СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: ПРОБЛЕМЫ СЕМИОТИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ 4 страница

ГРИЛЬ-БАР — новое заведение советского общепита (см.), появившееся в 70-х гг. В условиях растущей нехват­ки продуктов гриль-бары пользовались успехом у не изба­лованных ресторанным сервисом советских людей. Здесь можно было съесть довольно вкусно и быстро приготовлен­ную в электрической печи курицу — единственное недефи­цитное мясо в СССР в те годы. Первые гриль-бары появи­лись в прибалтийских республиках. Особенно знаменит был в начале 70-х гг. гриль-бар при таллинской гостинице «Виру».

Лит.: Новые слова, 1984.

ГРОМКОГОВОРИТЕЛЬ — первый тип радиоприемни­ка, используемого для бытового воспроизведения радиопе­редач. Сначала громкоговорители появились на улицах (см. Радиовещание). Они представляли собой рупоры из се­рого папье-маше. В домах же использовались репродук­торы, в быту называвшиеся «тарелками». Их изготавлива­ли из плотной черной бумаги, которая закреплялась на рамке. Они почти исчезли в 40—начале 50-х гг. И слово «тарелка» приобрело иной смысл (см. Тарелка).

Лит.: Очерки истории советского радиовещания, 1972.

 

ДАВИДСОНОВЩИНА — этот термин будоражил умы женской части молодого поколения Советской России во второй половине 20-х гг. Тогда на страницах молодежных коммунистических (а других, как говорил герой М. Булга­кова профессор Преображенский, и не было) газет и жур­налов развернулись дискуссии о любви. Ярой обвинитель­ницей мужчин, толкавших женщин на аборты и не желав­ших разделять с ними трудности материнства, выступила С. Смидович, член партии большевиков с 1898 г. Она в то время работала в аппарате ЦКК ВКП(б). Критика мужско­го поведения велась с позиций борьбы за женскую эманси­пацию. Смидович, клеймя сексуально озабоченных и без­ответственных мужчин, не одобряла и поведение покор­ных, безответных женщин, жизнь которых «была служе­нием своему господину — мужу». Толчком для рассужде­ний Смидович послужила судьба студентки Московской горной академии Давидсон. Ее муж, тоже студент-горняк, систематически унижал женщину, избивал, трижды за год вынудил сделать аборт. В результате, не вынеся издева­тельств и не имея сил порвать с мужем-садистом, летом 1926 г. Давидсон покончила жизнь самоубийством. Пар­тийная активистка Смидович образовала от фамилии несчастной самоубийцы название мелкобуржуазного явле­ния — «давидсоновщина». Оно означало «женскую сла­бость», «неизбежное последствие векового рабства женщи­ны». Жалея студентку Давидсон, Смидович тем не менее призывала бороться с «давидсоновщиной» — зависимостью женщины от мужа, нежеланием уйти от личных переживаний и бытовых забот в «общественную работу». Несмотря на кажущуюся феминистическую агрессивность идеи борьбы с «давидсоновщиной», она подразумевала до­вольно традиционную трактовку вопросов половой морали, где активность в области секса являлась привилегией муж­чин. Женщине же предлагалась жесткая альтернатива: или секс как выражение полного подчинения, или свобода без сексуальной жизни.

Параллельно с осуждением «давидсоновщины» в комсо­мольской печати поднимались вопросы о недостойном по­ведении мужчин. В студенческой среде в то время обнару­жилось немало случаев сексуального притеснения девушек под предлогом борьбы с «мещанскими» представлениями о половой морали. Эти эксцессы, отчасти спровоцированные и публичными дискуссиями о свободе любви в новом обще­стве, идеологические структуры определяли как социаль­ные отклонения. Они получили названия, образованные от имен мужчин, виновных, как правило, в самоубийствах изнасилованных или обманутых женщин — «петровщи-на», «кореньковщина», «тюковщина».

Лит.: Сосновский, 1927; Партийная этика, 1989; Рожков, 2002.

ДАЧА — ко времени прихода большевиков к власти вы­езд летом на дачу был устойчивым элементом повседневно­сти жителей крупных промышленных городов России, и в первую очередь двух столиц. Средний слой горожан, не имевший собственной недвижимости, брал в наем помеще­ния для постоянного проживания летом вне города.

