АВТОРСКОЙ ОЦЕНКИ В. ДУБРОВСКОГО

Разделение одной фигуры, мыслившейся в плане, на отца и сына не только сюжетно осложняло роман, но и подчеркива­ло историческую преемственность их судеб, выводило произ­ведение из плоскости одного времени. Глубина временных сфер позволяла наблюдения над законами жизни и человеческой судьбы сделать выводами всеобщими. Одно время как бы про­верялось другим.

«Дубровский» обнаруживает попытки Пушкина сочетать в реалистическом романе историческую достоверность, доходя­щую подчас до документальности, с широтой обобщения, все­общностью выводов, которая не так давно была привилегией романтизма. Пушкин стремится сохранить «всеобщность», но не в романтической ее отвлеченности, а в исторической конк­ретности.

Владимир Дубровский предстает в романе в трех вариантах своей судьбы: расточительный и честолюбивый гвардейский офицер, скромный и мужественный Дефорж, грозный и чест­ный «разбойник». Эти превращения объясняются попытками героя выломиться из своей судьбы, уйти от своего «жребия». Но Владимиру Дубровскому этого не дано: он остается в кон­це концов всякий раз сыном старинного дворянина, который был «беден и независим». И в этом последнем есть некий па­радокс, который грозит катастрофой. Каждый из «выходов» иллюзорен потому, что душевные качества героя несовмести­мы с его положением (гордый слуга, добрый разбойник). Не­даром Дубровский говорит Маше, что «он рожден был для иного назначения». Человеческие возможности и желания героя постоянно не совпадают с его общественной судьбой. Порывы к преодолению установившегося порядка вещей, кон­фликт натуры и обстоятельств приближают Владимира Дуб­ровского к героям романтическим. Он обычно руководствуется не сознанием необходимости, а желаниями. Его поведение час­то продиктовано не обстоятельствами, а чувствами, хотя ему знакомо хладнокровие и обдуманный расчет. И всякий раз по­рыв чувств приводит Владимира Дубровского к катастрофе.

Приехав из Петербурга в Кистеневку, Владимир занят не хлопотами о деле, а болезнью отца. «Сильное движение чув­ства» оттесняет заботу о поисках выхода. Нежелание считать­ся с раздором ведет Дубровского в дом Троекурова, любовь к Маше заставляет превратиться в Дефоржа. Стремление нака­зать Спицына за ложь и предательство лишает безопасности. Всякий раз чувство находится в конфликте с соображениями пользы, которую один из любимых героев Пушкина — Мо­царт — называл «презренной».

Мир внутренний оказывается для героя более властным, чем законы общества, желания более повелительными, чем сознание необходимости. В этом суть романтического героя. Пушкин сохраняет ее в романе, где хочет реалистически ис­следовать причины поражения романтической личности пе­ред силой обстоятельств.

Говоря о Владимире Дубровском как о герое, наделенном романтическими порывами, мы имеем в виду именно непос­редственный романтизм его поведения и чувств, а не закон­ченную романтическую систему мировоззрения, которой у него нет. Он часто не осознает до конца свой конфликт с действи­тельностью. Процесс осознания себя и действительности в Дубровском не показан, как, скажем, это сделано в «Герое нашего времени» Лермонтова. Интерес Пушкина к проблеме соотношения романтических порывов и законов общества со­здан последекабрьской ситуацией, когда горечь опыта героев 14 декабря 1825 года требовала выяснения причин катастро­фы¹. На связь романтического героя Владимира Дубровского с внутренним миром и порывами декабристов указывал В. Ключевский: «Дубровский-сын — другой полюс века и вме­сте его отрицание. В нем заметны уже черты мягкого, благо­родного, романически протестующего и горько обманутого судь­бою александровца, члена Союза Благоденствия»².

Показательно, что эта мысль принадлежит историку, су­мевшему увидеть в пушкинском романе реакцию на обще­ственную ситуацию эпохи.

