СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: ПРОБЛЕМЫ СЕМИОТИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ 5 страница. Строго нормированное снабжение власть возродила с началом Великой Отечественной войны

Строго нормированное снабжение власть возродила с началом Великой Отечественной войны. К этому времени многие страны, вовлеченные в военные действия, также перешли на карточное обеспечение, а в 1943 г. они появи­лись даже в США. В июле 1941 г. карточки были введены ^в крупнейших городах СССР, а затем и повсеместно в со­ветском тылу. Как и в предыдущие годы, население разделили на несколько категорий. Наиболее высокие нормы выдачи хлеба распространялись на лиц, имевших так на­зываемую рабочую карточку, которая полагалась людям, занятым на оборонных предприятиях. Они получали по нормам 1941 г. 800 г хлеба в день, иждивенцы и дети до 12 лет — по 400 г. Указанные нормы не были едиными для всей страны. В блокадном Ленинграде по рабочим карточ­кам выдавалось по 250 г хлеба, а иждивенцам — всего 125 «блокадных грамм с огнем и кровью пополам» (О. Бер-гольц). Не «отоваривались» в полной мере и карточки в ряде городов, находившихся в глубоком тылу. В тяжелом положении был, например, Свердловск (ныне Екатерин­бург). Существовали определенные нормы выдачи и других продуктов, хотя часто жиры заменялись кондитерскими изделиями, а мясо — консервами. Эти замены послужили основой для фольклора, популярным в годы войны стало выражение: «В счет месячных норм по крупе».

Карточная система в СССР продолжала действовать и после победы. В 1945 г. ею было охвачено 80,6 млн чело­век. Продукты по карточкам реализовывали по так назы­ваемым пайковым ценам, которые были ниже, чем в сис­теме коммерческих магазинов. Так, «пайковый» хлеб в 1946 г. стоил от 0,75 до 1,15 р. за 1 кг, а без карточек его можно было купить по 8—10 р. Формально последние кар­точки в СССР исчезли в 1947 г. Их отмена была проведена одновременно с денежной реформой.

Лит.: Зубкова, 1999; Лейберов, Рудаченко, 1990; Любимов, 1969; Осо-кина, 1998.

КВАРТУПОЛНОМОЧЕННЫЙ — эту фигуру, играв­шую далеко не второстепенную роль в осуществлении со­ветской жилищной политики, часто называли еще ответст­венным квартиросъемщиком. Квартуполномоченный — основной персонаж советской трагикомедии под названием «Коммунальная квартира». Но сначала он появился в не­многочисленных домах-коммунах {см.) летом 1921 г.,когда НКВД РСФСР совместно с Наркоматом здравоохране­ния приняли инструкцию «О мерах улучшения жилищ­ных условий рабочих». Особое ответственное лицо должно было следить за санитарным состоянием помещения, заня­того под коммуну. А в 1924 г. власти Москвы пришли к выводу о необходимости назначения квартуполномочен-ных во всех видах городских домов. Позже эта практика приобрела всесоюзные масштабы. В отдельных (индиви­дуальных) квартирах ответственным квартиросъемщиком становился кто-нибудь из членов семьи, и его дисципли­нирующие функции носили по большей части декларатив­ный характер. В коммуналках дело обстояло совсем по-иному. Писатель Д. Гранин вспоминал: «В больших квар­тирах происходили собрания жильцов, выбирали кварту -полномоченного» {Гранин, 1986. С. 89). Он обязан был следить за сохранностью жилья, содействовать домоуправ­лению в сборе квартирной платы и других коммунальных платежей, контролировать выполнение жильцами правил внутреннего распорядка. Наш современник может соста­вить себе представление о фигуре квартуполномоченного, прочитав главы романа И. Ильфа и В. Петрова «Золотой теленок», посвященные «Вороньей слободке». Личность Люции Францевны Пфферт аккумулировала в себе самые выразительные качества «ответственного квартиросъем­щика».