Смена социального строя в 1917 г. не изменила тради­ционную бытовую практику горожан. Приостановившаяся в годы гражданской войны, дачная жизнь стала возрож­даться с переходом к НЭПу. Традиция снимать дачи оста­лась нормой жизни интеллигенции и служащих и в 30-е гг. Рабочих же среди дачников не было ни в годы НЭПа, ни в период первых пятилеток. Они предпочитали на время отпусков выезжать в деревню к родственникам или поль­зовались домами отдыха. В новом обществе не возбраня­лось и строительство дач. Одновременно с жилищной коо­перацией (см.) появилась и дачно-строительная кооперация. Но большой популярностью она не пользовалась. Основная масса горожан была не способна строить что-то на собст­венные средства.

В 30-е гг. в традиционной городской практике дачной жизни проявились типично советские черты. Власти пред­оставляли определенным категориям граждан возмож­ность пользоваться казенными, то есть государственными, дачами на правах аренды. Одновременно на бюджетные деньги велось строительство загородных домов, которые передавались в бессрочное пользование социально ценным людям, в первую очередь представителям номенклатуры. Дачи для них строились по их собственным проектам. Лишь в феврале 1938 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли поста­новление «О дачах ответственных работников», где был установлен максимальный размер строений для руководя­щих лиц: 7—8 комнат для семейных, 4—5 — для несемей­ных (Источник. 1999. № 5. С. 70). В бессрочное пользова­ние во второй половине 30-х гг. власти стали предостав­лять дачи знаменитым писателям. Но и у номенклатуры,

ДЕТИ — авторы «Толкового словаря языка „Совдепии"» сочли необходимым обратить внимание на это понятие, так как советская эпоха породила массу знаковых словосочета­ний: «дети врагов народа», «дети разных народов», «все лучшее — детям» и т. д. (Мокиенко, Никитина, 1998. С. 161). Каждое из них вполне заслуживает отдельного рассмотрения. С точки же зрения демонстрации контуров повседневности интерес представляет и специфика разви­тия взаимоотношений детей и родителей в новых социаль­но-политических условиях. События 1917 г. обострили имеющийся в любом обществе конфликт поколений. И де­тям и родителям предстояло пережить мучительную ломку традиционных контактов. Патриархальные связи поколе­ний были подорваны первыми нормативными актами со­ветской власти, разрешившими вступление в брак без со­гласия родителей.

В 20-е гг. в партийно-комсомольских кругах разверну­лись бурные дискуссии, в ходе которых молодежи настой­чиво предлагалась идея неактуальности прочных связей внутри семьи. Острой критике подвергалась библейская за­поведь «Почитай отца своего». В печати можно было встре­тить следующие утверждения: «Пролетариат рекомендует почитать лишь... коллективизированного, классово-созна­тельного и революционно-смелого отца. Других же отцов надо перевоспитывать, а если они не перевоспитываются, дети этически вправе покинуть таких отцов, так как инте­ресы революционного класса выше благ отца» (Залкинд, 1925. С. 54—55).

Первая советская Конституция (1918) породила кате­горию лиц, лишенных избирательных прав (см. Лишен­цы). Их дети сразу ощутили на себе систему классового

распределения продуктов и предметов первой необходимо­сти, а в 1921 г. испытали введение принципа классового приема в высшие учебные заведения. Классовыми призна­ками руководствовались и биржи труда, предоставлявшие работу в годы НЭПа. В результате дети вынуждены были скрывать социальное происхождение своих родителей. Власть провоцировала конфликт отцов и детей и на почве борьбы с религией, маркируя старшее поколение как нечто «костенеющее в парах религиозного дурмана» (Комсомоль­ское рождество, 1924. С. 7).

В 30-е гг. социальное происхождение стало причиной придания человеку статуса общественного изгоя. На этой почве происходил распад семей. Он находил выражение как в сокрытии занятий родителей, так и в публичном от­казе от них. Комсомол в первой половине 30-х гг. провел кампанию очищения своих рядов от лиц «чуждого» проис­хождения. В Ленинграде в 1933—1936 гг. из ВЛКСМ было исключено более 3000 человек за связь с «чуждыми эле­ментами», под которыми подразумевались родители. По­литическая ситуация 30-х гг. породила «эффект Павлика Морозова». Эта отчасти мифическая личность символизи­ровала протест против власти отцов. В периодической пе­чати того времени появлялись статьи о геройских поступ­ках молодых людей, отказывавшихся от своих родителей за их «преступную деятельность против социализма». Свой Павлик Морозов нашелся во второй половине 30-х гг. и в Ленинграде. Это был комсомолец Н. Максимов, рабочий ленинградского торгового порта. Осенью 1935 г. он разо­блачил «шайку рвачей», в которой состоял и его отец. «Ни­колай Максимов, — писала „Комсомольская правда", — поступил вопреки неписаным законам старой морали. Он разоблачил отца, вредившего новому обществу» (КП. 1935. 18 сент.).