В рукописи романа сохранилось место, вычеркнутое Пуш­киным при правке: Дубровский «считался одним из блестя­щих офицеров своего блестящего полка. Около него оставля­лось всегда некоторое общество, комната его была всегда пол­на. Его любили». Это фон жизни многих декабристов. Но дело не во внешних приметах. Идея чести, независимости, кото­рую необходимо и в бедности отстоять и сохранить, была очень характерна для декабристов³. Идею независимости личности Пушкин сознавал как одно из условий общественного про­гресса. В «Опровержении на критики» он писал об историчес­ком значении идеи чести, о старинном дворянстве — носите­ле благородства и независимости: «Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда каза­лось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды унич­тожились, как остальные упадают и исчезают... и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в прит­чу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам!»⁴. Эти заметки Пушкина, написанные в Болдине в 1830 году, очень близки к чувствам, одушевляю­щим старого Дубровского. Но для Пушкина «есть достоинства выше знатности рода, именно: достоинство личное». Идея чести, защита прав человеческой личности лежали в основе гуманистического мировоззрения Пушкина. Верность этой идее определяла и поэтическое творчество, и личное поведение. Не­даром Лермонтов назовет погибшего Пушкина «невольником чести». Эта преданность не походила на фанатическое упор­ство, на аристократическую гордыню, она питалась надежда­ми: «Мало-помалу образуется и уважение к личной чести граж­данина и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов»¹.

Владимир Дубровский представлен благородным защитни­ком этой идеи. Даже сделавшись разбойником, он остается служителем справедливости. Таким В. Дубровский и предста­ет в рассказе Глобовой.

Он наделен великолепными качествами решимости, муже­ства, самообладания. Попадая в ситуацию Гамлета, Влади­мир Дубровский также не мстит за отца. Для Гамлета «убий­ство гнусно само по себе», гуманистическое мироощущение не позволяет датскому принцу превратиться в слепое орудие мести. Чтобы пролить кровь, Гамлету нужны грандиозные основания и непосредственность возмущения. Он не может совершить примитивной мести, ибо наделен любовью к чело­вечеству и сознанием невозможности осквернить себя преступ­лением. Владимир Дубровский скован в своем действии любо­вью к Маше Троекуровой. В этом обычно и обвиняют пуш­кинского героя, как много веков обвиняли Гамлета в рефлек­сии и пассивности. Однако при всей разновеликости этих ге­роев их отказ от мести объясняется высокими причинами. У Гамлета месть за отца перерастает в борьбу за восстановление в мире человечности. Рефлексия Гамлета привела его к отка­зу от низких мотивов действия. Отбрасывая их, Гамлет идет к трагической победе. У Дубровского месть за отца невольно перерастает в социальный протест. Он становится заступни­ком обиженных. (Вспомним рассказ Глобовой, интерес к Дуб­ровскому жены смотрителя — он превратился в героя людей всех сословий). Месть за отца не осуществляется, хотя порой Дубровский пытается ее совершить (ограбление Спицына). Но Владимир Дубровский не преодолевает низких мотивов дей­ствия, как Гамлет, а отказывается от мести ради любви. Призывая Машу не опасаться в нем разбойника, Владимир говорит: «Все кончено. Я ему (Троекурову. — В. М.) простил... Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожа­ру, откуда войти в его спальню, как пресечь ему все пути к бегству — в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое смирилось... Я отказался от мщения, как от безумства». Человечность в Дубровском победила враж­дебность, подсказанную социальным законом. И при всей ро­мантической решительности характера Владимир Дубровский приведен к трагическому поражению.

