ТРАГИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ РОМАНА

Трагическая мысль романа сказывается в исходе всех его сюжетных линий (А. Г. Дубровский и К. П. Троекуров, Маша и Владимир Дубровский, В. Дубровский и крестья­не) и выявляется в драматизме общей композиции. Исто­рия дружбы соседствует с судом, встреча Владимира с род­ным гнездом сопровождается болезнью и смертью отца, тишина похорон нарушается грозным заревом пожара, праз­дник в Покровском завершается ограблением, любовь — бегством, венчание — сражением. В композиции обнару­живается неумолимость потерь, которые преследуют героя. В первом томе Троекуров отнимает у Дубровского дом, отца, место в обществе. Во втором томе Верейским отнята лю­бовь и государством — разбойничья воля. Нельзя думать, что роман суживается в своем течении от общих вопросов к частным, от социальных — к психологическим. Дыхание большого мира открывает роман, сопутствует развитию дей­ствия в первом томе, где дана реакция крестьян почти на каждое событие, входит даже в самый мирный эпизод с Дефоржем (глава XI) и завершает роман (глава XIX). Исто­рия любви Маши Троекуровой и Владимира Дубровского окружена «прозой» реальных отношений. Это подчеркива­ет временность идиллии, подчиненность чувств обстоятель­ствам, невозможность вырваться из стихии социальных кон­фликтов.

Одним из центральных вопросов для Пушкина 30-х го­дов был вопрос о социальном законе, о человеческой воле, об этих силах, которые сложно взаимодействуют и в гармо­нию не приведены.

Это была одна из трагических коллизий творческого со­знания Пушкина. Она открыта нам в «Маленьких трагеди­ях», «Пиковой даме», «Медном всаднике». Социальный за­кон подавляет человеческую волю, которая противодейству­ет ему, но преодолеть его не может. Поэт рассматривает этот конфликт противоречиво. Пушкин — реалист, он под­тверждает действие социального закона и знает, что «пле­тью обуха не перешибешь». Но он и бунтарь, гуманист, который всегда считает, что человек не может слепо под­чиняться обстоятельствам. Трагическое столкновение соци­ального закона и человеческой воли художественно иссле­дуется и в «Дубровском».

Мысль о трагическом поединке человеческих чувств и законов общества в 30-е годы настолько важна для Пушки­на, что так или иначе эта проблема представлена во многих произведениях поэта. Этим отчасти объясняется и интерес Пушкина к Шекспиру. «Коренная для эпохи Возрождения проблема "меры вещей" — свободная человеческая лич­ность, средневековая «совесть», индивидуальная свобода и государственный закон — составляет суть пьесы Шекспира. «Мера за меру», — пишет Д. М. Урнов. — Вопрос «прав» и «свободы», а также дилемма «человек и народ, судьба человеческая — судьба народная», чему Пушкин подводил в своем творчестве тогда итог и для себя, и для русской литературы, включает и проблематику «меры за меру»¹.

Характерен для творчества Пушкина 30-х годов и интерес к роману Бенжамена Констана «Адольф». Высоко ценя это произведение, Пушкин в 1831 году внимательно следит за его переводом на русский язык, который осуществлял П. А. Вя­земский. Анна Ахматова с удивительной тщательностью сти­листического анализа показала, какую роль сыграл «Адольф» в творчестве Пушкина². Однако «Дубровский» оказался по­чти не затронутым этими сопоставлениями. Между тем герой романа Констана говорит Элеоноре, нарушившей все светские каноны ради любви: «Мы боремся некоторое время против своей судьбы, но, в конце концов, мы всегда уступаем ей. Законы общества сильнее, чем воля людей. Чувства самые властные разбиваются о неизбежность жизненных обстоя­тельств, мы напрасно упорствуем в желании спрашивать только наше сердце»³.

В библиотеке Пушкина сохранился французский экземп­ляр романа Констана с «отметкой резкою ногтей». Среди под­черкнутых мест нет слов, которые мы цитировали. Мы не знаем, с какой целью проведены отчеркивания. Вряд ли это была реакция при чтении, скорее места, требующие уточне­ния в переводе.

