СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: ПРОБЛЕМЫ СЕМИОТИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ 7 страница

Лит.: Трудовое право, 1963.

ОБЩЕЖИТИЕ — авторы «Толкового словаря языка „Совдепии"» отнесли понятие «общежитие» к семантиче­ским советизмам — словам, обретшим новое общественно-политическое значение в советской действительности. Одна­ко с этим трудно согласиться. Некие помещения, предна­значенные для совместного проживания людей, работающих на одном предприятии или обучающихся в одном учебном заведении, существовали и до прихода к власти большеви­ков. В дореволюционной России были рабочие казармы, в 80—90-х гг. XIX в. появились студенческие общежития. В Петербурге, например, большой известностью пользова­лось общежитие Путейского института. Оно размещалось в двухфлигельном здании. В подвале была система парового отопления и водоснабжения, жилища для служащих. В пер­вом этаже — вестибюль, общая столовая, комната для гос­тей, во втором — квартиры начальства, в третьем —47 комнат, рассчитанных на одного человека. Площадь комнаты достигала 3,5 кв. сажени (около 16 кв. м). Меб­лировку составляли письменный стол, кровать, три стула, шкаф, умывальник, вешалка.

Систему общежитий, в первую очередь для студентов и рабфаковцев, решила ввести и советская власть. Место вре­менного жилья молодых людей часто организовывалось в бывших меблированных комнатах, а иногда в пустующих мансардных помещениях. В большинстве первых совет­ских студенческих общежитий было тесно и грязно. В Ле­нинграде в годы НЭПа этим славилась знаменитая Мыт-ня — прибежище нескольких поколений студентов-гума­нитариев из университета. Современники вспоминали: «Я попала в нежилую комнату „Мытни" и в первую свою ночь в этой комнате крепко спала, укрытая с головой одея­лом. Проснувшись, я увидела на одеяле несколько здоро­венных крыс» (На штурм науки, 1971. С. 197). Не лучше была ситуация и в общежитиях МГУ в середине 20-х гг.: «Когда отворяешь входную дверь, бросается тяжелый, удушливый запах уборной... По обеим сторонам [коридора] тянется ряд комнат, большинство из которых разрушено... В настоящее время эти комнаты являются уборными. Уборной в общежитии нет, думают приступить к ее ремон­ту» (Рожков, 2002. С. 367). Для «борьбы с бытом» в студен­ческих общежитиях часто образовывались коммуны (см.). В них царила атмосфера хотя и насильственной, но в боль­шинстве случаев искренней заботы коллектива о своих членах. Однако жизнь коммун оказалась недолговечной. В общежитиях же возобладала унижающая человека пуб­личность быта и зачастую его полная неустроенность.

«Общага» — слово, появившееся в 30-е гг., — вошло в лексикон многих поколений советских граждан и стало выражением нормы повседневной жизни. Через общежи­тия прошли представители различных слоев населения, в большинстве случаев это были молодые люди. В наиболее сложном положении оказались молодые рабочие. В июне 1931 г. ЦИК и СНК РСФСР приняли постановление «Об отходничестве», ознаменовавшее введение организованно­го набора рабочей силы на фабрики, заводы и стройки. Приток молодежи в города и на промышленные стройки увеличивался. Вербовщики, осуществлявшие оргнабор, прельщали выходцев из деревень перспективой жизни в каменных благоустроенных домах. На самом же деле при­езжим приходилось довольствоваться неблагоустроенными общежитиями, располагавшимися, как правило, в бара­ках (см.).