Как Шекспир не осуждает Гамлета за промедления (само­обвинения героя лишь возбуждают сочувствие зрителя), так Пушкин не требует от Дубровского прямой мести Троекуро­ву. Пушкин сознает, что не в злой воле Троекурова причина несчастий Дубровского. Широкое социальное сознание не по­зволяет писателю в связи с этим упрекать героя в непоследо­вательности поведения. Неодобрения автора, напротив, воз­никают именно из-за неподвижности сознания героя. Упрек автора рожден не избыточностью «превращений», а отсутстви­ем подлинного «преображения». Владимир Дубровский как герой энергичный и чувствительный, разумеется, наделен из­менчивостью настроений. Грозная властность в его голосе ос­танавливает возмущенную толпу, спокойная решительность и самообладание позволяют Дубровскому присутствовать при чтении своих примет и «как ни в чем не бывало» сидеть ря­дом с ограбленным Спицыным. Нежность отношений с отцом и то красноречивое, то смущенное обращение к Маше свиде­тельствуют о чистоте и чуткости души. Владимир Дубровс­кий очень разнообразен в своих чувствах. Но внутренний склад героя при этом не меняется. Недаром Пушкин, правя XI гла­ву, вычеркнул слово «преображение» и заменил его другим: «превращение» («Мы видели, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из учителей в разбойники»).

Самые внезапные и резкие повороты в судьбе героя не ме­няют существа его характера. Дубровскому в ходе романа при­ходится повзрослеть, но, пожалуй, лишь летами. В этой неиз­менности героя — одна из причин его поражения.

Отсутствие внутренней эволюции характерно для романти­ческого героя, у которого, правда, всегда есть предыстория, и в этом прошлом он дан иным. Но, в сущности, в этом случае показан не процесс изменений, а иное качество характера.

Так, лермонтовский Демон знает в прошлом власть добра и показан в напрасной попытке возвращения к нему. А реализм «Героя нашего времени» проявляется уже в стремлении пока­зать хотя бы отдельные этапы эволюции Печорина.

Пушкин, очевидно, не задавался целью дать в «Дубров­ском» эволюцию характера героя. Напротив отсутствие раз­вития при резкой смене обстоятельств было упреком герою, носителю романтического начала, одним из сомнений в его жизненности.

Сюжетно Пушкин подчеркивает резкость превращений ге­роя, их неожиданность. События, изложенные в XI главе ро­мана, могли быть перенесены в VII. Перестановка эпизода с истинным Дефоржем дана не только для занимательности повествования. И при перечитывании романа, когда мы зна­ем уже, кто есть кто, напряженность чтения нисколько не ослабевает. Стало быть, интерес вызывает не авантюрная сто­рона повествования, а смысл событий.

Необходимость перестановки событий создана не желанием заинтриговать читателя. Нарушая естественный порядок со­бытий, Пушкин создает иллюзию найденного героем выхода. Роль француза дает возможность Владимиру Дубровскому найти приют, родной для него образ жизни и любовь. Роль разбойника объединяет его с крестьянами и дает ему, каза­лось бы, свободу действий. Но как только обнаруживается, что «маска» не способна стать для героя щитом, Пушкин на­поминает реальный ход событий, как бы возвращая героя к неотступной действительности. Не сказав читателю заранее, что Дефорж — Дубровский, Пушкин побуждает узнать пере­одетого героя. Маскарад действителен для героев, но не для читателя. Так обнаруживается неспособность к «преобра­жению». Таким образом, Дубровский дан не столько в идей­ной и психологической эволюции, сколько в переключени­ях, обнаруживающих попытку героя в новой ситуации найти равновесие.

Правя текст, Пушкин усиливает благородные побуждения героя и оттеняет контраст ситуаций, представленных в романе.

Когда речь идет о жизни Владимира в Петербурге, из тек­ста исключаются приметы бедности («Гриша уложил все его добро в маленький чемодан», «заняв деньги у своего полково­го командира»). После «роскошной» жизни в Петербурге Кистеневка выглядит особенно бедной. Контраст ситуаций уси­ливается.

