Студопедия — Лекция от 27 января 1982 г. Профессиональная философия в I—II веках и ее политическая ориентация
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Лекция от 27 января 1982 г. Профессиональная философия в I—II веках и ее политическая ориентация






 

ВТОРОЙ ЧАС[M.G.1]

 

Профессиональная философия в I—II веках и ее политическая ориентация. — Образ Евфрата в письмах Плиния: антики­ник. — Философия вне школы как социальная практика: при­мер Сенеки. — Переписка между Фронтоном

Марк Корнелий Фронтон (100—166), родом из Ну мидии, консул

в 143 г., известен прежде всего тем, что был учителем риторики у Мар

ка Аврелия. Вероятно, он был хорошим оратором, но судить об этом

мы можем только по сохранившейся переписке с будущим императо

ром. Эта переписка продолжалась с 139 по 166 год (год смерти Фрон

тона). См. разбор этой переписки у Фуко в лекции от 27 января, второй

час.

 

и Марком Авре­лием: упорядочение диететики, экономики и эротики в экзистенциональном плане. —Досмотр сознания.

 

Я должен извиниться перед вами. Несколько самонаде­янно и опрометчиво я полагал, что если мне дают два часа, что­бы сказать то, что я хочу сказать, то я уложусь, потому что времени достаточно. Но должно быть мне на роду написано не успевать: надо много сказать, и я все время выбиваюсь из гра­фика. Что ж, тем хуже. Мне хотелось поговорить, опираясь на некоторое число текстов, [о том как] практика себя стала импе­ративом, правилом, манерой поведения, самым тесным обра­зом связанной с философией, с философами, с теми институ­циональными формами, в которых философия существует. По­нятно, что это те философы, которые распространили это правило [практики себя], запустили в оборот ее понятия и ме­тоды, предложили образцы. Это к ним в большинстве случаев восходят тексты, которые были опубликованы, имели хожде­ние и служили чем-то вроде учебников по практике себя. Ни-

 

 

кто этого не отрицает. Но нужно, мне кажется, подчеркнуть вот что: дело в том, что по мере распространения этой самой прак­тики себя фигура профессионального философа, этого персо­нажа, к которому всегда, по меньшей мере отсчитывая от Сократа, как вы хорошо знаете, относились без особого дове­рия и который нередко возбуждал негативные эмоции, — фи­гура эта становится вес более и более неоднозначной. Разумеется, она является мишенью для риторов, но также (что становится особенно очевидным с расцветом того, что называ­ют второй софистикой,1 во втором веке нашей эры) вызывает недоверие по политическим мотивам. Поначалу это, конечно, связано с выбором, который делается в пользу тех или иных сил. К примеру, в начале имперского периода возникло целое течение неореспубликанизма, в котором стоики, а также, несо­мненно, киники, играли важную роль.2 Это, понятно, вызывало противодействие. Но в более общем плане само существование профессиональных философов, поучающих, требующих, на­стаивающих на том, что надо заниматься собой, не могло не породить ряд политических проблем, живо обсуждавшихся. Видимо, в окружении Августа, в самом начале Империи, [об­суждался] вопрос, полезна или нет философия, которая пре­подносит себя как искусство заниматься самим собой и побуждает к такому занятию. Жан-Мари Андре, опубликовав­ший два интересных исследования, посвященных otium'y (до­сугу) и фигуре Мецената,3 [выдвинул несколько] гипотез. Если следовать тому, что он говорит, складывается впечатление, что в окружении Августа мнения разделились, причем позиции сторон, а также и самого Августа претерпевали изменения. Афинодор, например, был, по-видимому, явным сторонником деполитизации: занимайтесь политикой только по обязанно­сти, только если у вас есть к тому склонность, только если за­ставляют обстоятельства, но как можно скорее бросайте это дело. И похоже на то, что Август, по крайней мере какое-то время, благосклонно смотрел на такую деполитизацию. Напро­тив, Меценат и окружавшие его эпикурейцы представляли на­правление, задачей которого были поиски равновесия между политической деятельностью в окружении принцепса, пресле­дующей его пользу, и необходимостью просвещенного досуга. Идея принципата,4 при котором бразды правления находятся в