На строительстве Челябинского тракторного завода, например, людей селили в помещения, где, кроме двухъ­ярусных нар, не было никакой мебели. В Ленинграде, по данным «Красной газеты» за 5 марта 1932 г., «на 35 200 про­живающих в общежитиях 212-ти строительных организа­ций имелось всего лишь 2600 одеял». В Костроме в 1935 г. на фабрике «Знамя труда» в женском общежитии не было даже топчанов. И это считалось нормой повседневной жиз­ни. Малейшие же успехи в деле реорганизации быта рабо­чих власти при любой возможности демонстрировали ино­странцам. Группе французских журналистов, посетивших Ленинград в 1934 г., в первую очередь было показано новое общежитие Кировского завода. Один из корреспон­дентов писал впоследствии: «По стенам стояло шесть кро­ватей, около каждой кровати была тумбочка, на ней — неизбежная пудреница, мыло, кое-где ручное зеркальце, обернутое в бумагу, сумочка. Одна из девушек лежала под простыней, выставив из-под нее голые руки, на голове у нее был красный платочек» (Костюченко и др., 1966.

С. 507—508).

В середине 1936 г. по предложению Г. Орджоникидзе благоустройством бараков-общежитий попытались занять­ся жены крупных хозяйственников и руководящего инже­нерно-технического состава. Парадный, печатавшийся на шикарной глянцевой бумаге журнал «Общественница» публиковал статьи о том, как окультурить общежитскийьбыт. Самым главным считалось разделение огромных и грязных помещений на изолированные комнаты. Жены-общественницы стремились пропагандировать новые нор­мы общежития: «Одна кровать с другой не должны сопри­касаться даже изголовьями, совершенно недопустимы общие нары. Сидеть на кроватях или хранить на них ка­кие-либо вещи следует строго воспретить. К... каждой кро­вати нужно оставить свободный проход шириной не менее 0,35 метра; кроме того, вдоль кроватей должен быть общий проход шириной не менее 1,5 метра» (Общественница. 1937. № 3. С. 12). В Магнитогорске удалось внедрить этот проект в жизнь. Но рабочим других промышленных цен­тров повезло значительно меньше. В Ленинграде, напри­мер, в 1937 г. в ходе обследования 1700 городских обще­житий было установлено, что в одном из них на 46 человек имеется всего 33 койки, а в другом в 30-метровой комнате поселены 20 человек, располагающиеся на 14 койках. Убор­ные и водопровод являются роскошью.

Такие детали повседневности формировали и соответст­вующие нравы. В общежитиях процветали пьянство, хули­ганство, драки, воровство. И это вынуждены были кон­статировать представители власти. Люди, чуть более тре­бовательные к условиям быта, чем основная масса, часто впадали в депрессию. Писательница В. Кетлинская, кото­рую трудно обвинить в нелюбви к социализму в его быто­вых проявлениях, тем не менее вынуждена была заметить, что «нет местожительства более затягивающего, чем обще­житие», «тут создается обособленный круг интересов и отношений, со своим кодексом чести, со своими бытовыми устоями и требованиями» (Кетлинская, 1975. С. 18). Сти­листика жизни в общежитиях, сформировавшаяся в 30-е гг., во многом сохранилась и в послевоенное время.

Лит.: Левина, 1992; Левина, 19996; Социальный облик, 1980.

ОБЩЕПИТ — если Нарпит — это организация, то Pi «общепит» — это прежде всего идея. Без ее осуществления, по мнению первого поколения большевиков, невоз­можна была революционизация быта. Приготовление пи­щи в домашних условиях они рассматривали как преграду на пути построения нового общества. Преимущества социа­листического общепита, как считали теоретики 20-х гг., заключались в огромной экономии времени, топлива, про­дуктов и даже в рациональном использовании пищевых отходов. Все эти факторы якобы могли повлиять на глав­ный процесс — экономию сил для труда в общественном производстве. Человека необходимо было оторвать от до­машнего хозяйства и семьи, «от цепей кухни». Обществен­ная столовая представлялась «наковальней, где будет вы­ковываться и создаваться новый быт и советская общест­венность» (Кожаный, 1924. С. 8).