Фигура квартуполномоченного обрела особое значение после 1927 г., когда начался новый виток «жилищного передела» {см.) на основе права на «самоуплотнение» {см.). В 1929 г., когда властные структуры полностью закончили муниципализацию жилья и упразднили институт кварти­рохозяев, появилось «Положение об ответственных упол­номоченных». Они становились не только гарантами пра­вильной оплаты коммунальных услуг, но и информатора­ми властных инстанций о жизни соседей. Ведь правила внутреннего распорядка жизни в квартирах, принятые в 1929 г., предписывали жильцам обязанность «своевременно представлять ответственному по квартире уполномочен­ному сведения о своем положении и заработке, а равно и об изменениях в этом отношении» (Жилищное дело. 1929. № 1. С. 8). «Положение» 1929 г. в дальнейшем совершен­ствовалось, но основная дисциплинирующая функция квартуполномоченного не менялась — это был представи­тель советской власти на квартирном уровне. Парадоксаль­ным является лишь то обстоятельство, что эту выборную должность в конце 20-х гг. часто занимали бывшие квар­тирохозяева.

Лит.: Герасимова, 1998; Меерович, 2003; Меерович, 2004.

КЕПКА — головной убор, считавшийся в СССР в проти­вовес шляпе признаком демократизма в одежде. Стереотип этот возник под влиянием широко растиражированного образа вождя революции В. Ленина, носившего кепку. В 20-е гг. этот головной убор был отличительной деталью облика С. Кирова. По воспоминаниям очевидцев, прибыв­ший в конце 1925 г. в Ленинград Киров «был одет в осен­нем пальто, в теплой черной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что... многие рабочие [были] представи­тельнее его по внешности» (Музей С. М. Кирова, ф. V, Д. 148, л. 36). Но наряду с простецкими головными убора­ми вождей существовали в 20-е гг. и остромодные кепки. По данным опроса 1928 г., молодежь, ориентированная на западную, или как ее тогда называли — «нэпманскую», моду, стремилась приобрести в ряду других вещей и «клетчатую английскую кепи с огромным прямоугольным ко­зырьком» (Зудин и др., 1929. С. 39). В первые послевоен­ные годы кепки были широко распространены в криминаль­ной среде. «Шпана» 40—начала 50-х гг. предпочитала го­ловной убор под названием «лондонка». Позднее, в 60-х гг., плоская, очень широкая кепка — «аэродром» — преврати­лась в отличительную деталь жителей республик Закав­казья, торговавших на рынках крупных городов. С начала 80-х гг. в кепки оделись и мужчины и женщины. Возврат этому головному убору имиджа демократизма связан с по­сткоммунистическим периодом и личностью мэра Москвы Ю. Лужкова.

Лит.: Балдано, 2002; Рейн, 1997.

КЕРОСИНКА — начиная с середины 20-х и до конца 50-х гг. самый популярный кухонный агрегат для приго­товления пищи. Керосинка заменила обычные дровяные плиты, на которых традиционно готовили в городских квартирах. Это было не только последствием технического прогресса, но и результатом превращения коммуналки в основной вид жилья. Керосинку мог иметь каждый жилец, что позволяло ему не зависеть от других хотя бы во време­ни приготовления пищи. Яркое описание на кухне непре­менного атрибута всех советских кухонь дала актриса Е. Юнгер: «Два широких, плоских фитиля, опущенные в резервуар с керосином, зажигались и закрывались чем-то вроде сплющенного металлического цилиндра со слюдя­ным окошечком. Сверху помещалась чугунная решетка, на которую и ставились чайник или кастрюля. Глядя через слюду, можно было регулировать огонь специальным вин­тиком, чтобы не коптило» (Юнгер, 1985. С. 105). Писатель Д. Гранин вспоминал, что керосинка в отличие от примуса, который мог взорваться и сильно шумел, «только виновато коптила и пахла керосином» (Гранин, 1986. С. 100). До конца 50-х гг., пока не завершилась газификация жилого фонда, даже в Москве и Ленинграде работали керосиновые

лавки. В них стояли большие чаны с керосином, который разливали в специальные бидоны. Такая тара была в каж­дом доме. С начала 60-х гг. керосинки стали непременным атрибутом дачной жизни советских людей.