 

 

руках принцепса, нет политической борьбы, как при республи­ке, все приведено в порядок, но при котором, однако, надо за­ниматься делами империи, вылилась в глазах этих людей (Мецената и эпикурейцев, которые, все же, чурались политиче­ской деятельности) в отчетливую формулу: можно заниматься делами города, империи, политикой, устраивать собственные дела, не выходя за пределы тех ограничений, которых требу­ет общественное спокойствие, обеспеченное политическим устройством, принципатом, и при этом располагать доста­точным досугом для занятия собой. Таким образом, в связи с профессиональной деятельностью философов возникло мно­жество интересных споров. Позже я вернусь к проблеме «за­бота о себе/политическая деятельность» и задержусь на ней дольше.s Что касается враждебности или недоверия к филосо­фам, то я хотел бы сослаться на один вполне определенный текст. Я собирался привести цитаты из многих произведений, я мог бы процитировать — о них я уже говорил в прошлый раз — сатирические тексты Лукиана, высмеивающие философа, изображающие его человеком жадным до денег, который вы­могает крупные суммы обещаниями счастья, распродает раз­ные способы жить, мнит себя совершенным, достигшим вершин философии и в то же время отдает деньги в рост, дерет­ся с соперником, выходит из себя и т. д., и не украшен ни одной из присвоенных им себе добродетелей.6 Итак, я пропускаю все эти тексты. Хочу обратить ваше внимание на другой текст, ко­торый кажется мне достаточно интересным, он известен, но на нем, я полагаю, стоит немного задержаться. Это знаменитый пассаж из десятого письма первой книги «Писем» Плиния,7 посвященный Евфрату.8 Евфрат был влиятельным филосо­фом-стоиком, упоминания о нем встречаются во многих тек­стах. В «Жизни Аполлония Тианского» Филострата вы найдете очень любопытное, очень интересное сопоставление Аполлония и Евфрата,9 возвращающее нас к вопросу о государе и фи­лософе — государевом советчике. Так или иначе, из письма Плиния, в котором говорится о Евфрате, мы узнаем, что Евф­рат жил в Сирии, и Плиний познакомился с ним, когда был «adulescentulus militarem», т. е. когда, будучи еще совсем моло­дым, должен был не то чтобы проходить воинскую службу, но значиться на какой-то воинской должности. Итак, он молод, но

 

 

это не ребенок или подросток школьного возраста. Из того же текста видно, что Плиний часто к нему приходил, причем за­просто, по-дружески. «Penitusetdomi inspexi» — я смог разгля­деть его, изучить penitus (досконально) et domi (у него дома). Плиний, таким образом, если и не жил с ним под одной кры­шей, то они столько бывали вместе, что он должен был быть в курсе событий его жизни. В-третьих, это явно были эмоцио­нально насыщенные отношения, потому что Плиний пишет: «Amari ab eo laboravi, etsi non crat laborandum».10 To есть я ста­рался понравиться ему, хотя что тут стараться. Интересно от­метить, что при этом ни о какой любви речи нет. Думаю, это видно по тексту в целом и по тем щедрым похвалам, которые он ему воздает. Он говорит, что старался ему понравиться, и это довольно любопытно, потому что мне кажется, что здесь перед нами типично римское представление, которое будет по­нятнее, если обратиться к некоторым примерам. В частности, в «De Beneficiis» Сенеки говорится, что для дружбы взаимных услуг мало, надо еще по-настоящему работать, упорно трудить­ся, чтобы понравиться тому, с кем желаешь дружить. Эта ра­бота осуществляется поэтапно и подчиняется ряду правил, которые зависят от того, какое место занимает тот или иной че­ловек в круге знакомств того, с кем он хотел бы дружить, ч Иначе говоря, дружба — это не совсем то, как один человек от­носится к другому, и не непосредственное взаимопонимание двух, как гласит эпикурейская формула. Это некая социальная структура, центрированная на ком-то одном, но включающая многих [других], — окружение, в котором каждому назначено определенное место, зависящее от старания, от усилий, прило­женных обеими сторонами. Так вот, по всей вероятности, рабо­той здесь надо считать прилежание на уроках, усердие, с которым Плиний усваивал преподанное, следовал образцам, примерам, наставлениям Евфрата. Также, по всей вероятности, эта форма, которая довольно близка римской дружбе, подразу­мевает некоторое число взаимных услуг. Короче, Плиний до­статочно продвинулся в этой дружбе, которая, как видите, уже совсем не похожа на «дружбу влюбленных», если прибегнуть к современным выражениям, совсем не передающим опыт той эпохи. Нет у этой дружбы ничего общего (во всяком случае, это что-то совсем другое) с тем, что могло быть влюблено-

