Я ни к кому не испытываю ненависти, но ненависть окрашивает в черныйцвет мою кровь и жжет мне кожу, не задубевшую за долгие годы. Укротить --может быть, с помощью нежности или старой логики -- свою непригляднуюпечаль, как сдержать мучительный вопль? Я хотел полюбить землю и небо, их подвиги и дерзания, но не нашелничего, что не напоминало бы мне о смерти: цветы, светила, лица -- символыувядания, потенциальные надгробия всевозможных могил! Все, что создано вжизни, все, что придает ей благородство, устремляется либо к мрачномуоткровению, либо к какому-нибудь невразумительному концу. Сердечный пылпородил на земле немало катастроф, которые не в силах был бы придумать самДьявол. Столкнувшись со случаем воспаленного сознания, будьте уверены, чторано или поздно станете его жертвой. Те, кто уверовал в собственную правоту-- а только они и сохраняются в памяти человечества, -- оставляют после себяземлю, усеянную трупами. На счету религий больше убийств, чем в активенаиболее кровавых тираний, а те, кого человечество приравнивало к богам,далеко превзошли по своей кровожадности самых закоренелых убийц. Провозвестники новых религий подвергаются преследованиям, а потом самистановятся преследователями: истины зарождаются в конфликтах с полицией, нов конце концов полиция становится их опорой. Ведь любая нелепость, закоторую кому-то приходится страдать, вырождается в законность, всякоемученичество заканчивается параграфами законов, календарными пошлостями илиназваниями улиц. В этом мире даже небо становится властью -- и историиизвестны такие периоды, когда именно оно определяло ход истории, периодысредневековий, куда более плодовитых на войны, чем даже самые развращенныеэпохи; по сравнению с дикими крестовыми походами, лживо прикрывавшимисявозвышенными целями, нашествия гуннов кажутся забавами.
Бескорыстные подвиги деградируют, превращаясь в общественные начинания;освещение стирает позолоту с самого святого нимба. Ангел, защищаемыйжандармом, -- именно так умирают истины и пропадает энтузиазм. Стоиткакому-нибудь бунту восторжествовать, как у него оказывается массасторонников, как откровение становится всеобщим, как победу присваиваеткакое-то общественное учреждение. И вот уже некогда священный трепетотшельников, доставшийся поначалу нескольким мечтателям-неофитам, унижен,осквернен продажностью существования. Покажите мне хотя бы что-нибудь наэтой земле, что началось бы хорошо и не окончилось бы плохо! Гордые душевныепорывы низвергаются в сточную канаву, где затухают, будто дожив до своегоестественного конца: в этом вырождении и состоит драма сердца и негативныйсмысл исторического процесса. Всякий "идеал", поначалу вскармливаемый кровьюсвоих приверженцев, изнашивается и рассеивается, когда становится достояниемтолпы. Кропильница превращается в плевательницу -- таков неминуемый ритм"прогресса"... На кого в этих условиях изливать ненависть? Ведь человек не несетответственности за то, что он есть, равно как и за то, каким он является.Пораженный существованием, каждый человек, словно животное, испытывает насвоей шкуре проистекающие из этого последствия. И таким образом в мире, гдевсе достойно ненависти, ненависть становится обширнее самого мира и,перерастая свой объект, изживает себя. (Отнюдь не наша подозрительная усталость и не конкретные сбои в работеорганов являются индикаторами утраты нами жизненной силы; и не нашарастерянность, не резкие колебания температуры. А вот стоит нам ощутитьприступ немотивированной ненависти или беспричинной жалости -- некуюгорячку, которую не измеришь термометром, -- как мы тут же понимаем, чтонаше равновесие находится под угрозой. Ненавидеть весь мир и самого себя созвериным неистовством, испытывать жалость ко всему на свете и к самому себе-- эмоции, внешне противоречивые, но, в сущности, тождественные, ибосжалиться можно только над тем, чьего исчезновения ты желаешь, над тем, чтонедостойно существования. И тот, кто бьется в этих конвульсиях, и мир,против которого они обращены, связаны, словно круговой порукой, одной и тойже яростью, то разрушительной, то сентиментальной. Когда тобой внезапноовладевает сочувствие непонятно к кому, это означает, что телесная усталостьподает тебе сигнал, предвещая опасное скольжение вниз. Когда же такоесмутное и безмерное сочувствие оказывается обращенным на самого себя, --считай себя последним из людей. Подобная негативная солидарность,привязывающая нас к вещам ненавистью или жалостью, коренится в чрезвычайнойфизической слабости. И эти две крайности, в которые мы впадаем одновременноили последовательно, являются отнюдь не неопределенными симптомами, а скорееотчетливыми признаками нехватки жизненной силы, которую все раздражает -- отразмытости существования до чрезмерной определенности нашей личности. При этом не следует заблуждаться: это всего лишь наиболее очевидные инаиболее кричащие крайности, но ни в коей мере не единственные, так как все,кроме Безразличия, в той или иной степени является патологией.)