В раскрученном властью механизме насильственного размежевания детей и родителей мало что изменила и знаменитая фраза И. Сталина «Сын за отца не отвечает», и даже Конституция 1936 г., уравнявшая в правах всех граждан СССР. Бацилла межпоколенной ненависти, при­виваемая гражданам в 20—30-х гг., оказалась очень жи­вучей. Многие молодые люди, оказавшиеся изгоями вслед­ствие социальной «неполноценности» своих родителей, оборачивали свой гнев и возмущение не в сторону власти, а в сторону собственной семьи. Известна позиция крупного историка и географа Л. Гумилева, сына «двух поэтов». Без­винно репрессированный в 1938 г. и окончательно реаби­литированный лишь после XX съезда КПСС, он писал в 1955 г. о своей матери, А. Ахматовой: «Будь я не ее сыном, а сыном простой бабы, я бы был, при всем остальном, про­цветающим советским профессором, беспартийным спе­циалистом, каких множество» (Герштейн, 1998. С. 355).

Однако, стремясь к политизации отношений между детьми и родителями, властные структуры не смогли спрогнозировать возможность обратного эффекта своей по­литики — единения семей на почве неприязни к советской системе.

Лит.: Левина, 1999; Фицпатрик, 2001.

ДЖАЗ НА КОСТЯХ — так в конце 40—начале 50-х гг. называли подпольно производимые и продаваемые с рук грамзаписи джазовой музыки. Делали их часто на ненуж­ных рентгеновских снимках, где, естественно, оставалось негативное изображение скелета (костей). Поверх него про­изводилась музыкальная запись. К подобному роду ухищ­рений людей подвигал не только спрос на джазовую музы­ку, но и гонения на нее со стороны властей. В обществе по­слевоенного сталинизма джаз рассматривался как вредное для советского человека явление западной культуры. В 1951 г. в свет вышла тоненькая брошюрка некоего Горо­динского под названием «Музыка духовной нищеты», где выстраивались надуманные параллели между джазом и «тлетворной империалистической идеологией». А позднее, в 1954 г., все комсомольские газеты стали множить ло­зунг: «Сегодня парень любит джаз, а завтра Родину про­даст». Но победить желание послушать хороший «джаз-банд» ни комсомольские взыскания, ни газетные фельето­ны не смогли. Молодые люди собирались на квартирах, чтобы посмотреть «джазовые кинофильмы» на 16-милли­метровой пленке «Джордж из Динки-джаза» и «Серенаду Солнечной долины» и, конечно, послушать «джаз на кос­тях» (История джаза, 1997. С. 34). Кумирами молодежи конца 40-х гг. были Глен Миллер, Элла Фитцджеральд, Уилли Канновера.

Лит.: Брусиловская, 1998; Рейн, 1997.

ЕСЕНИНЩИНА — этот термин появился во второй по­ловине 20-х гг. и просуществовал до середины 50-х гг. Свя­занный с именем талантливейшего русского поэта С. Есе­нина, он отражает не только тенденции развития литера­туры в советском обществе, но и активные попытки власти регулировать процессы повседневности. Под строгим идео­логическим контролем должен был находиться круг чте­ния советских людей. В 20-е гг. Есенин был самым попу­лярным поэтом СССР. Обследования читательской аудито­рии 1928 г. показали, что его произведения за один год в библиотеках выдавались на руки 400 раз, тогда как стихи В. Маяковского — всего 28 (Что читает, 1930. С. 59). Лю­дей привлекали внешняя простота и задушевность есенин­ского стихосложения. У кого-то интерес к поэзии этого автора был вызван его трагической кончиной в декабре 1925 г. Это событие к тому же спровоцировало вспышку суицида в крупных городах. В суицидологии уже в 20-е гг. был известен так называемый эффект Вертера — самоубий­ство, совершаемое под влиянием примера. Однако совет­ские идеологические структуры все объяснили распростра­нением мелкобуржуазных, «упаднических настроений», которые и получили название «есенинщины». В крупных городах Советской России в 1926—1928 гг. проводились

