Глава 20. Она ничего не видела. Веки распухли и были покрыты коркой засохшей крови

 

Она ничего не видела. Веки распухли и были покрыты коркой засохшей крови. Едва ли она сумеет когда-нибудь открыть глаза...

И почти ничего не слышала, не разбирала в общей какофонии звуков...

И уже ничего не чувствовала...

Но зато ничего не мешало ей вспоминать. Ког­да ее оставляли в покое, она начинала думать о сыне, о том, как соскучилась, как ей его не хвата­ет. Жизнь никогда не была добра к ней. Все десять лет с момента их расставания, глядя на звезды, она неумело придумывала ему приключения. И всегда ожидала лишь одного: он возвращается, ос­танавливается на пороге их фермы, а на лице блуж­дает озорная улыбка. И здоровается он так, слов­но никогда не улетал.

Шми любила Клигга и Оуэна. На самом деле любила. Клигг был ее спасителем, ее храбрым ры­царем, а Оуэн заменил потерянного сына — они всегда были благодарными слушателями ее беско­нечных рассказов об Анакине. И она готова была полюбить Беру, тихоню, которая старательно скры­вает свою силу.

Но убегала она в тайный уголок, который при­готовила только для Анакина. И сейчас, когда она не сомневалась, что смерть сидит рядом и держит ее за руку, она думала не о муже и не о пасынке. А еще она была уверена, что Анакин все знает. Он всегда знал. Джедай, который приехал на Татуин и увез ее сына с собой, тоже знал.

Значит, и сейчас Ани должен чувствовать толь­ко ее любовь. Боль ему ни к чему.

Шми научилась различать оттенки боли. Она ничего не понимала в сиплом бормотании тускенов, но откуда-то знала, что Люди Песка, как ни странно, не питают к ней ненависти или злости. Истязания были всего лишь способом оценить противника. В конце каждой пытки кочевники с уважением говорили с ней. Видимо, она сумела произвести на них впечатление.

Они не понимали, откуда в ней столько сил, а она не собиралась им говорить.

 

* * *

 

Бледный свет полной луны освещал пологие песчаные холмы. С высокого бархана открывался хороший обзор, но Анакина не интересовали кра­соты ночной пустыни. Он смотрел на небольшой оазис у подножия дюны. Туда, где горели костры. Он чувствовал их тепло — и горячие волны боли. Боль напоминала огонь.

От нее стягивало кожу на скулах и слезились глаза. Но сопротивляться ее притяжению он не мог. Анакин подполз на животе к самому краю, разглядывая становище внизу.

Одна из палаток привлекла его внимание. Туда никто не входил, хотя кочевники, готовясь к но­чевке, сновали по всему лагерю. Кроме того, толь­ко у этой палатки стояла охрана.

— Мама...

Подальше от края он поднялся на ноги. По­дождал немного, хотя больше всего на свете ему хотелось помчаться в ту палатку, что отличалась от остальных. Ту, в которой скрывался источник его боли... Потом, прячась в тени, пробрался в лагерь.

Он прикоснулся к выделанной шкуре банты, из которой была сделана палатка. И отдернул руку, с трудом сдержав крик. Два кочевника сидели не­подалеку от входа и смотрели в другую сторону.

Анакин снял с пояса меч и, постаравшись заго­родить сверкающий клинок от посторонних взгля­дов, аккуратно разрезал заднюю стенку палатки. А потом полез в дыру, даже не потрудившись убе­диться, видит ли его кто-нибудь.

— Мама, — шепотом позвал он.

Ноги ослабли. Палатку освещали самодельные свечи, а из проделанной падаваном прорехи попа­дало достаточно лунного света, чтобы разглядеть женщину, привязанную к импровизированной дыбе. Анакин разрезал веревки, подхватил падаю­щее тело, удивившись, какое оно маленькое и лег­кое, и осторожно уложил на песок, боясь нелов­ким или случайным движением причинить лиш­нюю боль.

— Мама... — воздух со свистом вырвался из сжатого спазмом горла. — Мам...

Она была жива, хотя он перестал в это верить. Он взял ее на руки, словно ребенка. Он не знал, сколько времени он сидел, баюкая мать, пока Шми не попыталась открыть глаза.

— Ани?..

Грудная клетка на ощупь была странно мяг­кой, словно все ребра были смяты жестоким ударом.

— Ани... это ты?..

Распухшие губы раздвинулись в намеке на улыбку.

— Я здесь, мам. Ты в безопасности. Держись, я вытащу тебя отсюда.

— Ани... Ани... ты такой... красивый.

— Не трать силы, мам, — Анакин чуть не пла­кал. — Мы выберемся отсюда.

— Мой сын, — улыбнулась Шми. — Совсем взрослый сын. Я знала, что ты придешь за мной... всегда знала.

Почему-то ему казалось, что они находятся в разных местах. Он — здесь, в палатке кочевников, в пустыне, а мама — где-то далеко, где безопасно и очень спокойно. Он хотел сказать, чтобы она не тратила силы на разговоры, чтобы просто лежала тихо, но слова застряли в горле.

— Я так горжусь тобой, Ани... Так горжусь... Я скучала...

— Я тоже скучал, мам. Мы потом поговорим, ладно?..

— Потом, — согласилась она и замолчала.

И смотрела она теперь мимо него — на про­реху в стенке палатки, на луну, заглядывающую в дыру. Анакину вдруг стало холодно. Он уже видел однажды такой взгляд.

— Мам, не уходи, — попросил он. — Ты по­правишься, я обещаю. Все... все будет хорошо...

— Я люблю... — выговорила Шми.