"La perduta gente"* Что за нелепая мысль -- разделить ад на круги, распределитьинтенсивность пламени по отсекам и ввести иерархию мук! Самое важное -- тамнаходиться, а все остальное не более чем художественные изыски или... ожоги.В земном граде -- более приятном, нежели преисподняя, притом что обанаходятся в ведении одного и того же господина, -- тоже, как и в аду, важноне столько быть кем-то там определенным, скажем королем, мещанином илибатраком, сколько участвовать, принимать правила игры. Вы можете разделятьте или иные идеи, можете занимать почетное место в обществе илинищенствовать. Коль скоро ваши поступки и мысли служат устройству реальногоили пригрезившегося града, вы являетесь его идолопоклонником и его узником.Хотя интересы какого-нибудь скромнейшего служащего и отличаются от интересовкакого-нибудь пылкого анархиста, все равно оба они служат граду земному, обаони в глубине души являются гражданами, несмотря на то что один предпочитаетсвои тапочки, а другой -- свою бомбочку. "Круги" града земного, подобнокругам преисподней, замыкают людей в одно окаянное сообщество и насильнововлекают их в один и тот же парад страданий, и искать в нем какие-то нюансыбыло бы досужим делом. Тот, кто дает свое согласие участвовать вобщественных делах -- безразлично в какой форме, революционной иликонсервативной, -- чахнет в жалком наслаждении: он смешивает благородство ипошлость в единой путанице становления... Нонконформисту, живущему в граде или за его пределами, противновмешиваться в череду больших и малых событий, и все разновидностичеловеческого жизненного общежития кажутся ему одинаково презренными.История, разворачивающаяся у него на глазах, малоинтересна ему, ибо сводитсяк непрерывно возобновляемым разочарованиям и легко угадываемым хитростям.Тот, кто жил среди людей и все еще надеется на хотя бы одно неожиданноесобытие, ничего не понимает и никогда ничего не поймет. Он созрел для жизнив Граде, где ему должны преподнести все: любые посты и любые почести. Такобстоит дело со всеми людьми, чем и объясняется долговечность сегоподлунного ада. История и слово Как не любить осень дряблых, попахивающих разложением цивилизаций? Ужасгреков, как, впрочем, и поздних римлян, перед свежестью ледяного воздуха иотблесками полярного солнца объясняется их отвращением к утренним зорям,переполненному будущим варварству, чреватому безумными выходками здоровью.Блеск распада, присущий поздней осени любой исторической эпохи, омрачалсятогда близостью скифов. Ни одна цивилизация не может агонизироватьбесконечно; вокруг всегда рыскают дикие племена, до которых доносится запахнабальзамированных трупов... а любителю закатов остается лишь наблюдать, каквсякая изысканность терпит пора- *"Погибшие люди" (ит.). 71 жение и как бесстыдно торжествует грубая жизненная сила. Отисторических событий у него в памяти сохраняется лишь несколько анекдотов...Система событий отныне ничего не доказывает и ничего не подтверждает:великие подвиги стали похожи на волшебные сказки и истории из учебников.Славные деяния прошлого, как и совершившие их люди, вызывают интерес тольков связи с увенчавшими их изречениями. Горе неостроумным завоевателям! ДажеИисус, вот уже два тысячелетия выступающий в роли неофициального диктатора,остался в памяти своих приверженцев и своих хулителей только благодаряобрывкам парадоксальных высказываний, которыми его жизнь, такая сценичная,отмечена, словно вехами. Зачем нам что-то пытаться узнать о каком-нибудьмученике, если он не произнес приличествующих его страданию слов? Мысохраняем память о мучениках давнего и недавнего прошлого лишь в техслучаях, когда их слова обессмертили пролитую ими кровь. Да и палачи тожеостаются в памяти человечества лишь в той мере, в какой они быликомедиантами: если бы Нерон не произнес своих острот кровожадного паяца, онем давно бы уже забыли. Когда ближние склоняются к ложу умирающего и слушают его бормотание, тоделают они это не столько для того, чтобы угадать его последнюю волю,сколько ради того, чтобы услышать какое-нибудь удачное словцо, которое онисмогут в дальнейшем процитировать, дабы почтить его память. Римские историкиникогда не упускали случая описать агонию императоров, поскольку им нужнобыло вставить в свои труды какие-нибудь в самом деле произнесенные или якобыпроизнесенные восклицания последних. Так же происходит с любыми агониями,даже самыми заурядными. Все знают или ощущают, что жизнь ничего не значит;так пусть же ее спасет хотя бы какой-нибудь оборот речи! Какая-нибудь фраза,произнесенная в решающий момент жизни, -- вот приблизительно и все, чтотребуется как от великого, так и от обыкновенного человека. А если они неотвечают этому требованию и не выполняют этой обязанности, то их ждет полноезабвение, ибо прощается все, вплоть до былых преступлений, при условии, чтоони будут изящно прокомментированы. Человек жалует истории полное право наотпущение грехов, поскольку никакие критерии не выглядят достаточно стоящимии не срабатывают и поскольку он сам, в который раз инвентаризируя примерывсеобщей суетности, не находит для себя более достойной роли, чем рольэстетствующего летописца поражений и кровавых деяний. В этом мире, где страдания смешиваются воедино и забываются, над всемицарит Формула.