Однако подчеркнутые места, безусловно, были чем-то доро­ги Пушкину. Среди них мы находим фразы, стилистически или по смыслу близкие к тому, что потом встретим в «Дуб­ровском». Мотивы объяснений в любви Дубровского напоми­нают слова Адольфа, обращенные к героине романа. Подчерк­нуты и слова Элеоноры: «Но я слишком страдала, я уже не настолько молода, чтобы мнение общества имело надо мной большую власть». Здесь опять мы встречаемся с мыслью, род­ственной «Дубровскому». Наконец, еще один факт, способ­ный объяснить привязанность Пушкина к «Адольфу» в годы, непосредственно предшествовавшие написанию «Дубровско­го». 12 декабря 1931 года Д. Фикельмон писала П. А. Вязем­скому: «Как я ненавижу это суетное, легкомысленное, неспра­ведливое, равнодушное создание, которое называют обществом! Как Адольф (ваше приемыш) прав, когда он говорит, что об­ществу нечего нас опасаться: оно так тяготеет над нами, его глухое влияние так могуче, что оно не медля перерабатывает нас в общую форму»¹.

Письмо написано женщиной, прекрасно знавшей роман Констана. Это письмо — свидетельство самочувствия обще­ства, которое не могло не сказаться в «Дубровском». Сопос­тавление с «Адольфом» нам важно было здесь не столько с историко-литературной точки зрения, сколько для обнаруже­ния умонастроения Пушкина в период создания «Дубровско­го». Разумеется, художественный гений Пушкина усваивал и перерабатывал все достижения европейской мысли от антич­ности и Возрождения до Великой Французской революции и национально-освободительных движений первой трети XIX века. Но для художественного творчества необходимы были не только эстетические импульсы искусства, основания фило­софской мысли, но и реальные факты. И эта жизнь от кресть­янских возмущений до бесед в петербургских салонах осмыс­лена и отображена Пушкиным.

Разумеется, в «Дубровском» Пушкина волнует крестьянс­кий вопрос, но осмысливает его поэт в сопряжении со многи­ми проблемами русской действительности. Попытка охватить жизнь русского общества в целом, в судьбах героев опреде­лить характер времени позволяет считать «Дубровский» ро­маном, в котором Пушкин дает портрет современного ему об­щества.

Пушкинисты не раз обращали внимание на связь «Дубров­ского» и «Капитанской дочки». Д. Якубович заметил общ­ность ситуаций этих произведений, в которых человек сти­хийной силою вещей и событий занимает совершенно несвойственное ему место и положение»¹. Н. В. Измайлов интересно показал внутренние связи образов Архипа и Пугачева, Андрея Гринева и Андрея Дубровского, Петра Гринева и Владимира Дубровского².

В работе Н. Н. Петруниной убедительно доказывается, что принятая схема перехода от «Дубровского» к «Капитанской дочке» объясняющая «охлаждение поэта к «Дубровскому» новым замыслом, неверна. «Капитанская дочка» начата до «Дубровского» и продолжена после того, как Пушкин оста­вил работу над ним³.

На наш взгляд, переход к «Капитанской дочке» объясняет­ся не только стремлением к «изображению дворянина, силою вещей связанного с бунтующим народом»⁴, но и желанием найти для читателя положительные ответы на трагические вопросы жизни. Горькие выводы «Дубровского» могли приве­сти к социальному фатализму⁵, в конце концов, могли слу­жить оправданием пассивности, и потому Пушкин отказыва­ется от издания «Дубровского» и в «Капитанской дочке» ищет пути к сохранению чести и счастья человека.

Автор считал своим правом и долгом пробуждать «чувства доб­рые». В «Капитанской дочке» обыкновенные люди, Маша Миро­нова и Петр Гринев, показаны в момент исторического потрясе­ния. Пугачев, как буря, как природная стихия, промчавшаяся над страной, дан поэтически. Он прекрасен и ужасен одновременно. Он приподнят над обыденностью жизни и вовлекает в сферу движе­ния, поэзии даже таких людей, как Петр Гринев. Что же спасло Гринева и Машу, прикоснувшихся к этой стихии, побывавших в кратере кипящего вулкана, от гибели? Они пережили историчес­кую бурю потому, что остались честными людьми, не постигшими всей глубины социальных противоречий. Для Пушкина с его исто­рическим, государственным сознанием это тоже горький вывод,

который, однако, не наделен в «Капитанской дочке» той сокруши­тельной всеобщностью, которой пронизан был «Дубровский». Вы­вод из романа, в котором человеческие чувства не способны перестро­ить действительные, реальные отношения, мог подавить читателя безвыходностью. Критика романтического поведения могла обер­нуться приговором бунту. Трезвое рассмотрение романтических по­рывов после поражения восстания декабристов было необходимос­тью исторической. Но Пушкин не хотел и не мог в угоду реализму жертвовать гуманностью. Он мог в частном письме высказать ту же покорность, что кучер Антон в «Дубровском»: «Плетью обуха не перешибешь». Он мог уговаривать себя: «Не дай мне Бог сойти с ума». Но это были минуты принуждения, напрасная попытка принять об­стоятельства. И эти минуты не могли отменить веры в жизнь и по­эзии.