Мы тут же перебрались на шхуну и заняли свои прежние каюты. Пищу мытеперь готовили себе в камбузе. Волк Ларсен попал в заточение как нельзяболее вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, итеперь оно внезапно пришло к концу, сменившись дождливой и бурной погодой.Но мы на шхуне чувствовали себя вполне уютно, а стрела с подвешенной к нейфок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие. Теперь, когда нам удалось заковать Волка Ларсена в наручники, этооказалось уже ненужным. Второй припадок, подобно первому, вызвал серьезноенарушение жизненных функций. Мод обратила на это внимание, когда пошла подвечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и она заговорила с ним,но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал отболи. Левое ухо его было прижато к подушке. Потом беспокойным движением онповернул голову вправо, и левое ухо его открылось. Только тут он услышалслова Мод, что-то ответил ей, а она бросилась ко мне рассказать о своемнаблюдении. Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня,но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчасответил. -- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я. -- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена всяправая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ниногой. -- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я. Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосилаего рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта,-- правая оставалась совершенно неподвижной. -- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меняпаралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе,-- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на еголевую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло. -- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться свами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху. -- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал: -- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до концабыть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так... Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним тольколевым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким. -- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездитсяболезнь? -- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головныхболей. -- Они были только симптомом болезни, -- сказал я. Он кивнул. -- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дряньзавелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает иразрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой...судя по боли, которую я терплю. -- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я. -- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, вполном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим,постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух иосязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И всеравно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, нобессильный. -- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете,надо полагать, вашу душу, -- сказал я. -- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервныецентры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить ирассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа? Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, чтоне желает продолжать разговор. Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшейэтого человека. Насколько тяжкой была его участь, нам еще предстояло вскореубедиться. Казалось, это было грозным возмездием за его дела. Мы былинастроены торжественно и серьезно и переговаривались друг с другомвполголоса. -- Можете снять наручники, -- сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мыстояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. -- Это совершеннобезопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней. Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; онаневольно отвернулась. -- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том,что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятногозрелища. -- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно заявил он. --Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да,уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временамикак бы засыпала -- то нога, то рука. -- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил он, помолчав. -- Ну что ж,отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, -- в душе, если вам угодно,в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь. И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой. Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый,страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти,которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь онапревратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его отмира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда большене придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, чтоему осталось. А ведь именно так он и определял понятие "смерти" -- "быть",то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать,рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью --мертвым, безнадежно мертвым. А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть кего новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас оноставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту онможет вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное.Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду немогли избавиться от внутреннего беспокойства. Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрелаоказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижнийконец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чегопри помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, иэтого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощивспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти ввертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстымиколодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил кноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог пожеланию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставаласьнеподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. Кноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособлениебыло закончено, поразился сам, как много оно мне дало. Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только натретий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялсяобтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственностепсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил иобтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такойвид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне былонужно, я все же достиг. -- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я. -- Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякойистины? -- спросила Мод. Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки. -- Пробным камнем является вопрос: "Можем ли мы заставить эту истинуслужить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?" -- Он ваш любимец, -- заметил я. -- Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона,Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, -- серьезнопромолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан. -- Герой вполне современный! -- То, что он принадлежит современности, только делает его болеевеликим, -- сказала она. -- Разве могут герои старого мира сравниться снашими? Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редковозникали споры. Мы с ней сходились в главном -- в нашем мировоззрении, вотношении к жизни. -- Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, --рассмеялся я. -- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она. Мы не часто шутили и смеялись в те дни -- слишком были мы поглощенынашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенногоумирания Волка Ларсена. У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее.Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него,как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был то включен, то выключен.Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только болеемедленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, -- поройпрежде, чем он успевал закончить фразу, -- и ему часами приходилось ждать,пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головнуюболь и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершеннолишится речи: один нажим пальцев обозначал "да", а два нажима -- "нет". Исказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательнопотерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когдаему самому хотелось чтонибудь сказать, довольно разборчиво царапал левойрукой на листке бумаги. Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом -- со снегом, сдождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие наюг, и лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду,невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе срассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад. В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив кней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек изэтого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал --к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу большевремени, чем предполагал, -- у меня ушло на нее целых два дня. А ведь ещестолько дела было впереди! Паруса, например, в сущности, необходимо былоизготовить заново. Пока я трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем влюбую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь,если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Модпользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой.Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала своюработу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным! -- Долой суеверия! -- сказал я в пятницу утром. -- Будем ставить мачтусегодня! Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль,я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали,я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькимиповоротами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой. Мод -- как только я освободил ее от обязанности держать сходящий сбарабана конец -- захлопала в ладоши и закричала: -- Годится! Годится! Мы доверим ей свою жизнь! Но лицо ее тут жеомрачилось. -- А ведь мачта не над отверстием, -- сказала она. -- Неужели вампридется опять начинать все сызнова? Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянувдругую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно надотверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и,маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе.После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился втрюм к степсу, установленному на дне шхуны. Я крикнул Мод, чтобы она начинала травить. Мачта пошла вниз легко иточно -- прямо к четырехугольному отверстию степса. Однако при спуске онанемного повернулась вокруг своей оси, и стороны четырехугольного шпораперестали совпадать со сторонами степса. Но я тут же сообразил, что надосделать. Крикнув Мод, чтобы она перестала травить, я поднялся на палубу истопорным узлом прикрепил к мачте хват-тали. Потом снова спустился в трюм,сказав Мод, чтобы она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря яувидел, как мачта медленно поворачивается и стороны шпора становятсяпараллельно сторонам степса. Мод закрепила тали и вернулась к брашпилю.Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снованачала поворачиваться. Однако Мод опять выправила ее хват-талями ипродолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс. Я громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом свете фонаря мыжадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и рукинаши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости. -- В конце концов это было не так уж трудно, -- заметил я. -- Всятрудность заключалась в подготовке. -- А все чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод. -- Мне даже неверится, что эта огромная мачта поднята и стоит на своем месте, что вывытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Трудтитана! -- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк ивтянул носом воздух. Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух. -- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод. Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым выскочил на палубу.Из люка кубрика валил густой дым. -- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз. В тесном помещении дым стоял плотной стеной, и я мог продвигатьсятолько ощупью. Образ прежнего Волка Ларсена все еще так действовал на моевоображение, что я бы, кажется, не удивился, если бы этот беспомощныйвеликан вдруг схватил меня за горло и начал душить. Желание броситьсяобратно вверх по трапу чуть не возобладало во мне, но я тут же вспомнил оМод. На мгновение я увидел ее перед собой -- такой, какою только что видел втрюме при тусклом свете фонаря, -- увидел ее карие глаза, в которых сверкалислезы радости, и понял, что не могу обратиться в бегство. Задыхаясь от дыма,я добрался до койки Волка Ларсена и нащупал его руку. Он лежал неподвижно,но слегка пошевелился, когда я прикоснулся к нему. Я ощупал его одеялоснаружи и изнутри, но ничего не обнаружил. Откуда же этот дым, которыйслепит меня, душит, заставляет кашлять и ловить воздух ртом? На мгновение ясовсем потерял голову и, как безумный, заметался по кубрику. Налетев сразмаху на стол, я пришел в себя и немного успокоился. Я сообразил, что еслипарализованный человек и мог устроить пожар, то только в непосредственнойблизости от себя. Я вернулся к койке Волка Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, скольковремени она пробыла в этом дыму. -- Ступайте наверх -- решительно приказал я. -- Но, Хэмфри... -- возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом. -- Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! -- резко крикнул я. Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдетвыхода. Я бросился за ней -- у трапа ее не было. Может быть, она ужеподнялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас: -- О Хэмфри, я заблудилась! Я нашел Мод у задней переборки, по которойона беспомощно шарила руками, и вытащил ее наверх. Чистый воздух показалсямне нектаром. Мод была в полуобморочном состоянии, но я оставил ее напалубе, а сам опять кинулся вниз. Источник дыма надо было искать возле Волка Ларсена -- в этом я былубежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова стал ощупыватьодеяло, что-то горячее упало сверху мне на руку и обожгло ее. Я быстроотдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки ВолкЛарсен поджег лежавший на ней тюфяк, -- для этого он еще достаточно владеллевой рукой. Подожженная снизу и лишенная доступа воздуха, волглая соломаматраца медленно тлела. Я стал стаскивать матрац с койки, и он распался у меня в руках накуски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие накойке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха. Притащив несколько ведер воды, я загасил тюфяк, горевший на полукубрика. Минут через десять дым почти рассеялся, и я позволил Мод сойтивниз. Волк Ларсен лежал без сознания, но свежий воздух быстро привел его вчувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком попросил датьему карандаш и бумагу. "Прошу не мешать мне, -- написал он. -- Я улыбаюсь". "Как видите, я все еще кусок закваски!" -- приписал он немного погодя. -- Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, -- сказал явслух. "Благодарю, -- написал он. -- Но вы подумали о том, что, прежде чемисчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?" "А я еще здесь, Хэмп, -- написал он в заключение. -- И мысли у меняработают так ясно, как никогда. Ничто не отвлекает их. Полнаясосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать -- здесь..." Слова эти показались мне вестью из могильного мрака, ибо тело этогочеловека стало его усыпальницей. И где-то в этом страшном склепе все ещетрепетал и жил его дух. И так предстояло ему жить и трепетать, пока необорвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает,как долго суждено ему было еще жить и трепетать?