КИТОВАЯ КОЛБАСА — ускоренное строительство электростанций в 50—60-х гг. привело к резкому сокраще­нию размеров добычи, а затем и количества речной рыбы. Уже к концу 50-х гг. опустели традиционные аквариумы в рыбных магазинах больших городов. Сначала их заполня­ли водорослями, а к концу 60-х гг. перестали даже зали­вать водой. Так пустыми они и стояли как своеобразный укор в адрес Министерства рыбной промышленности. Одно­временно в газетах стали активно рекламировать достоин­ства мороженой морской рыбы и изделий из нее. В их ряду особое место заняла колбаса, приготовленная из мяса ки­тов. Впервые она появилась в Приморском крае, а затем переместилась и в центральные районы СССР. В газетах многих городов Поволжья, в свое время славившихся рыб­ным промыслом, в начале 60-х гг. стали часто писать о пользе йода для организма, которым полны морская ка­пуста и мясо кита. Появившуюся в продаже китовую кол­басу остряки быстро окрестили «никитовой колбасой» (по имени Никиты Хрущева). Бывшие студенты Ярославского пединститута вспоминали, что в общежитии постоянно стояла «вонь» от этого экзотического продукта, который они вынуждены были потреблять в жареном виде за неиме­нием ничего лучшего.

Лит.: Аксютин, 2004; Нетрадиционная продукция, 2004.

КОЖАНКА — так в годы гражданской войны стали» именовать кожаные куртки. Эта форменная одежда летчи­ков и шоферов времен Первой мировой войны превратилась в символ революционной эпохи. Этот социальный смысл обыкновенной вещи хорошо улавливали обычные люди. Кожанка подчеркивала причастность человека к со­циальным переменам, произошедшим в России в 1917 г., служила пропуском в любое советское учреждение, демон­стрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку — предмет вожделения мно­гих — было нелегко. И в годы гражданской войны, и в на­чале НЭПа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсо­мольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие таким образом приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних город­ских слоев и — в первую очередь — молодежь. Надеть ко­жанку для многих из них означало зафиксировать факт из­менения своей социальной ориентации. Писательница В. Панова отмечала, что в самом начале 20-х гг. ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, выра­батывал размашистую походку, а главное, любыми путями стремился приобрести кожанку. Любопытное свидетель­ство восприятия кожаной куртки как некоего мандата на привилегии в новом обществе встречается в весьма интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 г. она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего» (Рубинштейн, 1928. С 234).

Но во второй половине 20-х гг. ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модным и престижным ви­дом одежды. Она превратилась в символ неустроенности быта, вынужденного аскетизма, уместных лишь в условиях военного времени. Падение престижа кожаной куртки как модного атрибута явилось признаком демилитаризации

жизни. Отказ от ношения военизированных атрибутов оде­жды демонстрировал не только усталость от психологиче­ского напряжения «военного коммунизма», но и повыше­ние уровня жизни рядовых горожан. В 1926 — 1927 гг. кожанка заметно утратила популярность даже в среде мо­лодежи. На страницах комсомольской печати в это время часто можно было видеть письма-жалобы следующего со­держания: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девча­та фыркают» или «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!» (КП. 1927. 12 янв.). В конце 30—начале 40-х гг. кожаную одежду вновь можно было видеть на улицах советских городов, но носи­ли ее лишь военные. Как признак принадлежности к вер­хам советского общества изделия из кожи выступили в конце Великой Отечественной войны. Работников нарко­матов в это время стали узнавать на улицах по светло-ко­ричневым кожаным пальто, которые в качестве шоферской спецодежды прилагались к автомашинам, присылаемым по ленд-лизу американцами. Кожаные пальто оседали в Москве, а машины отправляли на фронт. Обывательская мода на кожу вернулась в СССР лишь в 70-е гг.

Лит.: Левина, 1993; Осокина, 1998; Панова, 1980.

