Об искусстве читать и искусстве писать

Как же поступить? Как читать тексты? Если мы хотим избежать ап­риоризма, то, как подчеркивал Лео Штраус, прежде всего, нужно до- i£.;# верять тем, кто эти тексты написал. Иначе говоря, на первом этапе 'анализ должен иметь следующую форму: временно отложить сужде­ния, серьезно отнестись к мыслителю и, следовательно, представить себе возможность, что тот может быть прав, постараться понять его изнутри, как он понимал себя сам, выявить его глубинные цели, воо­душевляющий его проект, насколько возможно, повторить способ из­ложения в интерпретации. Речь идет о том, чтобы возродить произве­дения, прежде всего, великие произведения. История политической \ мысли в значительной степени состоит из великих трудов, написан- J ных исключительными людьми, наделенными умом, отвагой и! бесстрашием: они не испытывали страха. Второй этап анализа состо- / ит в том, чтобы, если на то указывают признаки, задаться вопросом об / неинтенпиональном значении текста. Не заблуждается ли автор отно­сительно значения того, что он сказал? Кто жил или живет, питаясь иллюзиями? Наконец, третий этап — этап дискуссии (он будет пред­метом второй части данной работы).

Подобный анализ, направленный на понимание текстов, очевид­но, таит в себе множество подвохов. Трудностей прочтения — леги­он. Вот лишь несколько примеров: незавершенные тексты, сомни­тельная достоверность, ловушки иностранных языков, нечеткие или двусмысленные формулировки, нестыковки, загадочные умолча­ния, порог невыразимого... Сколько же великих произведений, ко­торые, как говорил Раймон Арон о Марксе, являются «двусмыслен­ными и неисчерпаемыми»! История политической философии и те­ологии (а также, несомненно, и история современной политической науки) не раскрыли всех своих секретов. Мы никогда не сможем быть полностью уверенными в обретенном знании. И тем не менее, как нам представляется, существует более простой или определен­ный вид чтения. Это чтение, опирающееся на уважение к текстам и Учет контекста, отдает должное содержанию дискурса, но также и Жалру или дискурсивному действию. Всякий текст (или слово) несет \/ в себе содержание, но также и действие. Сказать всегда означает со- ^J

14 Способы интерпретации политики

вершить: мыслитель что-то говорит и, говоря это, что-то совершает.' Это высказывание и это свершение или этот дискурс и дискурсивное действие совпадают или не совпадают. Когда я доказываю математи­ческую теорему, имея единственной целью только ее доказательство, тогда то, что я говорю, совпадает с тем, что я делаю. Когда я говорю намеками, то, что я делаю, не совпадает с тем, что я говорю: интен-циональный смысл скрыт в дискурсе, дискурсивное действие дает к нему ключ. Когда я нагло лгу, то, что я делаю, совершенно отлично от того, что я говорю: интенциональный смысл чужд дискурсу, он полностью содержится в дискурсивном действии. Иными словами, ] говорение и действие отличаются друг от друга, когда существует скрытое намерение (неявное или непризнанное). Они также разли­чаются, когда значение того, что я говорю, не согласуется с тем, что я хочу сказать: дискурсивное действие выходит за рамки дискурса и включает в себя неинтенциональный смысл. Таким образом, одно дело, когда мыслитель занят беспристрастными поисками истины, и совсем другое — когда он желает обмануть окружающих, одно дело —- когда он обращается к посвященным и другое — когда он намере­вается говорить игЫ et orbi, когда он пишет свободно или когда он подвластен цензуре, когда он является господином своей мысли или когда он заблуждается относительно того, о чем говорит... Смысл за­висит от риторических стратегий и/или от дискурсивных действий, ускользающих от этих стратегий. Интересующие же нас тексты обла­дают крайне разнообразной фактурой (или зависят от очень разных дискурсивных действий): они писались по-разному, они писались в различных контекстах, они писались не в едином ключе. Одна из слабостей историцистского или социологистского дискурса состоит в том, что они ставят все тексты на одну доску (за исключением соб­ственных высказываний). Действительно, нужно различать и в силу этого преодолевать препятствия, каковыми являются власть време­ни и искушение постоянно сводить иное мнение к привычному. Со­временный человек должен сделать усилие, чтобы изнутри познать предсовременную мысль.