 

 

стью, эросом, что могло быть в отношениях между Сократом и его учениками, или с тем, что могло быть эротического в эпи­курейской дружбе. Что касается самого Евфрата, то его изобра­жение тоже представляет интерес. Описание расхожее, вы даже скажете, что оно отдает пошлостью и безвкусицей, и все же, присмотревшись, в нем находишь кое-что интересное.1- Сказано, что у Евфрата величественная осанка, что он бородат — как же философу без бороды,—что он очень опрятен в одежде. Также говорится, что речь его красочна, приятна и убедительна, она настолько хороша и убедительна, что тот, кого он убедил в чем-то, жалеет об этом, потому что хотел бы послушать его еще раз и убедиться снова. Сказано также, что широта его кру­гозора напоминает о Платоне, что сам он — пример добродете­лей, которым учит, и что он очень снисходителен к людям. К примеру, он никогда не пеняет тому, кто ошибся, кто еще не укрепился в морали. Он не выговаривает ему, не бранится. На­оборот, по отношению к таким людям он проявляет большую терпимость и liberalitas. Наконец, о характере обучения можно судить по тому, что он без конца повторяет ученикам, что от­правлять правосудие, распоряжаться в городе, короче, испол­нять обязанности то ли местного влиятельного лица, то ли представителя римской имперской власти, — значит занимать­ся философией. Итак, за пошловатым слогом портрета обна­руживается, мне кажется, вот что: дело в том, что, с одной стороны, это случай явного, подчеркнутого возвеличивания (не будем забывать, что Плиний, конечно, не философ, и его представления о философии, о стоической философии, очень приблизительны, впрочем, внушены они, несомненно, Евфра­том). Плиний, не будучи философом, изо всех сил превозносит Евфрата, он его представляет средоточием совершенств, изоб­ражает исключительной личностью, вызывающей самые глу­бокие чувства; кстати, он ни разу не упоминает о деньгах, так что неизвестно, было ли обучение платным или нет. Так или иначе, но только при его помощи, при помощи этого человека, можно толком приобщиться к философии. Так вот, если [по­смотреть], с помощью каких именно черт характера, каких внешних черт достигается это возвеличивание, можно заме­тить, что из описания систематически изымается все то, что обычно отличает профессионального философа. Носить краси-

 

 