КОКА-КОЛА — авторы словаря-справочника, состав­ленного по материалам прессы и литературы 60-х гг., вы­делили название безалкогольного газированного напитка с добавлением экстракта из листьев какао и орехов кола как новое слово, появившееся в лексиконе советских людей по­сле 1965 г. Примеры же, приведенные в словаре, свиде­тельствуют о том, что слово «кока-кола» в указанное время использовалось журналистами и литераторами, писавши ми о жизни за рубежом. На самом деле и обычный совет­ский человек к этому времени уже знал о существовании знаменитого американского напитка. А некоторые попро­бовали его еще в конце 50-х гг. Произошло это летом 1959 г., а точнее — 24 июля. В этот день в Москве, в Со­кольниках открылась выставка промышленных и культур­ных достижений США. Она вызвала огромный ажиотаж не только в высших эшелонах власти, но и в среде рядовых граждан. Около двух миллионов москвичей и гостей столи­цы в длинных очередях добывали билеты на выставку. Там можно было не только увидеть, например, цветной телеви­зор или длинные, напоминавшие миноносцы в миниатюре, автомашины цвета «брызги бургундского», но и выпить из автомата идеологически вредного напитка кока-колы. Поэт Е. Рейн писал:

...В Сокольниках среди осин Стоял американский купол, Набитый всем, от шин до кукол. Я там бывал, бродил и щупал, И пил шипучий керосин.

Кока-кола после 1959 г. не стала постоянным явлением повседневной жизни в СССР. Утолять жажду советские люди еще долго продолжали лимонадами «Грушевый»,

КОММУНА — в первое десятилетие своего существова- Рис. ния советская власть не имела возможности построить спе 36 циальные дома-коммуны (см. Дом-коммуна). Идеи комму­нального быта реализовывались на уровне молодежных бытовых коммун. Впервые они появились в центральном промышленном районе России. В Москве, например, уже в 1923 г. в них проживало более 40% молодых рабочих. В большинстве случаев молодые люди по собственной ини­циативе организовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь для преодоления материальных трудностей. Именно так поступили в 1923 г. 10 девушек-текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал».

Посуды у коммунарок практически не было: ели из

общей миски. Одежду обобществили — одни туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском сущест­вовании был лишь портрет Л. Троцкого — в то время страстного борца за новый быт.

В небольшие коммуны объединялись студенты и рабфа­ковцы, вынужденные жить в общежитиях при высших учебных заведениях. Но иногда маленькие стихийные ком­муны возникали и на идейной основе. А. Косарев, будущий генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, в начале 20-х гг. ре­шительно отказался жить с матерью. Он поселился с тремя товарищами в небольшой комнатушке. этой коммуне, по выражению тех лет, общими были «жилье, барахло и ша­мовка». Еще более курьезной выглядела коммуна в Росто­ве. Ее члены, вспоминала известная писательница В. Па­нова, «поселились в ванной комнате какой-то коммуналь­ной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна» (Па­нова, 1980. С. 88). Одна из молодежных газет провозгла­шала в начале 1924 г.: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может покончить с традициями отмирающего общества... Общая коммунальная столовая, общность усло­вий жизни — вот то, что необходимо прежде всего для вос­питания нового человека» (Северный комсомолец. 1924. 2 марта).

Общий быт должен был нанести удар и по патриархаль­ной семье. Таких взглядов нередко придерживались и сами начинающие коммунары. Член молодежной коммуны при московском заводе «Серп и молот» так характеризовал свою повседневность: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с на­шими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В коммуне девушка, всту­пающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хо­тите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимо­отношении полов — стройте коммуну рабочей молодежи» (Смена. 1926. № 16. С. 18).

В конце 20-х гг. в условиях жилищного кризиса коли­чество бытовых коммун, или, как их называли в докумен­тах, бытовых коллективов, стало увеличиваться. В 1930 г. в СССР насчитывалось не менее 50 тыс. участников этих объединений. Во многих случаях коммунарам предлага­лось обобществлять сначала 40, затем 60, а впоследствии 100% заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в подоб­ных коммунах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ — коллектив. Он выдает деньги на обеды (до­ма только чай и ужин)... закупает трамвайные билеты, та­бак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино» (1929. № 19. С. 2—3). В некоторых бытовых коллективах из общей казны даже оплачивались алименты за состояв­ших ранее в браке коммунаров. Как и в начале 20-х гг., в большинстве коммун доминировали аскетические прин­ципы быта. Запрещалось, например, по собственному же­ланию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали, хочет ли вступающий строить жизнь на коммунистических началах, или он просто заинтересо­ван в жилой площади. Покинуть бытовой коллектив мож­но было, только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой разного рода неприятности.