Теоретики общепита также полагали, что общие столо­вые смогут нивелировать последствия стесненности жизни в коммунальных квартирах. С подкупающей серьезностью они писали: «Рабочая семья принимает пищу там, где раз­вешаны пеленки, где проплеван пол. Принимать пищу в непроветренной комнате, насквозь прокуренной, полной грязи, — значит проглатывать вместе с пищей всякую пыль и вредные микробы и получать от пищи лишь ту ма­лую долю пользы, которую она могла бы дать, если бы ее принимали в чистом хорошо проветренном помещении» (Кожаный, 1927. С. 17). Вместо проветривания и уборки помещений, а также предоставления семьям горожан дос­таточного по площади жилья предлагалось перенести про­цедуру еды в общественные столовые. Они должны были одновременно стать и культурными учреждениями, в ко­торых рабочие и работницы могли разумно и полезно про­вести свой досуг. Некоторые из этих теоретических посы­лок усилиями Нарпита (см.) в 20-е гг. удалось реализовать, хотя плюрализм повседневной жизни времен НЭПа предос­тавлял обыкновенному человеку возможность выбора фор­мы и места своего питания. Существовали частные рес­тораны, чайные, пивные (см.). С началом «пятилеток» их деятельность стала сворачиваться, а затяжной продоволь­ственный кризис способствовал развитию системы общест­венного питания. Власти по-прежнему говорили о ее огром­ной роли в переустройстве быта. Весной 1930 г. был прове­ден смотр столовых, названный в прессе «решительным переходом в наступление на домашние индивидуальные формы питания» (Правда. 1930. 22 февр.).

Но на самом деле общепит, как и в годы гражданской войны (см. Нарпит), превратился в механизм нормирован­ного распределения со строго отлаженной иерархией. В большинстве учреждений существовали закрытые столо­вые. Ассортимент блюд в них напрямую зависел от норм пайкового снабжения конкретной социальной группы на­селения. В связи с нехваткой продуктов питания в системе общепита проводились эксперименты по практически на­сильственному внедрению вегетарианской пищи. Одновре­менно по предложению Ленинградского НИИ обществен­ного питания решено было вводить в рацион дельфинье и тюленье мясо. В 1932 г., к 15-й годовщине Октября, в сис­теме общепита в различных городах проходили конкурсы на новое блюдо. Основная задача участников соревнования сводилась к изобретению «до сих пор не существовавших в кулинарийной номенклатуре блюд» из таких продуктов, как вобла, тюлька, хамса, соя (Ленинградское обществен­ное питание. 1932. № 8. С. 6; № 9. С. 4). Эти кулинарные «изыски» подавались и в немногочисленных открытых за­ведениях общепита, функционировавших в первой полови­не 30-х гг. вне территорий предприятий и учреждений. С их помощью могли, например, попробовать решить про­блему еды командированные, имевшие карточки.

С отменой карточной системы началась перестройка общепита. О полной ликвидации домашней кухни во вто­рой половине 30-х гг. вопрос уже не поднимался. Общест­венное питание становилось одной из витрин победившего сталинского социализма. Ранее закрытые столовые необхо­димо было превратить в общедоступные заведения. К концу 30-х гг. в крупных городах СССР появились первые кафе-автоматы, прозванные «американками». Но просуще­ствовали они недолго (см. Автомат). Открыли двери для обычных граждан рестораны, имевшие еще до революции блестящую репутацию, типа «Националя» в Москве и «Метрополя» в Ленинграде; были созданы заведения обще­пита, долгие годы составлявшие гордость советского кули­нарного искусства, например кафе-магазин «Север» в го­роде на Неве.

В годы войны общественные столовые выполняли при­вычные для себя функции распределения. Но наряду с ни­ми действовали, как и в 30-е гг., коммерческие рестораны. Такая ситуация сохранялась до отмены карточек в 1947 г. В конце 40—первой половине 50-х гг. система обществен­ного питания развивалась по хорошо разработанной в усло­виях сталинского социализма схеме: шикарные рестораны соседствовали с жалкими столовыми, разного рода «забега­ловками» и «голубыми дунаями».

