] или
безгранично; следовательно, и они ищут начало и эле-
мент — одно оно или многое.
Однако рассмотрение вопроса об одном и неподвиж-
ном сущем не относится к исследованию природы: как
геометр не может ничего возразить тому, кто отрицает на-
чала [геометрии], — это дело другой науки или общей
всем, — так и тот, кто занимается исследованием начал:
ведь только единое, и притом единое в указанном смысле,
еще не будет началом. Ведь начало есть начало чего-ни-
будь или каких-нибудь вещей. Рассматривать, таково ли
единое, — все равно что рассуждать по поводу любого те-
зиса из тех, что выставляются ради спора (например, ге-
раклитовского или высказанного кем-нибудь положения,
что «сущее есть один человек»), или распутывать эристи-
ческое умозаключение; именно такое содержится в рас-
суждениях и Мелисса и Парменида, так как они прини-
мают ложные предпосылки и их выводы оказываются
логически несостоятельными. Рассуждения Мелисса зна-
чительно грубее и не вызывают затруднений: из одной не-
лепости у него вытекает все остальное, а это разобрать со-
всем нетрудно. Нами, напротив, должно быть положено в
основу, что природные [вещи], или все, или некоторые,
подвижны, — это становится ясным путем наведения.
Вместе с тем не следует опровергать любые [положения],
а только когда делаются ложные выводы из основных
начал; в противном случае опровергать не надо. Так, на-
пример, опровергнуть квадратуру круга, данную посредст-
вом сегментов, надлежит геометру, а квадратуру Анти-
фонта — не его дело. Однако хотя о природе они и не
говорили, но трудностей, связанных с природой, им при-
ходилось касаться, поэтому, вероятно, хорошо будет не-
много поговорить о них: ведь такое рассмотрение имеет
философское значение.
Для начала самым подходящим будет — так как
«сущее» употребляется в различных значениях — убедить-
ся, в каком смысле говорят о нем утверждающие, что все
есть единое: есть ли «все» сущность, или количество, или
качество и, далее, есть ли «все» одна сущность, как, на-
пример, один человек, одна лошадь, одна душа, или это
одно качество, например светлое, теплое или другое в том
же роде. Ведь все это — [утверждения], значительно отли-
чающиеся друг от друга, хотя и [одинаково] несостоятель-
ные. А именно, если «все» будет и сущностью, и количе-
ством, и качеством — обособлены ли они друг от друга
или нет, — существующее будет многим. Если же «все»
будет качеством или количеством, при наличии сущности
или ее отсутствии получится нелепость, если нелепостью
можно назвать невозможное. Ибо ни одна из прочих [ка-
тегорий], кроме сущности, не существует в отдельности,
все они высказываются о подлежащем, [каковым являет-
ся] «сущность». Мелисс, с другой стороны, утверждает,
что сущее бесконечно. Следовательно, сущее есть нечто
количественное, так как бесконечное относится к [кате-
гории] количества, сущность же, а также качество или со-
стояние не могут быть бесконечными иначе как по совпа-
дению — в случае если одновременно они окажутся и
каким-либо количеством: ведь определение бесконечного
включает в себя [категорию] количества, а не сущности
или качества. Стало быть, если сущее будет и сущностью,
и количеством, сущих будет два, а не одно; если же оно
будет только сущностью, то оно не может быть бесконеч-
ным и вообще не будет иметь величины, иначе оно ока-
жется каким-то количеством.
Далее, так как само «единое» употребляется в различ-
ных значениях, так же как и «сущее», следует рассмот-
реть, в каком смысле они говорят, что все есть единое.
