Кажется, левая сторона тоже отнимается, -- написал Волк Ларсен надругое утро после своей попытки поджечь корабль. -- Онемение усиливается.Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы". -- Вы чувствуете боль? -- спросил я. Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил: "Временами". Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать егокаракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вамна спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход. "Но я еще здесь, я еще весь здесь", -- все медленнее и неразборчивеевыводила его рука. Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова. "Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мыслине были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог". -- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху. Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандашвываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, --пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы ккарандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что накаждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь". Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимымскептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чутьдрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегкаразжались и карандаш выпал. -- Вы слышите меня? -- крикнул я, взяв его за руку и ожидаяутвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва. -- Он пошевелил губами, -- сказала Мод. Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась их кончикамипальцев, и я еще раз повторил вопрос. -- "Да", -- объявила Мод. Мы вопросительно посмотрели друг на друга. -- Какая от этого польза? -- пробормотал я. -- Что мы можем сказатьему? -- О, спросите его... Она остановилась в нерешительности. -- Спросите его о чем-нибудь, на что он должен ответить "нет", --подсказал я. -- Тогда мы будем знать наверняка. -- Вы хотите есть? -- крикнула она. Губы шевельнулись, и Мод объявила: -- "Да". -- Хотите мяса? -- спросила она затем. -- "Нет", -- прочла она по его губам. -- А бульона? -- Да, он хочет бульона, -- тихо сказала она, подняв на меня глаза. --Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом... Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом. Губы у неезадрожали, и на глазах навернулись слезы. Она вдруг покачнулась, и я едвауспел подхватить ее. -- О Хэмфри! -- воскликнула она. -- Когда все это кончится? Я такизмучена, так измучена! Она уткнулась лицом мне в плечо, рыдания сотрясали ее тело. Она былакак перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая. "Нервы не выдержали,-- подумал я. -- А что я буду делать без ее помощи?" Но я успокаивал и ободрял ее, пока она мужественным усилием воли невзяла себя в руки; крепость ее духа была под стать ее физическойвыносливости. -- Как мне только не совестно! -- сказала она. И через минуту добавилас лукавой улыбкой, которую я так обожал: -- Но я ведь всего-навсего малышка! Услышав это слово, я вздрогнул, как от электрического тока. Ведь этобыло то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность илюбовь к ней. -- Почему вы назвали себя так? -- взволнованно вырвалось у меня. Онавзглянула на меня с удивлением. -- Как "так"? -- спросила она. -- "Малышка". -- А вы не называли меня так? -- Да, -- ответил я. -- Называл про себя. Это мое собственное словечко. -- Значит, вы разговаривали во сне, -- улыбнулась она. И снова я уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек. О, знаю,что мои глаза говорили в эту минуту красноречивее всяких слов. Менянеудержимо влекло к ней. Помимо воли я склонился к ней, как дерево подветром. Как близки были мы в эту минуту! Но она тряхнула головой, словноотгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала: -- Я помню это слово с тех пор, как помню себя. Так мой отец называлмою маму. -- Все равно оно мое, -- упрямо повторил я. -- Вы, может быть, тоже называли так свою маму? -- Нет, -- сказал я; и больше она не задавала вопросов, но я готов былпоклясться, что в ее глазах, когда она смотрела на меня, вспыхивалинасмешливые и задорные искорки. После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша быстро пошлана лад. Я сам удивился тому, как легко и просто удалось нам установитьгрот-мачту в степс. Мы сделали это при помощи подъемной стрелы, укрепленнойна фок-мачте. Еще через несколько дней все штаги и ванты были на месте иобтянуты. Для команды из двух человек топселя представляют только лишнююобузу и даже опасность, и поэтому я уложил стеньги на палубу и крепкопринайтовил их. Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок игрот. Залатанные, укороченные, неправильной формы, они казались уродливымубранством на такой стройной шхуне, как "Призрак". -- Но они будут служить! -- радостно воскликнула Мод. -- Мы заставим их служить нам и доверим им свою жизнь! Прямо скажу: из всех новых профессий, которыми я понемногу овладевал,меньше всего удалось мне блеснуть в роли парусника. Управлять парусами,казалось, было мне куда легче, нежели сшивать их, -- во всяком случае, я несомневался, что сумею привести шхуну в какой-нибудь из северных портовЯпонии. Я уже давно начал изучать кораблевождение с помощью учебников,которые отыскались на шхуне, а кроме того, в моем распоряжении был звездныйпланшет Волка Ларсена, -- а ведь, по его словам, им мог пользоваться дажеребенок. Что касается самого изобретателя планшета, то состояние его всю этунеделю оставалось почти без перемен, только глухота усилилась да еще слабеестали движения губ. Но в тот день, когда мачты "Призрака" оделись в паруса,Ларсен последний раз уловил какой-то звук извне и в последний раз пошевелилгубами. Я спросил его: "Вы еще здесь?" -- и губы его ответили: "Да". Порвалась последняя нить. Его плоть стала для него могилой, ибо в этомполумертвом теле все еще обитала душа. Да, этот свирепый дух, который мыуспели так хорошо узнать, продолжал гореть среди окружающего его безмолвия имрака. Его плоть уже не принадлежала ему -- он не мог ее ощущать. Еготелесная оболочка уже не существовала для него, как не существовал для негои внешний мир. Он сознавал теперь лишь себя и бездонную глубину покоя имрака.