Об исследовании намерении. Таким образом, для того, чтобы понять текст, нужно знать, как он был написан. Дело бы обстояло проще, ес­ли бы те, кто размышлял о политике, решили бы рассказать всем все и при всех обстоятельствах. Но в силу многих причин осмысление по-

I СВ060ДНОЙ форм!

и различий, сформулирова называемых перформати

Предварительные замечания 15

литики, во всяком случае политическая философия, неоднократно выступали в замаскированном виде, причем скрытые под различными масками. Палитра риторических приемов богата. Представляется, что ■ с интересующей нас точки зрения можно различать четыре основных приема: язык простой и прямой; двойственный эзотерический язык; двойственный экзотерический язык; простой и скрытый язык.

В первом случае — простой и прямой язык — написанное не скрыто
под маской: интенциональный смысл есть смысл явный. Совершенно -.
не обязательно, что смысл этот легко обрисовать — текст может быть
трудным, контекст или его влияние загадочным, — в том или ином ме­
тафорическом пассаже он может быть образным. Но во всех случаях у
автора нет затаенных мыслей, он изъясняется открыто. По всей види­
мости, так писал Фома Аквинский. Для него Истина и Благо
взаимоувязаны. У него нет иного предмета, как исследование истины
ради нее самой. Дискурсивное действие совпадает с дискурсом. ^xj

Второй прием выделяет забытое искусство письма, выявленное в работах Лео Штрауса: двойственный эзотерический язык. Автор пишет между строк и использует два языка: язык открытый, предназначен­ный для поверхностного или невосприимчивого читателя, или для властей, и язык неявный, предназначенный для читателя искушенно­го или восприимчивого. Дискурс наполнен двойным смыслом, дис­курсивное действие состоит в том, чтобы сказать каждому то, что тот может или должен услышать. Почему? Первая причина — осторож­ность перед лицом опасности цензуры или преследования. При нели­беральных режимах (как правило, на протяжении всей истории) «ина­комыслящие» философы должны прибегать к хитрости, чтобы сказать то, что они хотят сказать. Мятежные статьи «Энциклопедии» были мятежными лишь между строк. Вторая причина носит более фунда­ментальный характер: для мыслителей Древности и для некоторых из их последователей (для Спинозы, например) двойственный язык не­обходим для того, чтобы избежать ненужного шока и распростране­ния смуты. Философское знание ставит под сомнение мнение (в час­тности религиозное), оно не предназначено для всех: существуют опасные знания и полезные мнения. Философ по своей природе явля­ется «инакомыслящим», из политических соображений он должен ис­пользовать «благородную ложь», о которой говорит Платон. Третья причина обусловлена самой природой философского знания в его по­нимании Древними. Мудрость или, скорее, поиск мудрости, доступна йИшь избранным, она восстает против любого ее изложения в форме.Последовательных суждений. Передача факела философского знания диалектических уловок, позволяющих одновременно тща-го отбирать и обучать учеников. В любом случае это предприятие

Способы интерпретации политики

Предварительные замечания 17

 

ока ывчется успешным, если одни оказываются введенными в за­блуждение, тогда как другие вникают в замысел.