В VI главе, потеряв имение, Владимир в начальном вариан­те неотвязно думал о грозящей бедности. Три раза подряд во внутреннем монологе повторялось слово «нищий»: «Итак, я нищий», «кусок хлеба, теперь я нищ», «должен я буду ни­щим оставить». Эту настойчивую мысль о нищенстве Пуш­кин снимает. Не одна эта угроза руководит чувствами Влади­мира Дубровского. Любовь к умершему отцу, подчеркнутая при правке («например, не «Владимир обнял», а «Владимир с жаром обнял»), горечь потери родного дома — чувства, при­ведшие героя к суровому решению сжечь усадьбу, в правле­ном тексте выглядят много сложнее, чем озлобление челове­ка, ставшего нищим. Хотя этот мотив остается, но он не единственный¹.

Пушкин снимает все детали, которые могли бы бросить злове­щий свет на «разбойника» Дубровского. Еще в VI главе выражение «снял со стены отцовскую саблю — единственное свое наследие» заменено словами «взял свечу». Смягчены и кровавые результаты пожара в Кистеневке, где уже не идет речь о «полуобгорелых и обезображенных трупах». Слухи о том, что Владимир Дубровский, ставший разбойником, «движим злобой», в романе оказываются несправедливыми. Отношение читателя к герою развивается и здесь в споре с «легендой». Пушкин, подчеркивая благородство Дуб­ровского, убирает детали, которые могли бы бросить тень на героя, сделать его самовлюбленным (в эпизоде с медведем о Дубровском было сказано: «гордо стоящего», стало «спокойно стоящего») или коварным. В связи с этим отменяется момент игры, заманивания Спицына, притворства Дефоржа («спросил Дефорж» вместо «спросил учтиво Дефорж»; «оба легли» вместо «оба легли, пожелав друг другу доброй ночи»). Возвышение Вла­димира Дубровского объясняется гуманистическим сочувстви­ем Пушкина своему герою. Г. П. Макогоненко справедливо пи­сал об этом: «Дубровский бросил вызов среде. При этом неваж­но, что конкретно-исторически путь Дубровского не был выхо­дом, не приносил спасения. Протест Дубровского — единствен­ная форма его самозащиты и самоутверждения себя как лично­сти, не желающей слиться с миром Троекуровых»².

Возвышение героя становится важной задачей, потому что причины поражения Владимира Дубровского Пушкин не хо­чет видеть в его личной слабости. Владимир Дубровский на­делен энергией, мужеством, артистизмом, необходимыми для разнообразных превращений, которые совершаются с ним в романе. Но даже, способный к перевоплощению, герой не в силах достичь подлинного преображения, изменить соци­альный приговор, перечеркнуть законы, признанные обще­ством.

Возвышая Дубровского, Пушкин, однако, не хочет предста­вить его идеальным героем сентиментально-романтической прозы. В правленом тексте читаем, что рассказывали «о нем чудеса», а не «чудеса о его красоте, образованности».

Пожалуй, самой откровенный момент снижения героя — стиль его объяснений с Машей. Правя текст XII и XV глав, Пушкин подчеркивает высокопарность речи Дубровского, де­лая ее более книжной, намеренно торжественной и чувстви­тельной одновременно.

Сравним окончательный и начальный тексты:

 

Глава XII

Послушайте, вы спасли его...

как небесное видение...

Целые дни я бродил

около садов Покровского...

В ваших неосторожных прогулках.

счастливый мыслию...

где я присутствую тайно...

в таком случае обещаетесь ли...

не отвергнуть моей преданности...

Вы спасли его...

как чистое...

Я бродил около Покровского.,

В ваших прогулках...

счастливый тем... где я тайно... о

обещаетесь ли...

не отвергнуть меня...

 

Глава XV

Я бы мог избавить вас...

чтоб навеки предать судьбу

вашу во власть старого мужа..

Я могу спасти вас...

чтоб навеки связать вашу

судьбу с судьбой больного и

брюзгливого старика...

