Биографическое

Хармс не только текстово, но и в бытовом плане обла­дает большим объемом собственного нестандартного пове­дения, что, вероятно, было особенно странным в условиях принудительной унификации в советское время. Хармс, возможно, неосознанно защищает себя от соприкоснове­ний с этим правильным вариантом жизни. Ведя себя неп­равильно, можно более спокойно писать неправильные тексты, не опасаясь внутреннего раздвоения.

Весь период его жизни был сложным в том плане, что в это время усиленно порождались нормы монологического типа: в первоначально диалогической среде постепенно бы­ли уничтожены альтернативные коммуникативные центры оппозиции, Троцкий изгнан за пределы страны, активно заработал репрессивный аппарат, уничтожавший все прояв­ления самобытного мнения. Все постепенно приспосабли­вались жить по единым часам, по единой модели мира, го­ворить и слушать единственно правильные слова. Возник канонический набор текстов (Маркс, Энгельс, Ленин, Ста­лин), все остальное должно было служить иллюстрацией высказанных в них мнений.

Государственный аппарат принялся контролировать не только официальную, но и неофициальную коммуникатив-

Основы семиотики

ную среду. Бытовые разговоры также стали представлять опасность. В. Каверин метафорически написал о дыме, ко­торый поднимался от уничтожавшихся в тот период днев­ников и прочих документов прошлого. Более безопасным стало поведение не только без прошлого, но и без настоя­щего, поскольку в нем можно было увидеть множество от­рицательных примет. Вся систематика пропаганды была всегда направлена в будущее: «здесь будет город-сад», в то, что не подлежало никакой проверки в настоящем.

Сам Хармс несет в себе ряд отклонений поведенческого характера:

A) Он по-особому одевается (гольфы, гетры, трубка):
«Никто такую одежду не носил, а он всегда ходил в таком ви­
де. Непременно с большой длинной трубкой во рту. Он и на
ходу курил. В руке — палка. На пальце большое кольцо с кам­
нем, сибирский камень, по-моему, желтый» [55, с. 51—52].

Б) Он не реагирует на тенденции поведения, которые особенно явственны в кризисные периоды, заставляя всех действовать по одному шаблону. Например, несмотря на всеобщий патриотизм, мобилизация вызывает у него такой приступ тревоги, что он бросается к врачам, проходит через освидетельствование психиатров и получает освобождение.

B) Он совершает поступки, которые вообще немыслимы
в современном бюрократическом мире. По воспоминаниям
Е. Шварца, он дописал в своем паспорте к фамилии Юва-
чев и свой псевдоним Хармс [212].

Но давление внешнего мира все равно сохраняется: от него трудно укрыться даже на необитаемом острове. Хармсу приходится допускать в свое поведение ненужные элемен­ты, несистемные с его точки зрения. Среди них:

A) Он ненавидит детей, и вынужден заниматься детской
литературой.

Б) По мнению жены он укоренен в немецкую культуру, однако порождает тексты культуры русской.

B) У Хармса полностью отсутствует храбрость, что зас­
тавляло его, например, провожая женщину и завидя впере­
ди пьяных, под разными предлогами тянуть ее назад или
сворачивать в переулки, чтобы продемонстрировать архи­
тектурные особенности домов.

Г.Г. Почепцов. Семиотика

Эти несовпадения и будут создавать то внутреннее нап­ряжение в текстах.

Жена дает ему такую обобщающую характеристику:

«Я думаю, что не совсем неправы те, кто говорит, что у него была маска чудака. Скорей всего его поведение дейс­твительно определялось избранной им маской, но я бы ска­зала, очень естественной, к которой уже привыкаешь» [55, с. 75-76].

Аналогично характеризует Хармса в своих воспоминани­ях Алиса Порет:

«Я не сразу поняла, что это за человек. Он был совер­шенно необычайным, не похожим ни на кого ни разгово­ром, ни поведением, — человеком неповторимым.

Казалось, он весь состоял из шуток. Сейчас я понимаю, что иначе он и не представлял себе своего существования. Чу­дачество было ему свойственно и необходимо» [142, с. 348].

Это внешнеориентированная коммуникация. Но внут-реннеориентированная (для себя) выдает резкое усложне­ние мира, создаваемое самим Хармсом. Он был страшно суеверен, реагировал на все приметы. Комната была полна чертиков, эмблем, символов. Все это говорит о том, что легкость и шутки не отражают того, что он реально жил в очень сложном, даже усложненном и опасном мире. Он ви­дел его именно таким и должен был соответственно реаги­ровать на него.

Сумасшедший дом также обладал для Хармса весьма ре­альным существованием: в критические моменты он его постоянно спасает. Он спас его от войны, потом он спасает его от НКВД. То есть утрируя, можно сказать, что даже «су­масшедший дом» является для Хармса чем-то вполне поло­жительным, по крайней мере, менее страшным, чем некото­рые явления реального мира, в котором мы все обитаем.