Третий прием письма — двойственный экзотерический язык. Как и в предыдущем случае, автор пишет между строк, но в иной форме и с иной целью: в то время как два языка эзотерического дискурса обра­щены к разным читателям, двойственный экзотерический язык обра­щается к одному читателю. Зачем же тогда употреблять двусмыслен­ный дискурс? Речь идет о том, чтобы убедить, избежав потрясений, о том, чтобы направлять мнение, не шокируя его. С одной стороны, ав­тор прибегает к уловкам, с другой, — он бьет в одну цель; с одной сто­роны, он успокаивает, с другой, — пробуждает мысль или внушает со­мнение. Локк с помощью тщательно разработанной теории обще­ственного договора стремится рассказать о приобретении благ. По мнению самого Кондорсе, представители Просвещения действовали с большой осторожностью, «порой ловко потакая предрассудкам, дабы нанести им решающий удар; они почти никогда не выступали ни про­тив нескольких предрассудков сразу, ни даже против одного из них в целом;... они бережно относились к деспотизму, когда он сражался против религиозного абсурда, и щадили веру, восставая против тира­нии».' Уловка в данном случае должна быть полностью замаскирован­ной. Мыслитель здесь ведет борьбу, прибегая к хитрости, скрываю­щей его намерения для всей публики. Из этого следует, что политиче­ский текст обладает тройственным смыслом: смыслом явным, смыс­лом скрытым (в самом содержании) и смыслом невысказанным (в ди­скурсивном действии). Все то, что говорится открыто, служит при­крытием, то, что автор хочет сказать, выступает неявно, а то, что он делает, оказывается невысказанным.

Наконец, четвертый прием — прием языка простого, но скрытого. Формула не требует чудес изобретательности: дискурс есть обман. Язык обладает только одним смыслом, но этот смысл обманчив. По­длинный смысл, смысл интенциональный, не высказывается, он це­ликом погружен в дискурсивное действие, которое разоблачает его со­держание. Хитрость здесь может отвечать различным целям: занять какое-то место, очернить противников, завоевать славу, потрафить чьим-либо пристрастным намерениям... Такой тип дискурса, несом­ненно, чаще встречается в политической жизни, нежели в политиче­ской мысли. Но мыслители могут уступить искушению и обмануть (возможно, в некоторые периоды это происходит чаще, чем в другие). Сомневаюсь, что Макиавелли примкнул бы к восторженному патрио-

тизму, который он демонстрирует в последней главе «Государя*. Трудно примирить дух терпимости, за который выступает Вольтер, и способ его обращения со своими противниками. Мало вероятно, что Шатобриан был совершенно искренним, когда писал своего "Гения христианства» (и прекрасные страницы, посвященные христианско­му браку), вырвавшись из объятий мадам де Бомон. Но вопросы подо­бного рода трудноразрешимы: как можно действительно проникнуть в тайны души? Эти вопросы тем более трудны, что намерения зача­стую запутаны, а тексты разнородны. Дело это сложное и часто неоп­ределенное.¹

О неинтенциональных значениях. Смысл вновь скрыт, но в данном случае он предстает как бессознательный или неосознанный. Автор не осознает значение того, о чем говорит. Он либо говорит меньше, чем думает, и тогда считает себя новатором, в то время как сам лишь вто­рит голосу своего времени, либо он говорит больше, чем думает: логи­ка его идей приводит его туда, куда он вовсе не собирался идти. Но целью должно быть по-прежнему понимание текста — речь идет о том, чтобы выяснить, что он означает.

Кто же из великих мыслителей подобным образом заблуждался на свой счет? Я сомневаюсь, что смысл великого произведения совпадал лишь с тем, о чем говорит коллективное сознание. Конечно же, исто­рический контекст играет определенную роль (в особенности в каче­стве стратегического контекста), но не потому ли великие мыслители считались таковыми, что они как раз опережали свое время? Разве они ошибались, когда считали себя вправе вести дискуссию через столе­тия — когда Монтескье отвечал Аристотелю, Руссо — Гоббсу, Ницше —

е затрагива

'Мы

яе тексты. И д(

: вплоть до создания нового порядка разум не в силах одолеть.

•пили ли icittiM тем, за что себя выдают — текстами, вдохновленными (Библия) или продиктованными (Коран) Богом? Религиозное их прочтение выходит за пре­делы разума, а чтение светское или рациональное не способно установить, все ли оно сказало о своем предмете. Поскольку мы ограничиваемся анализом западной мысли, то главная проблема — это проблема интерпретации христианских и хри-стианско-иудейских Писаний. В рамхах анализа католической философии (глава П) taj будем придерживаться главным образом экзегезы, принятой Церковью. Уже

•..я.--------- ю отметить, что всоответствии с этой экзегезой сам Бог прибегает к ис-

ы рассмотрели). Воп-i момент: в Ветхом за-

о реч

Полъэованию риторических прие вете,каки в Евангелиях, Бог выступ;

«шйм

апреле

1ыусл!