Итак, торжественное красноречие фраз Дубровского под­черкнуто сознательно, очевидно, для того, чтобы передать па­тетическое отношение романтического героя к чувству. При этом не создается ощущения неискренности Владимира Дубров­ского, так как во внешнем выражении чувств Пушкин снима­ет оттенки мелодраматизма и демонизма, которые были ощу­тимы в первоначальном тексте. Заметно, что работа Пушкина над авторскими ремарками является результатом этого стрем­ления. Вместо фразы «грудь его тяжко подымалась» Пушкин пишет: «он, казалось, задыхался». «Горькая улыбка», сопро­вождавшая слова о «бедной участи» и придававшая герою сар­кастический тон, заменена простодушным: «сказал он, горь­ко вздохнув». Авторские ремарки подчеркивают искренность героя, а слова самого Дубровского патетичны до такой степе­ни, что это может вызвать улыбку читателя не только совре­менного: «И когда открывается для меня возможность при­жать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бед­ный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами... Я не смею пасть к вашим ногам, благода­рить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как дол­жен я ненавидеть того — но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти».

В суровых обстоятельствах, при которых происходят свида­ния Маши и Дубровского, герой говорит и осознает себя книж­но, по канонам романтического стиля. И это подчеркивает несоответствие реальной ситуации и самосознания героя.

Для исследователей пушкинского романа стилистическая окраска речи Владимира Дубровского, его внутренних моно­логов и отчасти авторского повествования о герое представля­лась загадкой. Иногда ее пытались объяснить неразвитостью русской прозы, подчас в ней видели стремление Пушкина со­хранить тон разговоров, которые герои вели по-французски¹. Однако книжная лексика в «Дубровском» уменьшается по сравнению с «Повестями Белкина»². На фоне просторечья и «нагой» прозы, характерной для основного тона повествования в «Дубровском», элементы орнамента, «поэтической прозы», напоминающие карамзинистов (скопления определений при одном существительном, обильные приложения и т. п.), полу­чают в произведении Пушкина подчеркнуто иронический ха­рактер¹.

Столкновение романтического стиля и безыскусственности реалистического повествования в романе возникает неоднок­ратно. Каждый раз оно подсказано тайной авторской иронией

над героем.

Претенциозная манера повествования заметна в рассказе о петербургской жизни Владимира Дубровского: «Будучи рас­точителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти, играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и пред­видя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной моло­дости». Это не стиль автора, а манера изъяснения, способ само­сознания героя, ирония над которыми возникает неизбежно, так как рядом с этой фразой Пушкин помещает простодушное и сер­дечное письмо Егоровны.

Выспренность речи Дубровского во время свидания с Ма­шей соседствует с искренностью ее мольбы, когда в отчаянии на коленях Марья Кириловна плачет перед отцом (XV и XVI главы).

В V главе описание похорон дано просто и горько. Безыскусность стиля подчеркивает трагизм происходящего. Графика пейзажа лаконична: «День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев». И вместе с тем в пейзаже дан кон­траст успокоенности («кладбище, осененное старыми липа­ми») и острой боли («свежая яма» вырытой накануне могилы). Обряд похорон и диалоги спешащих на поминки попа и дьяч­ка подчеркнуто прозаичны. На этом фоне возникает внутрен­ний монолог Владимира Дубровского, который на людях дер­жался мужественно и просто, несмотря на силу горя. Уйдя в Кистеневскую рощу, Владимир в одиночестве возвращается к свойственной ему манере мыслить. Его самоощущение про­никает и в авторскую речь, придавая ей торжественность и литературную традиционность: «Между тем Владимир углублялся в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглу­шить душевную скорбь... мысли одна другой мрачнее стесни­лись в душе его... Будущее для него являлось покрытым гроз­ными тучами... Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблек­лых листьев и живо представляющего ему верное подобие жиз­ни — подобие столь обыкновенное».

Последними словами этой фразы Пушкин подчеркивает тра­диционность романтического сравнения жизни с потоком, срав­нения, возникшего в сознании Владимира Дубровского как след начитанности и романтической манеры чувствовать. Не автор, а герой не справляется с реалистическим восприятием жизни. Отступления от «нагой простоты» прозы носят в «Дуб­ровском» намеренный характер. В них проступает неспособ­ность героя видеть жизнь в свете «ясном и холодном». Это качество не лишает Владимира Дубровского героического оре­ола, но делает бессильными все рыцарские достоинства, кото­рыми он наделен. Дубровский терпит поражение и в любви, и в попытке поставить себя вне законов общества, его отвергшего, и вместе с кистеневскими крестьянами завоевать независи­мость.