специальные обследования случаев самоубийств среди мо­лодежи. Вывод нередко был следующим: «У нас многие увлекаются есенинщиной и другими такими книгами и поддаются таким настроениям, даже есть случаи само­убийств» (ЦГА ИПД, ф. К-156, оп. 1-а, д. 18, л. 3). Поэзия Есенина была названа упаднической, не соответствующей идеям строительства социализма. Н. Бухарин прямо заяв­лял: «Есенин талантлив, но „есенинщина" — это самое вредное, заслуживающее бичевания явление нашего лите­ратурного дня» (Бухарин, 1993. С. 106). Книги поэта изы­мались из массовых библиотек. После 1928 г. до начала 50-х гг. его стихи почти не переиздавались.

Лит.: Левина, 1994; Левина, 19946.

ЕЛКА — к 1917 г. еловое дерево превратилось в глав­ный компонент зимних религиозных праздников в России. Ни Рождество, ни святки в городской среде не проходили без пушистой елки. Более того, она воспринималась уже как народный обычай. После прихода к власти большеви­ки решили отказаться от действовавшего в царской России юлианского календаря. 24 января 1918 г. СНК принял «Декрет о введении в Российской республике западноевро­пейского календаря». Произошедший сдвиг дат уже внес перемены в привычный ритм зимних праздников. Правда, ни Рождество, ни сопутствующую ему елку власти не отме­няли и не запрещали. До 1929 г. день 25 декабря по новому стилю был выходным. В годы НЭПа люди по устоявшейся традиции украшали в конце декабря свое жилье елками. Распространенными были и детские новогодние праздни­ки, которые по привычке устраивались во многих домах интеллигенции. Новогоднюю елку для детей в декабре 1923 г. организовали даже в имении «Горки», где тогда на­ходился безнадежно больной В. Ленин.

Ситуация изменилась в конце 20-х гг. В январе 1929 г. ЦК ВКП(б) обратился ко всем членам партии с письмом «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Идеологические структуры развернули мощную критику церков­ных обычаев, к числу которых относилась и традиция празднования Рождества с непременной елкой. А осенью того же года страна перешла на так называемую непре­рывку (см.), что привело к автоматической отмене всех религиозных праздников. Под запретом оказалась и елка. В газетах и журналах, прежде всего рассчитанных на де­тей, с 1930 г. стали систематически печатать антиелочные, а по сути дела антирелигиозные, произведения. В 1931 г. ленинградский детский журнал «Чиж» опубликовал сти­хотворение А. Введенского «Не позволим», где были такие строчки:

Только тот, кто друг попов,

Елку праздновать готов.

Под угрозой штрафа запрещалось устраивать новогод­ние праздники для детей в школах и детсадах. Прекрати­лась государственная торговля пушистыми деревьями. Комсомольские активисты пытались даже устраивать проверки частных квартир на предмет выяснения, не от­мечают ли их владельцы традиционный и всеми любимый праздник. Многие тем не менее продолжали тайно ставить елку, тщательно занавешивая окна и побаиваясь доносов.

Зеленое пушистое дерево было реабилитировано в сере­дине 30-х гг. В декабре 1935 г. в «Правде» появилась ста­тья секретаря ЦК украинской компартии П. Постышева «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку». Партийный лидер призывал не лишать «ребятишек Совет­ской страны» прекрасного удовольствия. «В школах, дет­ских домах, во дворцах пионеров, в детских клубах, в дет­ских кино и театрах, — писал Постышев, — везде должна быть детская елка!» 1936 г., год принятия сталинской кон­ституции, советские люди уже встречали с разрешенной елкой. П. Постышев был расстрелян в 1939 г. Официаль­ным днем отдыха 1 января стало только в 1947 г.

Лит.: Душечкина, 2000.

ЗАГС — аббревиатура, появившаяся в 1917 г. и означа­ющая «запись актов гражданского состояния», давно пре­вратилась в русском языке в существительное. Под ним по­нимается некая советская государственная организация, имеющая определенные структуру, направления деятель­ности и штат служащих. Уже в 20-х гг. в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» фигурировал регистра­тор ЗАГСа — Ипполит Матвеевич Воробьянинов. К 40-м гг. в обыденном сознании ЗАГС ассоциировался в основном с процессом заключения брака. В фильме «Небесный тихо­ход» (1945) убежденные холостяки, роли которых испол­няли Н. Крючков, В. Нещипленко и В. Меркурьев, счита­ли, что легче свести в ЗАГС «Медный всадник», нежели кого-нибудь из них. Они рассматривали это учреждение только как контору по оформлению брака. Это представле­ние у многих не изменилось и ныне.