ткровении, - э

|8___ Способы интерпретации политики

Сократу? Становится значимой логика развития идей, даже великих мыслителей приводящая к таким выводам, которые они первоначально не имели в виду. Конечно, зачастую трудно отделить то, чем мы обяза­ны недоразумениям или искажениям мысли, от того, чем мы обязаны развертыванию идей. В отдельных случаях искажение очевидно: в Средние века теоретики папского господства вложили в уста св. Авгу­стина то, чего он не говорил. В других случаях оно менее определенно: очевидно, что Парето возненавидел бы итальянский фашизм, хотя и дал оружие в его руки, Ленин не был верным учеником Маркса, но ведь он был его учеником... В этом смысле все великие мыслители вопреки тому, что сделало их таковыми, конечно же, не всегда ведали, что тво­рили. А всегда ли сегодняшние профессора политической науки знают, что творят?

Конечно, все эти различия очень хрупки в обращении, тем более что текст может иметь множество смыслов. Несомненно, главная опасность — найти скрытый смысл там, гдеего нет: 1) переоценив про­ницательность и последовательность автора и придав реальность несу­ществующим неявным значениям; 2) усматривая лицемерие или невы­сказанные смыслы там, где текст лишен потаенной мысли; 3) обнару­живая неинтенциональную логику, существующую лишь в воображе­нии интерпретатора. Но опасность недоразумения была бы кула выше. если не пытаться провести эти различия. Мысль должна подчиниться своему предмету: нужно постараться мыслить в соответствии с ним.

Однако же применить здесь всю эту программу целиком было бы невозможно, и мы столкнемся с множеством трудностей интерпрета­ции. Любая попытка синтеза обречена на упрощения и приблизитель­ные оценки. Тем не менее, несмотря ни на что, мы постараемся отдать должное великим произведениям.

Остается последний вопрос: если действительно существует мно­жество риторических приемов, то каким мы воспользуемся в данной работе? К счастью или к несчастью, ответить на этот вопрос однознач­но невозможно. Тот, кто использует прием хитроумного письма, ска­жет то, что говорит пишущий искренне. Тот, кто пишет между строк, скажет то же самое, одновременно подав знак тем, кто может его по­нять. Обманщики говорят столь же ясно, как и те, кто не обманывает. С другой стороны, автор, быть может, не отчетливо осознает, что де­лает. Если он этого не знает, он об этом и не скажет. Если он осозна­ет, что не знает, разве он признается в этом? В конечном счете нет дру­гого пути, как воззвать к вниманию читателя.

I. Философский проект и искусство политики

Классическая политическая философия

Политическая философия зародилась в Афинах в V и IV в. до н.э. Ее основателем был Сократ (469-399 гг. до н.э.), учитель Платона (422—347 гг. до н.э.), который, в свою очередь, был учителем Аристо­теля (384-322 гг. до н.э.). Этот первый опыт был в некотором роде опытом мастера. Основатели науки, греческие философы, также по­ложили начало великой традиции — традиции классической полити­ческой философии. Что говорит эта традиция? С самого начала и прежде всего эта традиция говорит, что политика есть искусство, а не.техника. Политика — это искусство, т.е. практическая деятельность, отличающаяся следующим: она подчинена естественным целям, оп­ределяющим ее и придающим ей смысл, для достижения этих целей она обретает знание, которое, несомненно, носит не только техниче­ский, но также и личный характер («помощь», суждение, рожденное из опыта,..). Искусство политики вписано в естественный порядок политики, оно ориентировано на осуществление человеческой при­роды. Техника же свободна от всякого внутреннего целеполагания, ее можно употреблять по усмотрению пользователя и в соответствии с модальностями, требующими разума не столько утонченного, сколь­ко геометрического. Политика как техника — это рациональный инс­трумент на службе целей, которые человек ставит перед самим собой. Классическая и классическая христианская философия развивают финалистскую, современная же философия — инструментальную концепцию политики.