Двойственность освещения Владимира Дубровского создана сложным отношением к романтизму, который для Пушкина в 30-е годы во многом был изжитым способом восприятия действительности и художественного ее отражения. Воскре­шение романтизма в творчестве Лермонтова и Гоголя было обусловлено историческими причинами: поражение декабриз­ма, атмосфера николаевской деспотии углубляли конфликт идеалов и реальности в сознании русской интеллигенции. Однако для Пушкина воскрешение романтизма было возвра­том к уже отвергнутому, во многом несостоятельному миро­воззрению. Отсюда ноты иронии в отношении к герою, со­бравшему, казалось, все достоинства романтического поведе­ния. Владимир Дубровский — протестант, бунтующий про­тив социального закона с поразительной энергией, благород­ством, сомоотвержением и настойчивостью. В романе он ок­ружен всеобщим восхищением. В него влюблена не только Марья Кириловна, но все барышни. Троекуров не без удоволь­ствия следит за его дерзкими подвигами и по-человечески при­вязывается к Дефоржу, с которым ему расстаться так же труд­но, как некогда с Андреем Гавриловичем Дубровским. Это чувство подчеркивается мотивом, который сердито насвистывает Троекуров в минуты сильных волнений: «Гром победы раз­давайся». Каждый раз этот мотив возникает при разрыве с до­рогим для Троекурова человеком: со стариком Дубровским (IV глава), с Дефоржем (XII глава), с Машей (XVII глава). Вот в каком высоком для Троекурова ряду оказывается «маскиро­ванный разбойник». Дубровский наделен самообладанием столь же поразительным, как и его дерзость, добротой столь же бесконечной, как и его мужество. Он не только решитель­ный воин (в XIX главе своей доблестью он спасает разбойни­ков в почти безнадежной ситуации), но и поэт в своем чувстве. Пейзаж Покровского, овеянный лирической интонацией, по­является лишь в III главе, когда мимо этого имения едет Вла­димир. До него в романе некому было поэтически увидеть это место.

Однако наделенный героическим поведением и качествами, необходимыми для гражданского подвига, Владимир Дубров­ский представлен в романе человеком, мечтающим о тихом мире семейного счастья. Он «тем более любил семейственную жизнь, чем менее успел насладиться ее тихими радостями». Покидая родной дом, Владимир зачитался письмами матери к отцу «и позабыл все на свете, погрузясь душою в мир семей­ственного счастия». Он действительно, как верно говорит об этом Маше, «рожден был для иного назначения... душа его умела... любить». И в этом несоответствии трагической судь­бы и идиллических душевных устремлений Владимир Дуб­ровский поразительно напоминает Владимира Ленского, кото­рый, хотя и был «поклонник славы и свободы», но «сердцем он для оной жизни был рожден», т. е. для той же самой «семей­ственной».

Намечая конфликт между мирными устремлениями и дра­матической судьбой героя, Пушкин подчеркивал и антигу­манность современной ему жизни и одновременно несколько снижал масштабность романтической личности. Владимир Дуб­ровский, таким образом, оказывается героем, наделенным романтическим поведением, но не романтическим мировоз­зрением, с трагическим расколом сознания, мятежностью по­рывов и грандиозностью целей. Дубровский способен чувство­вать романтически, но не доходит до всесжигающих страстей, до отчаяния, сарказма, разочарования. Он никого не делает жертвами своих чувств, как это произойдет с Демоном, с Пе­чориным. Дубровский не презирает людей настолько, чтобы позволить себе переступить границу между добром и злом. Его бунт рожден не протестом против основ мироздания, а конкретной ситуацией и борьбой с частной, как ему самому представляется, несправедливостью. Реально же Дубровский втянут в борьбу против социального закона.