Официальные записи, удостоверяющие не только брач­ное состояние, но также факты смерти и рождения, вовсе не изобретение большевиков. До 1917 г. эти дела находи­лись в ведении церкви, в сфере ее обычного права. Совет­ская власть секуляризировала регистрацию факта образо­вания новой семьи, равно как и появления человека на

свет и ухода его в мир иной. Для этого специальным декре­том ВЦИК и СНК от 18 декабря 1917 г. и были введены светские книги записи актов гражданского состояния. Их заполняли работники специальных органов при исполни­тельных комитетах городских советов. Они же фиксирова­ли и процесс перемены имен и фамилий. Документы о бра­ке, рождении и смерти, полученные в церкви после декаб­ря 1917 г., советская власть не считала законными.

Лит.: Дробижев, 1987; Харчев, 1976.

ЗАЕМ — первые советские государственные выигрышные займы появились в 1922 г. К этому времени большеви­стское правительство вынуждено было отказаться от идеи уничтожения денег. Одновременно для восстановления на­родного хозяйства понадобились дополнительные средства. Источником их получения могли стать сбережения граж­дан. Вначале займы носили натуральную форму. Таковы­ми были два «хлебных» и один «сахарный» заем. Облига­ции продавались за деньги, а их владельцам государство гарантировало получение указанного на документе количе­ства сахара или ржи. Займы эпохи НЭПа носили добро­вольный характер.

В конце 20-х гг. ситуация переменилась. Выпуск каж­дого очередного выигрышного займа превращался в способ выкачивания государством средств у населения. Покупка облигаций, или, как это обычно называли, подписка на заем, стала носить принудительный характер. Повсеместно на предприятиях люди брали на себя своеобразные обяза­тельства покупать облигации на сумму, составляющую их месячный или даже двухмесячный заработок. Сразу такие деньги заплатить было непросто, и поэтому их высчитыва­ли из зарплаты в течение года. Для успешного распростра­нения облигаций в 30-е гг. создавались комсоды — коми­теты содействия госкредиту и сберегательному делу. Через них оказывалось давление на несознательных граждан, ко­торые не хотели покупать облигации. Члены комсодов контролировали даже процесс реализации ценных бумаг. Затраты на займы, таким образом, были постоянной стать­ей расходов советских людей с конца 20-х гг. В 1927— 1929 гг. государство выпустило три займа индустриализа­ции, в 1930 г. — заем «Пятилетка — в четыре года», в 1931 —1935 гг. — еще пять займов. Они дали 10% всех до­ходов бюджета СССР в первой половине 30-х гг. В 1936 г. государство провело принудительную конверсию всех ра­нее выпущенных займов. Облигации обменивались на но­вые, срок погашения по которым составлял 20 лет.

Выпуск займов продолжался и в годы Великой Отечест­венной войны. В это время многие люди покупали облига­ции, уже не думая о выгоде. Это был акт патриотического свойства. Политику пополнения бюджета за счет займов советское правительство продолжало и после войны. Насе­ление от этого почти никаких доходов не получало. Выиг­рыши были большой редкостью, будоражившей окружаю­щих. Эта деталь повседневной жизни запечатлена в филь­ме С. Говорухина «Место встречи изменить нельзя». И все же советские люди, тратя на облигации совсем не лишние деньги, рассматривали их как форму сохранения сбереже­ний, надеясь на лучшее.

Уже при Н. Хрущеве в 1957 г. обязательная подписка на заем производилась лишь на сумму, равную двухнедель­ному заработку, а пенсионеров и студентов вообще освобо­дили от этих затрат. В начале 60-х гг. принудительная под­писка прекратилась вовсе. А в середине 70-х гг., благодаря «нефтедолларам», властям удалось даже погасить свои долги перед рядовыми гражданами. Вот тогда некоторым и пригодились бабушкины и дедушкины облигации. По­следние займы у населения советское правительство сдела­ло в 1990 г.

Лит.: Аникин, 2000; Сберегательные кассы, 1972.