В каком смысле можно говорить о том, что Сократ и его последо­ватели создали политическую философию? Они были первопроход­цами, поскольку считали, что политическая деятельность заслужива-

Т

20 Спо собы интер прета ции п олити ки_____________ _____

ет.того, чтобы быть выделенной в качестве таковой в обшем потоке человеческой деятельности, а также потому, что подчинили ее веде­нию разума. Политическая философия исходит из идеи существова­ния принципиального различия между делами политическими и не­политическими и в области политической заменяет разум властью. Власть заключена в договорах (управляющих сообществом), разум со­относит власть с природой и разделяет благо по договору и естествен­ное благо. Эти изначальные различия — между политическим и всем прочим, между разумом и властью, между природой и договором — суть¹ основание греческой классической политической философии, они обусловливают другое, более фундаментальное различие, направ­ляющее все философские исследования: различие между тем, что хо­рошо, и тем, что дурно. Политическая философия подчинена благу.

Однако дело обстоит вовсе не так уж просто. Хотя общая ориента­ция этой политической философии не вызывает сомнений, существу­ет множество спорных вопросов, в частности, там, где позднее возни­кают проблемы. Каково последнее слово Сократа, Платона, Аристо­теля? Сократ ничего не написал, его философия известна нам из сочи­нений некоторых из учеников: из диалогов Платона, сократических сочинений Ксенофонта, некоторых замечаний Аристотеля. Платон заставляет говорить Сократа и некоторые другие персонажи, но он никогда не выступает от собственного имени (за исключением не­скольких писем); его диалоги — тонкие, глубокие, порой неясные — представляют собой головоломку для того, кто пытается сопоставить то, что они говорят в явной форме. Нам не достает ключа, который Платом воздержался дать открыто. Что касается Аристотеля, то он вы­ступает от первого лица и использует гораздо меньше риторических приемов, но его энциклопедическое творчество заключает в себе мно­жество пассажей, загадочных как из-за их лаконичности, так и из-за значительного числа явных нестыковок. Как следует понимать эти противоречия?

В некотором смысле эти трудности непреодолимы и открывают простор для самых разнообразных интерпретаций. Однако представ­ляется, что путь, открытый Лео Штраусом, более надежный, чем все прочие, он позволяет продвинуться достаточно далеко, особенно в том, что касается прочтения Платона. Как мы видели, смысл не всег­да полностью заключен в содержании дискурса. Как только в игру вступают форма, контекст, скрытые намерения, дискурсивное дейст­вие выходит за пределы явно выраженного содержания. Что же проис­ходит в этом случае? Форма носит совершенно особый характер, по­скольку так пожелали греки. Для того, чтобы попытаться наилучшим образом уяснить для себя смысл таких произведений, нужно учиты-

Философский проект и и скусство п олитики 7Л_

вать манеру их написания. Существуют особые действующие приемы письма, и на то есть две причины: природа философского знания и со­ответственно условия его передачи, а также напряженность, сущест­вующая между философией и политикой.

Философское знание, как его понимали греки, никоим образом _не_ может передаваться^епосредственно словом или письменной речью, или содержанием, заключенным в цепочке суждений. Оно есть побе­да, которую никто не способен одержать вместо другого, оно есть плод длительного процесса понимания и усвоения, требующего полной са­моотдачи. Философ не раздваивается подобно сегодняшнему профес­сору; с одной стороны — специалист, выступающий с кафедры, с дру­гой — частная личность. Философия развивается параллельно с раз­витием философской жизни (другими словами, подлинное знание "'вытекает не из обладания, но из существования). Философское вос­питание, таким образом, не имеет ничего общего с холодным и без­личным образованием, где один учит, а другой — обучается. Оно представляет собой живую связь, когда учитель наставляет ученика на путь, который не может быть ничем иным, как личным открытием. Однако философское пламя может возгореться лишь в сердцах из­бранников знания. Глубокое образование пригодно лишь для «очень немногих, которые и сами при малейшем указании способны все это найти».¹ Большинство же не смогло бы ничего услышать. Дабы избе­жать злонамеренности и сомнений, серьезный человек не должен быть совершенно серьезным в публичном сочинении.²