вую ухоженную бороду и опрятные одежды значит противо­стоять или быть противопоставленным всем этим профессиона­лам со спутанной бородой, в обносках, которые слоняются по улицам, — фигуре киника, такого философа, что, кажется, дальше некуда, и одновременно являющего собой в глазах лю­дей пример того, каким не надо быть философу. Когда Плиний расписывает, как хорошо говорит Евфрат, как разукрашена его речь, как она убедительна—настолько, что убежденный однаж­ды желал бы слушать еще и еще, чтобы убеждаться снова, — что это как не желание показать, что Евфрат — уже не из тех философов, чья речь резка, простовата и нацелена на одно: убе­дить слушателя и исправить его душу, но что он уже немного и ритор, и ему удалось ввести <...> удовольствия <...> в ритори­ческий дискурс в ходе занятий философией. Стирается, стало быть, привычное различие между ритором и философом, кото­рое было одним из самых ярких признаков превращения фило­софа в профессионала. И наконец, мягко обращаясь со всеми, кто приходит к нему, принимая их радушно и благожелатель­но, не делая попыток растормошить кого-либо, он больше не играет той несколько агрессивной роли, в которой выступал Эпиктет, a fortiori — киники, и смысл которой заключался в том, чтобы некоторым образом вывести человека из равнове­сия, посеять в нем сомнения относительно того, правильно ли он живет, и, подталкивая и направляя, заставить жить по-дру­гому. И последнее, и самое главное: утверждать, что отправле­ние правосудия и распоряжение делами города — это то же, что и занятия философией, это, как вы понимаете, означает ли­шать философскую жизнь того, что могло быть в ней неповто­римого, предпочитать философии политику, умаляя тем самым и ту, и другую. Евфрат как раз из тех, кто не видит разницы между занятиями философией и политической жизнью. Таким образом, высокая оценка философии в известном тексте Пли­ния, посвященном Евфрату, не связана, на мой взгляд, с по­пыткой отдать дань уважения старому учителю, выказывая восхищение, которое Плиний, как и всякий молодой знатный римлянин, должен был испытывать по отношению к именито­му философу с Востока. Это не так. Этот панегирик надо брать целиком, со всеми его деталями. Это такое признание ценности философии, которое некоторым образом укореняет се в спосо-

 

 

бе существования, манерах поведения, системе ценностей, а также совокупности техник, ей, традиционной философии, не свойственных, но зато присущих культурному целому, где в ходу старые ценности римской толерантности, риторические практики, политические пристрастия и т. д. Плиний хвалит Ев­фрата, по сути дела, лишая его профессиональных черт, если сравнивать с традиционной фигурой философа, ничем, кроме философии, не занимающегося. Он представляет его этаким сановником от социализованной мудрости.

И тут перед нами вырисовывается некая возможность — в подробности я сейчас предпочитаю не вдаваться, — но мне кажется, что [речь идет об] одной из самых важных отличи­тельных черт эпохи, о которой у нас речь, о I—II веках: дело в том, что попечение о себе (pratique de soi) даже вне каких бы то ни было институциональных форм, объединений, незави­симо от того, что некоторые от лица философии призывали обратиться к нему, так вот, эта самая практика себя сдела­лась общественной практикой (pratique sociale). Она начала распространяться среди тех, кто, строго говоря, не был в ней сведущ. И вот получилось так, что практиковать, пропаганди­ровать, внедрять попечение о себе стали сами по себе, вне фи­лософских школ, превращая его в особую форму общения между людьми, пользуясь им как возможностью контролиро­вать чье-то поведение, вырабатывать, развивать, укреплять такое отношение к себе самому, которое сыщет себе опору в другом, в посреднике, не обязательно профессиональном фи­лософе, хотя, конечно, некоторое знакомство с философией и ее понятиями предполагалось. Иначе говоря, я думаю, что де­ло здесь идет именно о проблеме учителя, о том, что ему над­лежит делать и каким быть. Во времена софистов, во времена Сократа и еще при Платоне это была неповторимая личность, либо опиравшаяся на свои познания и софистические прие­мы, либо, как Сократ, апеллировавшая к своему призванию theios аner (богодухновенного мужа), либо ссылавшаяся на то обстоятельство, что она уже достигла мудрости, как в случае Платона. Так вот, этот самый тип учителя не то чтобы совсем исчезает, но его обходят, теснят, с ним успешно соперничает практика себя, сделавшаяся социальной практикой. Попече­ние о себе оказывается увязанным с социальной практикой

 

 

или, если угодно, выработка какого-то отношения к себе само­му явным образом требует подключения к этому делу моих от­ношений с Другим.