ЗАПОВЕДИ — в дореволюционной России библейские 10 заповедей имели самое непосредственное отношение к стилистике повседневной жизни. Они формировали ее кон­туры — морально-нравственные установки. Это прекрасно понимали и создатели нового общества. Стремясь подчи­нить себе сферу повседневности, советские идеологические структуры выбрали гениально простой способ достижения цели — наполнение привычных форм выражения религи­озного мировоззрения новым содержанием. Этому способ­ствовал «бытовой коммунизм», то есть внедрение новой идеологии в обыденные практики (см. Звездины; Октяб-рины). Но не менее важным было и прямое заимствование церковной лексики.

Большевики пытались создать собственные «заповеди», с помощью которых можно было бы регулировать повсе­дневную жизнь населения. Уже в 1920 г. В. Ленин настоя­тельно рекомендовал не выводить мораль из нравственного долга или каких-либо других «идеалистических и полу­идеалистических фраз, которые всегда сводятся тоже к то­му, что очень похоже на веление бога» (Ленин, 41. С. 309). Коммунистические моральные нормы, по его мнению, име­ли иную основу — теорию классовой борьбы. Эту ленин­скую мысль развивали в 20-е гг. многие партийные теоре­тики. В 1924 г. на пленуме ЦК и ЦКК РКП(б) были сфор­мулированы «основные требования партэтики», по форме и сути носящие характер заповедей. Довольно широкую известность приобрели 12 «заповедей полового поведения революционного пролетариата», разработанные партий­ным врачом психоаналитиком А. Залкиндом. Он же много и подробно рассуждал о возможности интерпретации 10 биб­лейских заповедей, считая, что они вполне подходят для этических нужд социалистического государства, необходи­мо лишь изменить их классовую направленность.

Однако в 20—30-х гг. новые коммунистические запове­ди находились скорее в стадии разработки, чем практиче­ского применения. На общегосударственный уровень мето­дика нормирования многих сфер повседневности с помощью официально зафиксированных морально-нравственных постулатов была выдвинута в начале 60-х гг. XXII съезд КПСС в 1961 г. принял новую программу Коммунистиче­ской партии. Органической частью ее текста был «Мораль­ный кодекс строителя коммунизма», включавший 12 пози­ций.

Лит.: Залкинд, 1925; Залкинд, 1926; Партийная этика, 1989; Смир­нов, 1971.

 

ЗВЕЗДИНЫ — советский, большевистский аналог цер­ковных крестин. В царской, дореволюционной России празднование дня рождения не проводилось, но ежегодно справлялись именины. Подобная традиция обусловлена тем, что день рождения – это праздник мирской, в свою очередь, именины – это празднование рождения духовного. Именины имеют неразрывную связь с таинством крещения. Имя новорожденному выбиралось по святцам – христианскому календарю имен, в котором каждый день является днем почитания и прославления одного или нескольких православных святых. Выбирать имя можно было в день, когда ребенок родился; на восьмой после рождения день, так как числу восемь соответствует представление о вечности, а, значит, и о Царствии Небесном; и на сороковой день, когда проводился обряд крещения. Имя ребенку нарекали по святцам с тем, чтобы на небесах у него был одноименный покровитель. Нередко именины называют Днем Ангела, однако не стоит путать это название с таким христианским понятием, как Ангел-Хранитель.

Празднование именин начиналось с посещения семьей именинника церковной службы, где перед иконами ставились свечи за здравие, а виновник торжества обязательно прикладывался к образу с изображением своего небесного тезки. Именно традиции празднования именин, столь тесно связанные с церковными обрядами, стали причиной запрета Дня Ангела и замещения его на День Рождения. Провозгласив религию опиумом для народа и пережитками прошлого, которые недостойны существовать в новом, революционно-пролетарском государстве, советская власть развернула борьбу не только с самой религией, но и со всем, что прямо или косвенно могло бы о ней напоминать. Так, в 20-е годы под запрет даже попало стихотворение Корнея Чуковского «Муха-Цокотуха», в тексте которого всего-навсего трижды звучит слово «именинница».

Комиссары советской власти, развернувшие идеологическую борьбу с христианством, не просто запрещали сложившиеся веками церковные обряды и праздники, но активно изобретали новые. Так, взамен обряду крещения некоторое время имел место быть революционный и даже несколько дикий ритуал красных крестин, которые также получили название «октябрины» или «звездины». Церемония звездин проводилась в заводских клубах или же в каком-либо другом заводском помещении, которое обязательно украшали большой красной звездой, советским флагом и портретами вождей. Для проведения обряда на трибуну приглашались родители с новорожденным и почетные родители, они же красные кумовья. Тут же сотрудница ЗАГСа предлагала выбрать революционно-коммунистическое имя новому гражданину Страны Советов, которое заносилось в свидетельство о рождении.