В ходе реформ 50—60-х гг. были сделаны серьезные по­пытки расширения и демократизации сферы общественно­го питания. К середине 50-х гг. количество ресторанов, кафе и столовых не достигло даже показателей 1940 г. В феврале 1959 г. ЦК КПСС и СМ СССР приняли постанов­ление «О дальнейшем развитии и улучшении общественно­го питания», где предлагались разнообразные меры по рас­ширению сети столовых, чайных, кафе и различного рода закусочных. Все они должны были активно применять по­луфабрикаты. Это правительственное решение предусмат­ривало дальнейшую механизацию и автоматизацию обще­ственного питания, что в целом совпадало с общемировыми тенденциями. Однако в СССР власть явно пыталась полити­зировать эти процессы, считая их интенсификацию «важ­ной государственной задачей» периода «развернутого строи­тельства коммунистического общества» (Решения партии, 4. С. 553). Столовые и кафе ощутили на себе влияние и еще одной глобальной идеи хрущевских реформ — введения са­мообслуживания. Но полностью перейти на такую систему функционирования предприятий общепита оказалось труд­но, в большинстве из них не было соответствующего обо­рудования.

В 50—60-х гг. заведения общественного питания оказа­лись вовлеченными и в процесс формирования новой сти­листики быта. Из ресторанов и кафе активно вытеснялась обстановка «сталинского шика» — пальмы, массивная ме­бель, крахмальные скатерти, бархат, плюш. В начале 60-х гг. в Вильнюсе появилось первое в стране кафе, где при отделке использовались практичные дешевые материа­лы — кирпич, сосновое дерево, черный металл. История поиска новых интерьерных решений в сфере общепита за­печатлена ч комедии «Дайте жалобную книгу» (1969).

Эпоха «застоя» частично вернула в систему обществен­ного питания тяжеловесный шик и помпезность. Появи­лось много ресторанов и кафе с национальной кухней. Со­ветские люди познакомились с такими новинками, как гриль-бары (еж.) и пиццерии, вытеснившие привычные блинные и пельменные. Но всех этих заведений хрониче­ски не хватало. Ситуацию не исправили и первые коопе­ративные кафе, возникшие после принятия в феврале 1987 г. постановления СМ СССР «О создании кооперативов общественного питания». Советские властные структуры так и не сумели реализовать основную идею общепита — ликвидацию домашней кухни. Посещение ресторанов и кафе не превратилось в традиционную практику повсе­дневности советских людей. И. Бродский с грустью вспо­минал: «Семейные люди редко едят не дома, в России — почти никогда. Я не помню ни ее [мать], ни отца за столи­ком в ресторане или даже в кафетерии» (Бродский, 1999. С 428—429).

Лит.: Игнатов, 1927; Маршак, 1930; Разин, 1988; Семенов, 1966; Ха­латов, 1924.

ОКТЯБРИНЫ — один из многочисленных советских обрядов, антипод акта крещения ребенка в церкви, аналог «звездин» (еж.). Обряд возник стихийно в 1923—1924 гг. и получил повсеместное распространение благодаря деятель­ности комсомольских организаций. «Октябрины» стали популярными в молодежных коммунах, взрослые члены которых хотели получить новые имена. Там даже сущест­вовали специальные «октябринные» (крестильные) комис­сии. Идея создания таких комиссий «была продиктована фантазией и побуждением молодежи придумать в быту коммуны что-то новое. Комиссия подбирала и присуждала каждому члену коммуны новое короткое имя, отражающее совокупность индивидуальных черт и наклонностей, вме­сто общепринятого обращения по имени и отчеству» (Рож­ков, 2002. С. 323).

Лит.: Мокиенко, Никитина, 1998.

ОНЭПИВАНИЕ — этот термин, хотя несомненно при­надлежит к партийно-идеологической лексике, имеет са­мое непосредственное отношение к проблемам повседнев­ной жизни российского населения в 20-е гг. Впервые он был использован осенью 1924 г. на пленуме ЦКК РКП(б). Даже партийные активисты не могли сначала понять, что означает загадочное «онэпивание». Е. Ярославский, делав-ший на пленуме доклад «О партэтике», заметил, что «один товарищ понял это так: онэпивание — значит не надо пить» (Партийная этика, 1989. С. 174). На самом деле «онэпиванием» (от слова НЭП) был назван процесс возрож­дения нормальной по общечеловеческим стандартам повсе­дневной жизни после окончания в России гражданской войны.