Примером тому — целый ряд тех, к кому обращается со своими наставлениями Сенека. Сенека — фигура очень инте­ресная с этой точки зрения; можно считать, что философия — это его ремесло в очень широком смысле, каковой слово «про­фессия» могло иметь в то время. Его карьера пошла в гору, ког­да он был в изгнании, где писал трактаты, трактаты по философии. И именно в качестве философа он, отозванный из ссылки на Сардинии, был приставлен воспитателем или кем-то вроде советчика к Нерону. Но, в конце концов, его все же нель­зя уподобить учителю философии в том смысле, в каком тако­вым был Эпиктет, или такому учителю, как Евфрат. Он занимался политикой, администрированием. И если присмот­реться к кому он обращался, кому давал советы и перед кем вы­ступал в роли духовного наставника и водителя (maitre de conscience, directeur de conscience), можно заметить, что [это были] всегда такие люди, с которыми его связывали также дру­гие отношения. Это могли быть семейные связи: именно своей матери, Гельвии, пишет он утешительное письмо в то время, когда сам отправлен в ссылку. Полибий, адресат еще одного утешения, был для него кем-то вроде дальнего и ненадежного покровителя, он просит о протекции и содействии его возвра­щению из ссылки.14 Серен,15 которому он собирался в то время послать кое-какие трактаты — «De Tranquillitate», возможно, «De Otio» и есть еще один, третий,16 — для него и написанных, это его дальний родственник, он прибыл из Испании, хочет сделать карьеру при дворе, завоевать доверие Нерона. Именно в рамках этих полуродственных, полуклиентских отношений обращается Сенека к Серену или выслушивает его и дает сове­ты. Что же до Луцилия, который немного моложе его, но уже исполняет высокую должность, то это вариант дружбы, воз­можно, клиентских отношений с прежним протеже, во всяком случае, человек, ему довольно близкий, с которым его связыва­ет многое, помимо того, что он как специалист в этом деле ду­ховно руководит им (direction de conscience).^ To же можно было бы сказать и про Плутарха; всякий раз, когда он обраща­ется с наставлением или советом к кому-либо, он, по сути дела,

 

 

лишь немного меняет характер своих отношений с людьми, с которыми связан либо светским знакомством, либо как чело­век, занимающий определенное положение, либо как поли­тик.18 К этим-то связям и подключает он свое духовное руко­водство, на них выстраивает эту свою деятельность. Итак, вовсе не в качестве философа-профессионала обращаются Се­нека и Плутарх к тем, кого собираются духовно наставлять. Это делается постольку, поскольку их отношения с тем или иным лицом (дружба, клиентела, покровительство и т. д.) по­дразумевают в качестве способа их упрочения — но вместе с тем также и долга, обязанности — обслуживание души и могут быть основанием для вмешательства в чужие дела, для советов, как кому жить. И вот тут я бы перешел к последнему тексту, ко­торый хорошо бы рассмотреть немного подробнее, потому что он мне кажется интересным и очень важным для этой истории попечения о себе (pratique dc soi). Ведь большинство текстов, касающихся попечения о себе, которыми мы располагаем, при­шли к нам из одного лагеря — со стороны наставников, тех, кто дает советы. А раз это все советы, и речь идет о текстах назида­тельных, всегда можно предположить и вовсе не без оснований подумать, что назидания эти были пустыми и бесполезными, они не вписывались в реальный опыт и поведение, были чем-то вроде формы без содержания и приложения, по сути, некото­рым способом перерабатывать философскую мысль в правило повседневной морали, самой повседневной жизни этим никак не затрагивая. В самом начале «De Tranquillitate» Сенеки при­водится признание Серена, который как раз хочет посоветовать­ся с Сенекой и выкладывает ему, что у него на душе.19 Можно считать, что тут сам человек свидетельствует о своем опыте и, стало быть, о том, каким он видит себя в глазах возможного на­ставника и в свете возможного наставничества. Но, как-никак, это все же трактат Сенеки. Будь этот кусок в самом деле напи­сан Сереном (если он не был по большей части переписан, что похоже на правду, самим Сенекой), он составлял был часть са­мого трактата «De Tranquillitate». Так задумал Сенека, и лишь с трудом, с большой натяжкой он может сойти за свидетельство того, что чувствует наставляемый.