У членов бытовых коммун, наивно желавших «переско­чить к коммунистическим отношениям», не было ни мате­риальных условий, ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары вспоминали: «Позднее, ко­гда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буд­нями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечи­лась инициатива ребят из-за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами» (Люди Сталинградского, 1934. С. 144). Официально коммуны существовали до 1934 г., а точнее, до XVII съезда ВКП(б), охарактеризовав­шего движение по их созданию «как уравниловско-маль-чишеские упражнения „левых головотяпов"» (Стенографи­ческий отчет, 1934. С. 30).

Лит.: Беззубцев-Кондаков, 2001; Галкова, 1985; Гнатовская, Зезина, 1998.

КОММУНАЛКА — в дореволюционной России сущест- Рис. вовали квартиры, в которых проживали на основе найма 37 люди, не связанные друг с другом родственными узами.

Бытовые условия в них были далеки от идеала. Но наличие в российских городах рынка жилья с характерными для него процессами купли-продажи и найма-сдачи предпола­гало потенциальную свободу решения человеком своих жи­лищных вопросов. Совершенно иная ситуация сложилась в советских условиях. Словосочетание «коммунальная квар­тира» является достоянием советской эпохи, а реальная коммуналка всегда будет ее системным знаком. «Жилищ­ный передел» (см.) 1918—1920 гг. уничтожил частную соб­ственность на недвижимость в городах. В стране прошла муниципализация жилого фонда. Дома и строения пере­шли в ведение отделов коммунального (городского) хозяй­ства при советах рабочих депутатов. Квартиры в этих ком­мунальных домах автоматически стали коммунальными, то есть относящимися к отделам коммунального хозяйст­ва, независимо от количества жильцов и семей, в них про­живающих.

После введения НЭПа власти вынуждены были отка­заться от идеи тотальной муниципализации и ввести «но­вую жилищную политику». В декабре 1921 г. СНК РСФСР принял декрет «Об условиях демуниципализации домов». В стране возникала реальная перспектива возвращения части зданий и квартир бывшим собственникам, а в мае 1922 г. ВЦИК РСФСР принял постановление, признающее частную собственность на жилые строения. Это означало, что в городах стало уменьшаться количество так называе­мых коммунальных домов. К середине 20-х гг. в Ленин­граде, например, 5% всех жилых помещений находилось в частных руках, 75% — в распоряжении ЖАКТов (см.). В квартирах, расположенных в домах такого типа, воз­можно было возродить привычную для горожан систему найма жилой площади. Эту практику осуществляли по­явившиеся квартирохозяева. В середине 20-х гг. они могли выбирать себе подходящих съемщиков отдельных комнат. Но институт соседства в этом случае носил значительно более мирный характер, чем в квартирах, подвергшихся в 1918—1920 гг. «жилищному переделу».

К середине 20-х гг. в систему купли-продажи или съе­ма-сдачи квартир и комнат было вовлечено более половины городского населения. Однако демуниципализация жилого фонда не была всеобщей. Почти четверть всех зданий в городах находилась в распоряжении губернских отделов коммунального хозяйства. В квартирах таких домов не су­ществовало квартирохозяев. Жилье здесь предоставлялось по ордерам районных советов и чаще всего в соответствии с жилищно-санитарной нормой. Официально «коммуналь­ная площадь», в отличие от жактовской и частной, счита лась самой плохой. Здесь по-прежнему продолжали дейст­вовать правила эпохи «жилищного передела», основанные на идее уплотнения. К концу 20-х гг. вся страна ощутила острую нехватку жилья в городах. С лета 1927 г. повсеме­стно в СССР возобновился «квартирный передел» и насту­пление на права квартировладельцев (см. Самоуплотне­ние). С 1926 по 1930 г. количество площади, находившейся во владении частных лиц, уменьшилось более чем в 10 раз. Притеснению подверглись и ЖАКТы, особенно те, которые хотели сохранить в неприкосновенности квартиры своих членов.

«Самоуплотнение» не разрешило жилищный кризис в СССР. В 1929 г. власти уничтожили институт квартирохо­зяев, все квартиры перешли в распоряжение местных сове­тов и были объявлены «коммунальными». Насильственное изъятие излишков площади в свою очередь превратило большинство этих квартир в пространство совместного про­живания чужих людей, к тому же лишенных права на изменение своего положения. Этот вид жилья стали назы­вать «коммунальной квартирой» в отличие от квартиры индивидуальной, отдельной. Росту коммуналок способст­вовало и уничтожение в 1937 г. системы жилищной коопе­рации.