Анакин с трудом перевел дыхание. Недоверчи­во подергал мать за руку. Она же не могла... про­сто не могла! Он искал ее взгляд, но в глазах Шми больше не было ни света, ни жизни. Мама, пожа­луйста, ответь мне, пожалуйста, только не молчи... Пожалуйста... Он укачивал ее. Он просил, но ни­чего не помогало.

Тогда он положил ее тело на землю и осторож­но, боясь сделать больно, закрыл ей глаза.

Мам, что мне делать?

Голоса не было, он хотел закричать, запрокинул голову к потолку, но из горла не вырвалось ни еди­ного звука. Тогда он сел рядом с матерью и стал смотреть на нее. Что он сделал не так? Что он дол­жен был сделать иначе, чтобы мама осталась жива?

И он понял: не надо было оставлять ее, вот что. Надо было сказать Куай-Гону, что без мамы он ни­куда не полетит, пусть делает что хочет, но возьмет и ее тоже. Она же сказала, что гордится им... Как можно гордиться тем, кто не смог спасти тебя?

Он стал рассказывать ей обо всем, что случи­лось, о тренировках, о приключениях, а больше всего — о Падме. Мама должна все узнать о Падме. Она полюбит ее, обязательно, а Падме полю­бит ее... Полюбила бы...

Мам, ну что же мне теперь делать?!

Уходили минуты, а Анакин все сидел. Он не мог двигаться, словно тело принадлежало теперь не ему, а кому-то другому. Внутри было пусто, темно и холодно. Только когда молочный свет луны принял серебристо-серый оттенок, он вспомнил, где находится.

Он знал только одно: кочевникам он маму не оставит.

Снаружи донеслись звуки ранней деятельнос­ти. Лагерь просыпался.

И одновременно проснулась дремавшая ярость. Анакин поднялся на ноги, оглянулся на мать. Странно, у нее такое спокойное лицо, даже следы побоев становятся не так заметны.

Анакин снял с пояса меч и вышел наружу, от­кинув полог.

Стражники с воплями кинулись на него, под­нимая оружие. Анакин небрежно отмахнулся ме­чом. Тускены рухнули на песок.

Скайуокер пошел дальше.

Его ярость требовала насыщения, и он знал, чем ее накормить.

 

* * *

 

Йода вглядывался в клубящийся вокруг него мрак. Описать, на что похожа темная сторона, можно просто. Всего лишь два слова — тьма и холод.

Волна гнева и ярости оказалась настолько силь­на, что магистр приоткрыл глаза, спасаясь от боли.

Вот тогда он и услышал голос.

Анакин, нет! Нет, не надо...

Йода знал этот голос. Магистр с трудом усмех­нулся. Он узнал бы его всегда, даже в общем хоре, даже в реве горной лавины или грохоте грома.

Йода горестно тряхнул ушами. Невозможно. Его ученик давно мертв, он ушел, соединился с Великой силой, а она никого не отдает обратно. Мертвецы не встают из могил.

И уж тем более не разговаривают.

И все-таки это был голос Куай-Гона.

Жаль, что нельзя одним взмахом руки разог­нать черный, жирный, липкий на ощупь туман. Йода прищурился, вглядываясь в темноту.

Ему показалось или среди призрачных замыс­ловатых фигур он на самом деле разглядел рослого рыцаря? Йода протянул к нему руку...

...открылась дверь, в комнату ворвался Винду, успев подхватить пошатнувшегося магистра.

— Что? — выдохнул Мэйс. — Кто там?

— Боль, — Йода поплотнее закутался в плащ. — Страдания. Смерть. Юному Скайуокеру больно. Очень больно.

Он не стал рассказывать Мэйсу о встрече с при­зраком. Он не ошибся, он действительно видел своего последнего ученика, но почему, каким об­разом боль Анакина отпечаталась на матрице та­ким странным способом? Почему она вызвала к жизни призрак погибшего рыцаря?

Слишком много... Йода покачал головой, покрях­тел, кутаясь в плащ. Слишком много для старика.

Он устало закрыл глаза. Голос ученика продол­жал звучать в ушах. Йода нахмурился. К Куай-Гону следовало прислушаться. Если он решил заго­ворить, значит, случилась беда.

 

* * *

 

— Анакин, нет!

Он отмахнулся. Он даже не собирался огляды­ваться, чтобы узнать, кто окликнул его. Голоса падаван не узнал. Гребень черной волны вынес его туда, где закутанная в тряпки, высушенная солн­цем тускенка несла бадью с мутной водой, где в тени соседней палатки прятались два ребятенка.

Волна ненависти поволокла его дальше. Жен­щина закричала и уронила бадью. Синий клинок вошел ей в живот. Песок жадно всосал пролившу­юся грязную воду.

Лагерь ожил, из всех палаток повалили воору­женные кочевники. Но Анакин уже начал танец смерти. Светящийся клинок рисовал свой узор. Не следуя ничему, кроме звенящей энергии, которая переполняла Скайуокера. Он ни разу не промах­нулся. Каждый удар, каждый взмах означал, что на землю падает очередной враг.

Анакину было легко. Он даже не думал, что ярость столь приятное чувство. Его несло вперед, словно на крыльях.

А потом все вдруг кончилось. Он стоял посре­ди разоренного лагеря, а вокруг лежали тела. Из палаток уцелела только одна. Та, у которой ветер трепал разрезанный полог.

Пустоты больше не было.

Анакин оглянулся, чтобы сказать тому, кто ок­ликнул его, что все в порядке, опасности больше нет, и... За его спиной тоже было пусто.

Странно, но он даже не запыхался. Анакин поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, и понял, что не устал. Тогда он повесил меч обратно на пояс и пошел к уцелевшей палатке.