Но все же есть документы, показывающие, как обстоят де­ла на другой стороне, такова переписка Фронтона и Марка

 

 

Аврелия.20<...*> Когда задаешься вопросом, почему эта пере­писка между Фронтоном и Марком Аврелием не была опуб­ликована, — она практически недоступна во Франции, <...> — ответить на него довольно просто: она весьма странная. Так вот, если вас интересует этот текст, то, к счастью, имеется анг­лийское издание в серии Loeb, где вы найдете переписку Фрон­тона и Марка Аврелия, которую нужно прочитать.21 И вы увидите, почему Фронтон (о чем, конечно, надо помнить) учи­тель Марка Аврелия.22 Но он не учитель философии. Он учи­тель риторики. Фронтон был ритором, и в первой главе «К себе самому», как вы знаете, Марк Аврелий вспоминает разных лю­дей, которым он обязан тем-то и тем-то, которые в каком-то смысле стали для него образцом для подражания, привнесли в его жизнь многое из того, на чем он строил свое поведение и вырабатывал свои принципы. И там есть пассаж, впрочем, совсем короткий, посвященный Фронтону. Есть целая гале­рея портретов, очень красивых и впечатляющих: знаменитый портрет Антонина, который превосходен сам по себе и в то же время представляет собой некую концепцию не столько им­перской власти, сколько того, каким должен быть властитель.2* Есть, стало быть, развернутые изображения, и рядом с ними — совсем маленький отрывок, просто упоминание о Фронтоне, где сказано: Фронтону я обязан тем, что понял, каким лицеме­ром нужно быть, чтобы властвовать, и еще также понял, на­сколько наши аристократы «не способны любить».24 Это гово­рит о том, что Фронтон был человеком искренним, никак не ли­цемером, льстецом и т. п., — это та самая parrhesia, о которой речь впереди. И потом, кроме того, любовь и привязанность — основа, на которой строили свои отношения Марк Аврелий и Фронтон. Я процитирую вам письмо, оно, на мой взгляд, лучше всего характеризует то, чем было, чем могло быть духовное ру­ководство (direction de conscience), как оно представляется вос­питаннику. Это книга IV писем Марка Аврелия, 6-е письмо Фронтону. Он пишет;25 «Мы ведем себя хорошо. Я мало спал из-за легкого озноба, который, кажется, прошел. Я, таким обра-

 

* Слышно только: «и эти документы прекрасно показывают, каким обра­зом <...> французское издание с переводом переписки между Фронтоном и Марком Аврелием».

 

 

зом, провел время от одиннадцатого часа ночи до третьего часа дня отчасти за чтением Катона („Agriculture"), отчасти за пись­мом, написав, к счастью, меньше, чем вчера. Потом я поздоро­вался с отцом, я набрал полный рот воды с медом и выплюнул ее, так что, скорее, подсластил горло, чем прополоскал его, коль скоро Новий и другие разрешают сказать „прополоскал". Управившись с горлом, я присоединился к отцу, присутство­вал при жертвоприношении, и потом все пошли есть. Что же, ты думаешь, мне дали на обед? Немного хлеба, тогда как я ви­дел, как другие поглощают устриц, лук и жирные сардины. После чего мы занялись сбором винограда, мы хорошо попоте­ли, вдоволь накричались.26 В шестом часу мы вернулись домой. Я немного позанимался, но без толку. Затем мы долго болтали с матерью, она сидела на постели [...].27 Пока мы так болтали и спорили о том, кто кого больше любит (то ли Марк Аврелий больше любит Фронтона, то ли его мать — Грацию, полагаю, дочь Фронтона. — МФ.), зазвучал гонг, и нам объявили, что отец в купальне. Выкупавшись, мы поужинали в давильне. Я не хочу сказать, что мы купались в давильне, но что мы выку­пались в купальне и потом поужинали в давильне и с удоволь­ствием послушали веселые разговоры селян. Вернувшись к себе, перед тем как повернуться на бок и уснуть, я разворачи­ваю свиток дня [je deroule ma tache — букв, „разворачиваю урок". —А.П.] (meum pensum explicmo)* и отчитываюсь за про­шедший день перед моим добрейшим учителем (diei rationcm meo suavissimo magistro reddo). Перед учителем, которого я так люблю и по которому так скучаю, что хотел бы любить и ску­чать еще больше, пусть даже в ущерб моему здоровью и телес­ному благосостоянию. Веди себя хорошо, дорогой Фронтон, ты, meus amor mca voluptas (моя любовь, моя радость). Я люб­лю тебя».28 Итак, с одной стороны, говоря об этом тексте, надо напомнить о том, о чем я уже говорил вам: Фронтон — не учи­тель философии. Это не профессиональный философ, это ри­тор, philologos, на что указывает филологическая ремарка в самом письме насчет допустимости выражения «прополоскать 1 орло». Не следует, стало быть, помещать это письмо в рамки