В коммуналках самые потаенные стороны быта станови­лись достоянием всей квартиры. И это не могло не устраи­вать государство, строившее свою политику на принципах тотального контроля над личностью. Жилище в советском обществе перестало быть просто местом отдыха, потребле­ния, сферой частной жизни. Оно превратилось в социаль­ный институт, в котором стиль поведения во многом опре­делялся санитарными и жилищными нормами, а также структурой помещения. Механизм формирования и функ­ционирования коммуналок, окончательно сложившийся в конце 20-х гг., оставался неизменным до предоставления права на приватизацию жилья после распада СССР.

Лит.: Герасимова, 1998; Гурский, 1927; Левина, 1997; Утехин, 2001; Воут, 1994; Messana, 1995; Schlogel, 1998.

Рис. КОМСОМОЛЬСКАЯ ПАСХА — антирелигиозный праздник, проведенный по инициативе комсомола весной 1923 и весной 1924 гг. В феврале 1923 г., проанализировав итоги «комсомольского рождества» {см.), ЦК ВКП(б) пришел к выводу о необходимости воздержаться от шумных шествий и карнавалов в дни Пасхи. Эту идею поддержал и XII съезд РКП(б), подчеркнувший, что «нарочито грубые методы, часто практикующиеся в центре и на местах, издевательст­ва над предметами веры и культа взамен серьезного анали­за и объяснения не ускоряют, а, наоборот, затрудняют осво­бождение масс от религиозных предрассудков» (XII съезд, 1968. С. 716). Внешние перемены в политике властей вес­ной 1923 г. объяснялись идеологической неэффективно­стью кампаний «комсомольского рождества». В комиссию по подготовке «комсомольской пасхи» 1923 г. вошли вид­ные деятели партии большевиков: Е. Ярославский, И. Скворцов-Степанов, П. Красиков, М. Горев. Их усилия были направлены на придание мероприятию научно-разо­блачительного характера. В дни антипасхальной кампании 1923 г. было запрещено проводить карнавальные шествия. Еще более сдержанной была «комсомольская пасха» 1924 г.

В предпасхальные и пасхальные дни молодежь собира­ли в клубах, которые, по мнению идеологических струк­тур, должны были в новом быту заменить церковь. Плю­рализм периода НЭПа заметно охладил пыл комсомола. С 1925 по 1928 г. ЦК РЛКСМ не принял ни одного реше­ния и не издал ни одного циркуляра, направленных на компрометацию церковных праздников, и в том числе Пас­хи. В 1929—1930 гг. практика проведения карнавалов и красочных шествий, нацеленных на отвлечение населения от посещения церквей в дни крупных религиозных празд­ников, возродилась. Но после принятия Конституции 1936 г. к подобным антирелигиозным приемам власть поч­ти не прибегала.

Лит.: Русское православие, 1989.

КОМСОМОЛЬСКОЕ РОЖДЕСТВО — антирелигиозная молодежная кампания, впервые проведенная в конце 1922 г. Выступления молодежи были инициированы пред­ставителями властей и идеологических структур, прежде всего ЦК РКСМ. «Комсомольское рождество» явилось про­должением весьма жесткой по форме атеистической кампа­нии 1922 г., в ходе которой проводилось насильственное изъятие церковных ценностей. В конце года власти реши­ли организовать наступление на традиционные формы праздничного досуга. Издательство «Молодая гвардия» массовым тиражом опубликовало «Песенник революцион­ных, антирелигиозных и украинских песен», «Антирели­гиозный песенник» и т. д., а также специальные сценарии проведения «комсомольского рождества». Деньги и на издания и на сами празднества, как вспоминала в 1932 г. Н. Крупская, дал Главполитпросвет. «Расточительность» властей была обоснована серьезными целями — религию и Церковь, отделенные от государства, необходимо было отлучить и от повседневной жизни населения. В. Ленин в статье «О значении воинствующего материализма» от 12 марта 1922 г. указывал, что «массам необходимо дать

самый разнообразный материал», «подойти к ним и так и этак, для того чтобы их заинтересовать, пробудить от рели­гиозного сна, встряхнуть их с самых разных сторон, самы­ми разными способами и т. д.» (Ленин, 45. С. 666—667). Большинство лидеров РКП(б) бредило идеей внедрения на русской почве опыта французской буржуазной революции, во времена которой были весьма распространены театрали­зованные антирелигиозные шествия. По их образцу, веро­ятно, и было задумано «комсомольское рождество».