Хорошая одежда, благоустроенная квартира, калорий­ное питание — эти признаки благополучия и социальной стабильности в быту кроме номенклатуры в 20-е гг. обре­ли представители нового слоя населения — нэпманской буржуазии. Вероятно, поэтому большевикам многие быто­вые атрибуты казались с идеологической точки зрения бо­лее опасными, нежели труды философов и политических деятелей, окрещенных представителями мелкобуржуазной стихии. Их произведения обычные люди не читали, зато внешние признаки зажиточности нэпманов видели все. Не случайно еще в 1921 г. В. Ленин заявил, что самый реши­тельный бой за социализм — это бой «с мелкобуржуазной стихией у себя дома» (Ленин, 43. С. 141). Наивысшей точ­ки этот бой достиг в конце 1924—начале 1925 г., в момент стабилизации НЭПа. Во времена «военного коммунизма» натиск на хорошо живущих людей, а это прежде всего бы­ли партийные функционеры, вели сами беспартийные мас­сы. Во второй половине 20-х гг. инициаторами гонений на «буржуазный быт» явились партийные и комсомольские активисты разных уровней. В стране развернулась настоя­щая война с «нэпманской» модой и мещанством (см.) в бы­ту. Сигнал к началу этой войны был дан на пленуме ЦКК 1924 г. В материалах пленума отмечалось: «Период нэпа таит в себе опасности, особенно для той части коммуни­стов, которая в своей повседневной деятельности соприка­сается с нэпманами. Неустойчивые элементы начинают тяготиться режимом партийной дисциплины, завидуют Размаху личной жизни новой нэпманской буржуазии, под­даются ее влиянию, перенимают ее навыки, ее образ жизни» (Партийная этика, 1989. С. 160). Все это и называли «онэпиванием», которое наряду с «хозобрастанием» (см.) и «излишествами» (см.) считалось осуждаемым и подлежа­щим искоренению социальным отклонением.

Лит.: Измозик, Левина, 2005; Левина, Белоцкая, 2000.

ОРДЕР — в переводе с французского означает предпи­сание, письменный приказ. Слово было в употреблении и до 1917 г. Существовали, например, платежные докумен­ты, называвшиеся кассовыми ордерами. В условиях совет­ской повседневности этим понятием стали определять в первую очередь приказ о выдаче со складов вещей. Ордера являлись непременным атрибутом распределительной сис­темы в годы гражданской войны. Академик А. Ферсман писал в Райпродукт осенью 1920 г.: «КУБУ просит о вы­даче... ордера на получение 3 пар носков, дюжины пуговиц и одной пары галош» (Дом ученых, 2000. С. 29). Действо­вали ордера на выдачу вещей в конце 20—середине 30-х гг. Современники вспоминали: «Длинные очереди стояли за пальто... за сапогами, за чулками. На дефицитные товары выдавались ордера, но и по ордерам были очереди. В оче­реди становились с ночи. В очередях стояли семьями, сме­няя друг друга» (Гранин, 1986. С. 91).

Отмена карточной системы сначала в 1935-м, а затем в 1947 г. формально должна была ликвидировать саму идею ордеров. Но всепроникающий «блат» (см.) модифицировал их сначала в записки, а затем в звонки, результатом ко­торых оказывалось получение вожделенных дефицитных вещей даже в системе открытой торговли. Официально же слово «ордер» осталось в повседневной жизни как доку­мент, фиксирующий право гражданина на жилую площадь или предписывающий производство арестов и обысков.

Лит.: Мокиенко, Никитина, 1998.