Единым называют и непрерывное, и неделимое, и вещи,
у которых определение и суть бытия одно и то же, на-
пример хмельной напиток и вино. И вот, если единое не-
прерывно, оно будет многим, так как непрерывное дели-
мо до бесконечности. (Возникает сомнение относительно
части и целого — может быть, по отношению к настояще-
му рассуждению, а само себе, — будут ли часть и целое
единым или многим и в каком отношении единым или
многим, и если многим, в каком отношении многим; то
же и относительно частей, не связанных непрерывно; и
далее, будет ли каждая часть, как неделимая, образовы-
вать с целым единое так же, как части сами с собой?) Но
если [брать единое] как неделимое, оно не будет ни коли-
чеством, ни качеством и сущее не будет ни бесконечным,
как утверждает Мелисс, ни конечным, как говорит Пар-
менид, ибо неделима граница, а не ограниченное. Если
же все существующее едино по определению, как, напри-
мер, верхняя одежда и плащ, то выходит, что они повто-
ряют слова Гераклита: одно и то же будет «быть добрым»
и «быть злым», добрым и не добрым, следовательно, одно
и то же и доброе и не доброе, и человек и лошадь, и речь
у них будет не о том, что все существующее едино, а ни о
чем — быть такого-то качества и быть в таком-то количе-
стве окажутся одним и тем же.
Беспокоились и позднейшие философы, как бы не
оказалось у них одно и то же единым и многим. Поэтому
одни, как Ликофрон, опускали слово «есть», другие же
перестраивали обороты речи — например, этот человек не
«есть бледный», а «побледнел», не «есть ходящий», а
«ходит», — чтобы путем прибавления [слова] «есть» не сделать единое многим, как будто [термины] «единое» и
«многое» употребляются только в одном смысле. Между
тем существующее есть многое или по определению (на-
пример, одно дело быть бледным, другое — быть образо-
ванным, а один и тот же предмет бывает и тем и другим,
следовательно, единое оказывается многим), или вследст-
вие разделения, как, например, целое и части. И тут они
уже зашли в тупик и стали соглашаться, что единое есть
многое, как будто недопустимо, чтобы одно и то же было
и единым и многим — конечно, не в смысле противо-
положностей: ведь единое существует и в возможности
и в действительности.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Кто подходит к вопросу указанным образом, для того
очевидна невозможность признать, что все существующее
есть единое, и нетрудно опровергнуть основания, исходя
из которых они доказывают это. Оба они — и Мелисс
и Парменид — рассуждают эристически, так как прини-
мают ложные [предпосылки] и их выводы оказываются
логически несостоятельными. Рассуждение Мелисса зна-
чительно грубее и не вызывает затруднений: из одной не-
лепости у него вытекает все остальное, а это разобрать со-
всем нетрудно.
Что Мелисс рассуждает неверно, это ясно: он думает
взять за основу, что если все возникшее имеет начало, то
невозникшее его не имеет. Нелепо, далее, и то, что для
всякой вещи он признает начало, но не для времени, и не
[только] для простого возникновения, но также для каче-
ственного изменения, как будто не может происходить
[одновременного] изменения [всей вещи] сразу. Затем, на
каком основании [сущее] неподвижно, если оно едино?
Ведь часть его, будучи единой, — вот эта вода, напри-
мер, — движется сама в себе; почему же [подобным обра-
зом] не движется и все? Далее, почему не могло бы быть
качественного изменения? Но, конечно, сущее не может
быть единым по виду, а только по тому, из чего оно со-
стоит (в этом смысле и некоторые из физиков называют
его единым, в первом же — никогда); ведь человек отли-
чен по виду от лошади, и противоположности [также от-
личаются] друг от друга.
Такого же рода рассуждения применимы и к Пармени-
ду, даже если имеются и некоторые другие, особенно к
нему относящиеся. И тут опровержение сводится к тому,
что одно у него оказывается ложным, другое — неверно
выведенным. Ложно то, что он понимает «сущее» одно-
значно, тогда как оно имеет несколько значений; выводит
же он неверно потому, что, если взять только светлые [предметы] и обозначить единое светлым, все такие светлые [предметы] будут все же многими, а не единым: ведь светлое не будет единым ни в силу непрерывности, ни по
определению, ибо одно дело быть светлым, другое — но-
сителем светлого, [и сущее будет многим], даже если,
кроме светлого, ничего отделимого не будет: не потому,
что оно отделимо, а потому, что светлое отлично от того,
чему оно принадлежит. Но этого Парменид еще не видел.