В декабре 1922 г., в первый день Рождества (по новому стилю) во многих городах на площадях и улицах были устроены антирелигиозные карнавалы и факельные шест­вия с музыкой и песнями «антипоповского» толка. Особен­но часто в этот день звучали песни на слова Д. Бедного, В. Киршона, В. Воробья. В комсомольских клубах устраи­вались антирелигиозные спектакли по сценариям, при­сланным из ЦК РКСМ. Это были пьесы «Бог-отец, бог-сын и К°», а также «Ночь перед рождеством, или Изумительное происшествие в комсомольском клубе». Шумные антирож-дественские демонстрации прошли тогда же в Челябинске, Екатеринбурге, Ярославле. По форме комсомольские шест­вия напоминали традиционные русские святки, имевшие также карнавальную основу и элементы кощунственного смеха.

ЦК РКСМ намеревался продолжить свою антирелигиоз­ную деятельность. 26 января 1923 г. бюро ЦК приняло ре­шение: «Принять постановление... об установлении 7 янва­ря „днем свержения богов" и ежегодном проведении его по СССР» (Левина, 1999. С. 127). Но ЦК партии придержи­вался иного мнения (см. Комсомольская пасха).

Лит.: Русское православие, 1989.

КОНТРАЦЕПЦИЯ — в условиях советской повседнев­ности интимно-бытовая проблема контрацепции неизбеж­но приобретала социально-политический оттенок. Особен­но явно это выразилось в эпоху сталинизма. Уже в ходе острых дискуссий начала 20-х гг. высказывались мысли о том, что использование контрацептивов является призна­ком буржуазного разложения. В массовой литературе по половому воспитанию не часто писали о предохранении от нежелательной беременности. Фармацевтическая про­мышленность СССР в 20-е гг. явно отставала от мировых показателей, а в 30-е гг. самые элементарные предохрани­тельные средства стали острейшим дефицитом. Старый мо­сковский интеллигент учитель истории И. Шитц не без горькой иронии записал в своем дневнике летом 1930 г.: «Даже презервативы (58 к. за полдюжины, очень грубые, и больше не дают) в очередь, правда, пока в пределах ма­газинов. Но что будет, когда хвост окажется на улице и до­машние хозяйки начнут подходить с вопросом „А что дают?"» (Шитц, 1990. С. 185). Отсутствие контрацептивов побуждало женщин систематически прибегать к абортам (см.). 6—8 операций подобного характера — это норма для горожанки 30—35 лет в 20—30-х гг.

Закон о запрете абортов, принятый в 1936 г., поставил власть в сложное положение. В условиях введения уголов­ной ответственности за совершение искусственного преры­вания беременности необходимо было обеспечить население контрацептивами. Действительно, в прессе стали реклами­роваться такие средства, как «Преконсоль» и «Вагилен». Однако купить их было невозможно. Кроме того, отноше­ние властных и идеологических структур к проблеме кон­трацепции принципиально не изменилось. В доказательст­во достаточно привести образец текстового плаката 1939 г. «Противозачаточные средства», предназначенного для женских консультаций: «В Советском Союзе применение противозачаточных средств рекомендуется исключительно как одна из мер борьбы с остатками подпольных абортов и как мера предупреждения беременности для тех женщин, Для которых беременность и роды являются вредными для их здоровья и даже могут угрожать их жизни, а не как мера регулирования деторождения» (ЦГА СПб., ф. 9156,оп. 4, д. 695, л. 57). Это отвечало общей тенденции деэро-тизации советского общества, в котором женская сексуаль­ность могла быть реализована только посредством деторо­ждения, а интимная жизнь должна была протекать лишь в подконтрольных государству формах. Такие нормы интимной жизни устраивали политическую систему стали­низма.