ОРЛОН — так называлось синтетическое волокно, по­ступавшее в 60-е гг. в СССР из США. Вначале оно использовалось для изготовления искусственного меха. В 1960 г. первые изделия из орлона появились в свободной продаже. Это были детские меховые пальтишки. Журнал «Работни­ца» с восторгом писал: «Трудно удержаться от похвал, гля­дя на красивую шубку из орлонового меха с ярко-голубой подкладкой. Чудо-шуба: вывернешь ее наизнанку, полу­чается пальто, опушенное белым мехом. Детские вещи, сшитые из поролона и искусственного меха, дешевле, кра­сивее и практичнее, чем, скажем, суконные и бархатные» (1960. № 12. С. 31). Уже в середине 60-х гг. появился оте­чественный аналог орлона — нитрон. Из него производили объемную пряжу для трикотажных изделий. Лит.: Левина, 2002а; Новые слова, 1971.

ПРАЗДНИК НОВОРОЖДЕННЫХ — советский обряд, появившийся как следствие претворения в жизнь поста­новления СМ РСФСР от 18 февраля 1964 г. «О внедрении в быт советских людей новых гражданских обрядов». Праздник новорожденных, как предполагалось, должен был отвлечь людей от церковного обычая крещения мла­денцев, почти забытого в 30-х гг. и возродившегося в годы сталинского церковного ренессанса. Антирелигиозная по­литика Н. Хрущева в первую очередь преследовала цель сокращения сферы «обычного права церкви», в которую входило крещение. Праздник новорожденных сначала про­водился в обычных ЗАГСах, где при регистрации младен­цев происходило их своеобразное посвящение в граждане СССР. В 1965 г. в Ленинграде появился первый в стране специальный Дворец малютки. Затем эта практика распро­странилась повсеместно. В некоторых регионах СССР, как, например, в Краснодаре, при торжественной записи малы­шей их родителям вручалось письмо-наказ будущему гражданину, а также красный галстук и комсомольский значок как символ будущей политической ориентации но­ворожденного. Эти приемы напоминали стилистику «звез-дин» и «октябрин» (см.) начала 20-х гг. Лит.: Рабочий класс, 1969.

ПРИМУС — так назывался прибор для приготовления пищи, распространенный в 20-е гг. Делали примусы из ла­туни, и, когда их начищали, они ярко блестели. Не слу­чайно О. Мандельштам в одном из детских стихотворений 30-х гг. называл шумный и вонючий кухонный агрегат зо­лотым. Кроме керосина — основного горючего — для рабо­ты примуса требовался еще и спирт-денатурат. Он обеспе­чивал быстрое зажигание. Примус давал довольно мощный огонь, значительно более сильный, чем керосинка. Но у прибора были существенные недостатки — он сильно шу­мел, постоянного ухода требовал насос, которым подкачи­вали керосин в рассеиватель горелки, саму горелку надо было чистить специальной иглой. Людям, читавшим ро­ман И. Ильфа и В. Петрова «Золотой теленок», будет понятна реплика Остапа Бендера о ненужности вечной иглы для примуса человеку, который не собирается жить вечно.

Лит.: Гранин, 1986. С. 100.

 

ПРОЗОДЕЖДА — формально слово расшифровывается как сокращение от словосочетания «производственная оде­жда». Так в 20-х гг. называлось то, что ныне привычно именуют «спецодеждой». Ее разработкой занимались известные советские модельеры и художники: Н. Ламано-ва, А. Родченко, В. Степанова. Однако у обывателя в эпоху гражданской войны слово «прозодежда» ассоциировалось вовсе не с продуманной во всех деталях, удобной спецов­кой. Под «прозодеждой» понималась часть натуроплаты (см.), выдаваемая не продуктами, а вещами. Удовлетво­рить потребности в обуви и одежде всех желающих было невозможно, и это вызывало резкие конфликты. В Петро­граде, например, в конце зимы — начале весны 1921 г. на многих фабриках и заводах из списков претендентов на прозодежду исключили не только служащих, но и лиц, не достигших 18 лет. Во многом на этой почве начались «во­лынки» — особая форма забастовок, — предшествовавшие Кронштадтскому мятежу. Для урегулирования конфликта нуждающимся выдали по одной простыне, одному поло­тенцу и одной паре ботинок (последние — на троих). Наде­ление «прозодеждой» велось по принципам «классового пайка»: в привилегированном положении находились ра­бочие и партийно-советская номенклатура. В дневниках современники с горечью записывали: «О новой паре [боти­нок] и думать нашему брату нельзя. Обувь раздается только коммунистам и матросам» (Отечественная история. 1997. № 3. С. 95). На одной из челябинских шахт в 1922 г. адми­нистрация отобрала ранее выданные забойщикам сапоги, обменяв их на лапти, — в сапоги же приоделись сами ра­ботники администрации. Выдачи вещей продолжались до осени 1922 г. Лишь с 1923 г. слово «прозодежда» приоб­рело свой истинный смысл.