Казалось бы, этим объясняется литературный жанр, избранный Платоном. Диалоги задуманы таким образом, что не образуют систе­мы, они созданы для философской практики — они представляют со­бой «упражнения» (Пьер Ардо) — и в то же время подают знак тем, кто достоин идти дальше. Письменный текст, объясняет платоновский Сократ в «Федре», по природе своей ущербен, поскольку он говорит всем одно и то же; зато слово позволяет сказать каждому то, что ему следует услышать. Поэтому-то логично, что Сократ ничего не написал. Но он говорит в сочинениях Платона. Что хотел сказать Платон, когда писал, что Сократ утверждал превосходство слова над письменным текстом? Что же еще он хотел сказать, как не то, что его форма пись­менного текста — диалог — представляет собой форму, наилучшим об­разом исправляющую недостатки письма? Получается, что диалог со­держит в себе двойственный эзотерический язык, он создан, чтобы го­ворить о разных вещах разным людям. У Аристотеля дела обстоят в не-

моVII, 341 е.//Со> С546

Пи

1 Плат.

ъ2. М.: Мысль, 1972. С.543.

22 Способы и н терпретац ии политики "

которых отношениях проще — он не художник, он не пишет диалогов (за исключением утраченных юношеских сочинений) — но, с другой стороны, они и менее определенны. Обычно его записи интерпретиру­ются следующим образом: дошедшие до нас тексты Аристотеля пред­ставляют собой подготовительные заметки для лекций. Если порой они противоречат друг другу и рассуждение в них продвигается ощупью, так это потому, что они содержат исправления и добавления, и в особенности потому, что они направлены не на передачу готового знания, а на знакомство учеников с приемами мышления. Речь идет прежде всего о том, чтобы поупражняться и научить. Нужно ли однако придерживаться такой точки зрения? Разве аристотелевское рассужде­ние о политике было предназначено только ученикам, принадлежа­щим к его школе, разве не было оно ориентировано на граждан и при­том на граждан наиболее знатных? Разве у ученика Платона не было затаенной мысли, когда в «Политике» он утверждал, что политический образ жизни (образ жизни гражданина, вовлеченного в общественные дела) — «наилучший из всех» (VII, 3), тогда как в «Никомаховой этике» долго разъяснял превосходство жизни философской (X, 7, 8, 9)?

Здесь мы касаемся второго соображения, связанного, как пред­ставляется, с греческим, во всяком случае, с платоновским способом письма: в конечном счете философия и политика живут недружно. В 399 г. до н.э. Сократ был приговорен к смерти афинской демокра­тией за преступление, заключающееся в нечестивости и растлении юных. Истинный философ стал жертвой политики. Философская жизнь, вероятно, непонятна простым людям, а философское учение подвержено политическим опасностям. Следовательно, греческая философия (или, во всяком случае, платоновская философия), посвя-шснная политике, в некотором роде оказалась растянутой между дву­мя направлениями — между политической философией (какова при­рода политических явлений?) и философской политикой (какой по­литики должен придерживаться философский дискурс о политике?). В обоих случаях проблематика была установлена платоновским Со­кратом. В центре его философии мы обнаруживаем следующий осно­вополагающий вопрос: jcaK человек должен жить? Или: в чем (помимо всех соглашений) заключается благой образ жизни, жизнь в соответ­ствии с разумом? Отсюда и два других вопроса, которым подчинено развитие греческой политической философии: 1) каковы хорошие и дурные формы государственного устройства, т.е. какие формы госу­дарственного устройства присущи человеческому благополучию и ка­кие ему противостоят? 2) какая форма государственного устройства наилучшая сама по себе, т.е. в наибольшей степени соответствует тре­бованиям человеческого совершенства? Но отсюда вытекают и другие

Философский проект и искусство политики 23

вопросы, пересекающиеся с предыдущими: имеет ли политическое решение вопрос о человеческом совершенстве? Не должна ли филосо­фия сторониться политики и, следовательно, быть осмотрительной в написании своих сочинений? Великое исследование политики, пред­принятое греками, уводит за рамки политики.