В качестве «батюшки» чаще всего выступал третий секретарь по идеологической линии, который осенял коммунистической звездой новонареченного и, если можно так назвать, давал ребенку ее поцеловать, другими же словами, просто прикладывал звезду к губам младенца. Также идеолог вместо нательного крестика водружал на грудь «озвезденного» главный символ коммунистической партии – красную октябрятскую звезду. После этого родители клялись воспитать свое перепуганное и, чаще всего, орущее чадо согласно заветам партии Ленина, а красные кумовья обещали стать наставниками новоиспеченного гражданина и следить за тем, что дите вырастет истинным коммунистом и богоборцем. В завершение ритуала в порядке очереди и возрастания статуса к ребенку подходили октябренок, юный пионер, молодой комсомолец и, конечно же, заслуженный коммунист. Смысл их поздравления и наставления сводился все к тому же, что и клятва счастливых родителей и кумовьев. Следует отметить, что вся церемония проводилась под звуки революционных маршей и коммунистические лозунги красных комиссаров, которые нередко и становились почетными родителями.

В основном звездины проводились в городах, а вот села весьма неохотно отказывались от давно сложившихся устоев в пользу вновь изобретенных традиций. К счастью, этот коммунистически-сатанинский ритуал не нашел широкого распространения и вскоре звездины стали лишь частью той, давно минувшей истории.

КАРТОЧКИ — карточки — один из способов регулиро­вания снабжения населения в условиях нехватки продук­тов и товаров — появились в России в годы Первой мировой войны, хотя распределительные методики, применяемые в период социальных катаклизмов, отнюдь не изобретение XX века. К 1917 г. в России сложилось некое подобие кар­точной системы, но она не была всеобъемлющей — по кар­точкам выдавались только хлеб и сахар. Государство пыта­лось обеспечить продуктами не только городское, но и сельское население. Увеличение норм выдачи хлеба и са­хара касалось людей, занятых физическим трудом, детей и больных. Придя к власти, большевики сохранили устояв­шуюся систему карточного распределения. Однако весной 1918 г. положение с продовольствием резко ухудшилось, что вынудило советское правительство ввести четкую диф­ференциацию в обеспечении продовольствием (см. Паек). В основу была положена идея классового деления общест­ва, хотя не отвергались и принципы социальной справед­ливости — беременные женщины получали пайки наравне с рабочими физического труда.

Значительно более стратифицированной была карточ­ная система конца 20—середины 30-х гг., введенная в мир­ных условиях. Начиная с 1928 г. на карточное снабжение стали переходить местные власти. Они опасались взрывов социального недовольства и самостоятельно принимали ре­шения о введении нормированного снабжения. Центр не успевал за инициативой «снизу». Первые хлебные карточки появились в отдельных городах уже в 1928 г., а во всесоюзном масштабе они стали циркулировать лишь с се­редины февраля 1929 г., охватив далеко не все население. Вне системы государственного снабжения оказались кре­стьяне и «лишенцы» (см.) — почти 80% граждан СССР. Те, кого государство считало необходимым обеспечивать через органы потребительской кооперации, разделялись на четы­ре социальные категории. В первую входили промышлен­ные рабочие. Однако советская распределительная система была очень сложной. Населенные пункты в свою очередь разделялись на четыре списка в зависимости от уровня «индустриальности», то есть количества промышленных предприятий. Существовали города, которые входили в так называемые особый и первый списки. Их население со­ставляло 40% от числа всех тех, кому полагались карточ­ки, а потребляли эти люди около 80% распределяемых продуктов и товаров. Иными словами, ленинградский ра­бочий получал больше продуктов, чем его товарищ по клас­су в Пскове, например. Эта сложная иерархия затронула даже детей. Государственное снабжение, таким образом, носило избирательный характер. «Иерархия потребления» отражала иерархию социальной структуры советского общества конца 20—30-х гг. Усиленные пайки имел не­большой круг военной, культурной и научной элиты. И, конечно, в самом привилегированном положении нахо­дились представители власти. Карточки на хлеб были отме­нены в январе 1935 г., а на мясо, жиры, сахар и т. д. — лишь осенью 1935 г.