Следовательно, [ему] необходимо принять сущее не толь-
ко как обозначение единого, о котором оно сказывается,
но и как сущее как таковое. Ведь привходящее свойство
приписывается какому-нибудь субъекту, так что то, свой-
ством чего оказалось сущее, [на самом деле] сущим не
будет (ибо оно отлично от сущего), следовательно, будет
чем-то не-сущим, а сущее как таковое, конечно, не будет
принадлежать другому. Ибо оно не может быть каким-ни-
будь определенным предметом, если только сущее не обо-
значает многого — в том смысле, что каждое из этого
множества будет существовать в отдельности, — но ведь
предположено, что сущее обозначает единое. Если, таким
образом, сущее и как таковое не принадлежит ничему
другому, а все [остальные] вещи принадлежат ему, почему
сущее, как таковое, будет означать в большей мере сущее,
чем не-сущее? Ведь если сущее как таковое будет то же,
что и светлое, а быть светлым не есть сущее как таковое
(так как сущее не может быть его свойством, поскольку
оно сущее, ибо нет сущего, которое не было бы сущим
как таковым), то, следовательно, светлое не есть сущее —
не в том смысле, что оно есть такое-то не-сущее, а в том,
что оно вообще не-сущее. Следовательно, сущее как тако-
вое не есть сущее; ведь [мы приняли, что будет] правиль-
но сказать, что оно светлое, а светлое оказалось обозначе-
нием не-сущего. Таким образом, если сущее как таковое
обозначает так же светлое, то сущее обозначает многое.
Но сущее, если оно сущее как таковое, не будет также
иметь величины, так как [если оно имеет величину, то
оно имеет части, а это значит, что] у каждой из частей
будет иное существование.
Что сущее как таковое разделяется на какие-то другие
сущие как таковые, ясно также из [логики] определения:
например, если человек есть сущее как таковое, то необ-
ходимо, чтобы и животное было сущее как таковое и дву-
ногое [существо]. Если они не будут сущими как таковы-
ми, они будут привходящими свойствами или человека,
или какого-то другого субъекта. Но это невозможно, ибо
привходящим свойством называется следующее: или то,
что может быть и не быть присущим чему-нибудь; или то,
в определение чего включен предмет, свойством которого
оно является; или то, в чем содержится определение пред-
мета, которому оно присуще (например, сидячее положе-
ние есть отделимое [от человека], а в курносости содер-
жится определение носа, о котором мы говорим, что ему
привелось быть вздернутым); далее, то, что входит в опре-
деление [предмета] или является его частью, но в опреде-
ление чего не входит определение целого, например опре-
деление двуногости — определение человека или бледно-
сти — бледного человека. Если дело обстоит таким образом
и человек оказывается двуногим по совпадению, то необ-
ходимо, чтобы двуногость была отделима [от человека],
так что человек мог бы не быть двуногим, или чтобы в
определение двуногости входило определение человека.
Последнее, однако, невозможно, так как, наоборот, пер-
вое включено в определение второго. Если же двуногость
и живое существо суть свойства чего-то другого и каждое
[из этих свойств] не имеет статуса сущего как такового, то
[в этом случае] и человек стал бы свойством другого. Но
сущее как таковое не может быть свойством чего бы то ни
было, и к предмету, к которому прилагаются оба [призна-
ка] и каждый в отдельности, должно прилагаться и со-
ставленное из них. Значит ли это, что все состоит из не-
делимых сущностей?
А некоторые соглашались и с тем, и с другим рассуж-
дением: с тем, что «все — единое», на том основании, что,
если сущее обозначает единое, существует и не-сущее; с
другим, исходящим из дихотомического деления, — путем
допущения неделимых величин. Очевидно, неправильно
полагать, что если сущее обозначает единое и противоре-
чащее этому суждение одновременно невозможно, то не
будет ничего не-сущего: нет никаких препятствий для су-
ществования не абсолютно не-сущего, а в каком-то опре-
деленном смысле не-сущего. Утверждать же, что все будет
единым, если, кроме самого сущего, не будет ничего дру-
гого, нелепо. Кто же будет понимать само сущее иначе
как определенное сущее как таковое. А если это так,
ничто не препятствует существовать многому, как уже
было сказано.