Лит.: Балдано, 2002; Левина, 1982; Левина, 1983.

ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ГИМНАСТИКА — форма доб­ровольно-принудительного оздоровления горожан прямо на рабочем месте. Первые попытки проведения производ­ственной гимнастики относятся к началу 30-х гг. Тогда инициатива шла от сторонников системы НОТ (научной организации труда). В середине 50-х гг. внедрять физкуль­туру в цехах начали профсоюзы. В июне 1956 г. Президи­ум ВЦСПС принял постановление об организации произ­водственной гимнастики на предприятиях и в учреждениях. В 1960 г. «пятиминутками бодрости» (так часто называли производственную гимнастику) было охвачено 7 млн чело­век, а в 1966 г. — более 11 млн. Профсоюзы занимались и подготовкой общественных инструкторов, способных про­водить эти «пятиминутки». С начала 60-х гг. на Всесоюз­ном радио появилась специальная передача. Она передава­лась в эфир в 11 часов дня. Диктор бодрым тоном призы­вал работающих потянуться, поставить ноги на ширине плеч и т. д. В целом полезное начинание не привилось на российско-советской почве. Производственной гимнасти­кой, даже в пик ее популярности — в конце 60-х гг., было охвачено не более 15% трудящихся. В 70—начале 80-х гг. вместо совместных приседаний и наклонов в обеденный перерыв многие стали играть в настольный теннис. Это явление запечатлел и советский кинематограф, о чем сви­детельствует фраза социолога Сусанны (актриса Т. Василь­ева) из фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985): «Молодой человек, с вами все ясно. Играйте в пинг-понг, Гена» (Кожевников, 2001. С. 707).

Лит.: Рабочий класс, 1969; Рабочий класс, 1979.

ПРОСТИТУЦИЯ — к 1917 г. в России сложилось не­сколько уровней суждений о проституции. Правительство считало возможным существование и легального институ­та продажной любви, и профессии публичной женщины, ограниченной в гражданских правах. Либеральная общест­венность придерживалась мнения об аморальности системы государственной регламентации сексуальной коммерции.

Обыватель презирал проституток, негативно относился к деятельности регламентирующей организации — Врачеб-но-полицейского комитета (ВПК) и время от времени поль­зовался услугами института торговли любовью. В феврале 1917 г. ВПК был ликвидирован. Прекратила свое сущест­вование легальная проституция, формально исчезла и про­фессия проститутки. Но остались женщины, вступавшие в безличные половые связи за вознаграждение, потребители их услуг, а также венерические болезни.