Грамматика случайного

Хармс создает тексты, построенные на гиперболизации случайного. У него случайный тип события (в нашем пони­мании сообщение, а не текст) начинает задаваться как нас­тоящий текст. Пропорциям сообщения предаются пропор­ции текстового функционирования.

Основы семиотики

Содержательно (сюжетно) текст в отличие от сообщения повествует о победителе (независимо от того, что перед на­ми — соцреализм, западный вестерн или детектив). Сооб­щение не имеет подобного требования. По этому парамет­ру сообщение маркировано нулем.

Хармс делает из анормального события норму. Однако когда он пытается строить на этой новой норме сюжетный текст, то начинает быстро исчерпываться, поскольку на единичном нарушении нормы нельзя выстроить развитие сюжета.

Наиболее яркий пример «Вываливающиеся старухи»:

«Одна старуха от черезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась.

Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от черезмерного любопытства тоже вы­валилась из окна, упала и разбилась.

Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвер­тая, потом пятая.

Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, од­ному слепому подарили вязаную шаль» [191, с. 309—310].

Обратим внимание, что вываливаются старухи, а не ста­рушки, поскольку они также входят в число нелюбимых объектов для Хармса.

Мир Хармса как мир случайных событий построен на «мягких» структурах бытия. В то время, когда вокруг нас го­сударственная машина, СМИ, другие писатели порождают мир «жестких» событий. Условный пример: если бы Хармс написал о землетрясении («жестком» событии), то и в нем он нашел бы набор «мягких» (менее вероятных) событий или интерпретаций событий. Реальный пример: в качестве меры (измерителя мира) Хармс предлагает саблю [191, с. 283-284].

Перед нами разворачивается активное порождение аль­тернативной модели мира, настолько отличающейся, что можно говорить о введении инонормы. Нормальное, обы­денное, с точки зрения Хармса, является абсолютно ненор­мальным с точки зрения читателя.

204 Г.Г. Почепцов. Семиотика

Юродивый также реализует инонорму. Своим поведени­ем юродивый иллюстрирует невозможность нарушения нормы, поскольку у него своя собственная грамматика по­ведения. Наличие чужой грамматики поведения более ярко выпячивает собственную.

Однако и типичный текст соцреализма также реализовал инонорму, которую в пропагандистских целях пытались сде­лать обязательным правилом. Например, «Повесть о насто­ящем человеке» или «Как закалялась сталь». Они представ­ляют одновременно набор поступков, которые выходят за пределы нормы. Разница с Хармсом состоит в следующем:

А) Соцреализм пытался сделать эти поступки обязатель­ными, у Хармса нет цели введения своих поступков в жизнь.

Б) Событийное поле Хармса принципиально бытовое, а не героическое. События Хармса и соцреализма черпаются из разных наборов (алфавитов) событий.

Гоголь и Чехов также могли случайный поступок (чиха­ние на вышестоящего) делать знаковым. Они также пере­водили случайное в системное. Но далее текст развертывал­ся в чисто реальном событийном поле. Можно сказать, что Гоголь и Чехов занимались переводом ирреального в реаль­ное, Хармс же, наоборот, реальное переводил в ирреальное.

Роман X. Мураками «Охота на овец» также строится на стыке реального/ирреального: герой временами переходит из одного поля событий в другое. Но здесь из случайного строится свой отдельный мир, насыщенный событиями и оправданный этим случайным в своей новопостроенной системе. Законченный вариант такого функционирования представляет Ф. Кафка. Он разбивает мир на вполне реаль­ные подструктуры, но затем собирает из них новую струк­туру, наподобие детского конструктора. Читатель узнает от­дельные фрагменты, но в целом собранный мир явно иной.

Текст Хармса строится на введении определенной струк­турной ошибки. Перед нами структура с нарушением. За­тем эта асистемная структура эстетизируется, получая тем самым право на самостоятельное существование, на тира­жирование или пересказывание. По типу окружающего ее контекста мы относим данный текст не к «запискам сумас­шедшего», а к художественной коммуникации, где также

Основы семиотики

есть право на нарушение. Эстетизация ошибки схожа с остранением В. Шкловского.

Стандартное событие также может служить материалом для текста Хармса:

«В одном городе, но я не скажу в каком, жил человек, зва­ли его Фома Петрович Пепермалдеев. Роста он был обык­новенного, одевался просто и незаметно, большей частью ходил в серой толстовке и темно-синих брюках, на носу но­сил круглые металлические очки, волосы зачесывал на про­бор, усы и бороду брил и вообщем был человеком совер­шенно незаметным.

Я даже не знаю, чем он занимался: то ли служил где-то на почте, то ли работал кем то на лесопильном заводе. Знаю только, что каждый день он возвращался домой в половине шестого и ложился на диван отдохнуть и поспать часок. По­том вставал, кипятил в электрическом чайнике воду и са­дился пить чай с пшеничным хлебцем» [191, с. 58].

Только контекст Хармса способен эстетизировать дан­ный текст, повествующий об обыденном.