Придя к власти, большевики попытались найти свой путь разрешения этих проблем. В период гражданской вой­ны и «военного коммунизма» голод снизил сексуальную активность, закрылось большинство увеселительных заве­дений — привычных мест скопления особ, предлагавших интимные услуги. Деньги, позволявшие осуществлять акт купли-продажи женского тела — важнейший признак проституции, — не имели должной значимости. Новая го­сударственность объявила торговлю любовью социальным злом, порожденным предыдущим строем. Всероссийское совещание работниц в ноябре 1918 г. призвало бороться с этим явлением «революционным искоренением всех остат­ков капиталистического общества... введением обеспечения материнства, осуществлением государственного воспита­ния детей и заменой буржуазной семьи свободным браком» (Известия ВЦИК. 1918. 22 ноября). Это была некая соци­альная абстракция. В реальности властные структуры должны были что-то делать со значительным континген­том женщин, подозреваемых в проституировании. Попытки медиков возродить нечто подобное ВПК в новых условиях были отвергнуты. Вместо него в 1919 г. в Советской России появилась межведомственная комиссия по борьбе с прости­туцией при Наркомате социального обеспечения. Но преоб­ладающей в практической сфере была политика прогиби-ционизма, осуждающая как явление проституции, так и самих проституток. В августе 1918 г. В. Ленин вообще советовал в связи с нарастающей угрозой контрреволюцион­ного заговора «навести тотчас же массовый террор, рас­стрелять и вывести сотни проституток» {Ленин, 50. С. 142). До массовых расстрелов все же дело не дошло, но женщи­ны, заподозренные в проституировании, должны были являться в органы власти для получения работы. За укло­нение от явки они подлежали аресту и отправке в трудовые лагеря строгого режима. В конце 1919 г. под Петроградом была создана женская трудовая колония, которую даже в официальных документах называли учреждением «для злостных проституток». Проститутка в первые послерево­люционные годы рассматривалась как «дезертир труда». Моральный и филантропический аспекты носили подчи­ненный характер. С точки зрения идей солидарности тру­дового коллектива и его интересов расценивалось и поведе­ние потребителя проституции: «Мужчина, купивший лас­ки женщины, уже перестает в ней видеть равноправного товарища» (Коллонтай, 1921. С. 22).

С переходом к НЭПу началась своеобразная «эра мило­сердия» по отношению к женщинам, занимавшимся сексу­альной коммерцией. В принятом в 1922 г. Уголовном ко­дексе РСФСР появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство, за принуждение к занятиям проституцией, а также за вовлечение в торговлю телом не­совершеннолетних. С самих же проституток снималась не только уголовная, но и морально-нравственная ответствен­ность за их поступки. Известный врач-венеролог В. Брон-нер заявлял: «Проститутки — это только жертвы или опре­деленных условий, или тех мерзавцев, которые их в это дело втягивают» (Рабочая газета. 1924. 9 янв.).

В 1922 г. в Москве был создан Центральный совет по борьбе с проституцией. Его члены являлись сторонниками гуманного отношения к проституткам. Реальную помощь им оказали венерические диспансеры, появившиеся в СССР в 1923—1925 гг. Советы по борьбе с проституцией занимались и трудоустройством женщин, вынужденных тор­говать собой из-за отсутствия работы. Наиболее эффектив­ным способом социальной реабилитации лиц, вовлеченных в сексуальную коммерцию, стали лечебно-профилактиче­ские диспансеры. Первое учреждение такого рода появи­лось в Москве в конце 1924 г. Женщины сюда приходили добровольно. Их обеспечивали бесплатным жильем, пита­нием, предоставляли возможность вылечиться от венери­ческих заболеваний. Решившая порвать со своим ремеслом проститутка могла находиться в профилактории полгода, затем ее трудоустраивали, в основном на фабрики и заводы. В 1926 г. после окончания срока пребывания в профилак­ториях Москвы к прежнему ремеслу проститутки верну­лось 35% женщин. В дореволюционной России эта цифра была вдвое больше. С 1927 г. лечебно-трудовые профилак­тории стали возникать повсеместно. К 1929 г. они имелись уже в 15 городах страны. В 20-е гг. власти резко осуждали сторону «спроса» на услуги проституток, предпринима­лись даже попытки рассматривать мужчин как преступни­ков, якобы побуждающих женщин торговать собой. Но так как основными потребителями проституции оказались ра­бочие, наиболее распространенным способом их наказания стало общественное осуждение. Летом 1929 г., после при­нятия постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с проституцией», начался явный переход к насиль­ственному уничтожению института продажной любви. Ле­чебно-профилактические диспансеры превратили в трудо­вые колонии и передали в общую систему лагерей НКВД. Судьбы загнанных туда женщин были трагичны и безыс­ходны.