 

* Pensum задание, поначалу «урок» — количество пряжи, которое надлежало спрясть за лень, cxplicarc или evolvere X'olumen — «разворачивать свиток» для чтения или письма. — Прим. персе.

 

 

сугубо профессионального духовного руководства. На самом деле, вы сами видите, здесь все держится на дружбе, на привя­занности, взаимном расположении, — это они играют главную роль. Роль эта представляется очень неоднозначной, и не очень проясняют ситуацию другие письма, в которых без конца гово­рится о любви к Фронтону, о том, что любовь их взаимна, что они скучают друг без друга, когда разлучены, целуют друг друга в шею и т. д.2У Напомним, что Марку Аврелию к тому времени бы­ло лет девятнадцать—двадцать и что Фронтон был немного стар­ше. Привязанность... повторю еще раз: на мой взгляд, было бы совершенно неуместно, я хочу сказать исторически некорректно пытаться выяснять, носили ли их отношения сексуальный харак­тер. Это привязанность, любовь, и в ней скрыто много разных возможностей. Надо просто отметить, что о них умалчивают, они не разбираются и не обсуждаются в промежутках между этими бесконечными пылкими уверениями в любви: «любовь моя, моя радость». Так вот, если теперь обратиться к этой основе их взаи­моотношений, которые, повторю, строятся не на профессиональ­ном, философском фундаменте, но на эмоциональном отноше­нии к учителю, если посмотреть, как написано это письмо, легко заметить, что перед нами очень подробный рассказ о том, как прошел день с мига пробуждения до отхода ко сну. По сути дела, это способ рассказать о себе, рассказывая о том, как прошел день. Так что же из прошедшего дня здесь описывается, что считает нужным включить в свой рассказ Марк Аврелий, отчитываясь пе­ред Фронтоном? Я думаю, что все сказанное в письме можно очень приблизительно, но не слишком искажая положение дел, распределить по трем рубрикам.

Во-первых, гигиенические подробности, подробности дие­ты. Вначале говорится о легком недомогании и способах лече­ния. В письмах Сенеки вы часто встретите подобные вставки, когда он сообщает: этой ночью мне плохо спалось, меня тряс­ло. Или: сегодня я проснулся больным, меня тошнило, лихора­дило и т. п. Итак, обычно говорится о том, что знобит, о принятых мерах (полоскание горла, подслащенная медом вода и т. д.). Это — в более общем плане — о том, как спалось. За­метьте кстати: «спать на боку» — важное для тех времен меди­ко-этическое предписание. Спать на спине — значит провоци­ровать эротические сны; спящий на боку видит сны целомуд-

 

 

ренные. Насчет питания: не ел ничего, кроме хлеба, тогда как другие... и т. д. Сообщения насчет купания, упражнений. Сон, пробуждение, еда, купание, упражнения и потом, конечно, раз­ные медицинские меры — это как раз то, что со времен Гип­пократа считается самым важным в распорядке дня с точки зрения медицины, диететики.30 Он, таким образом, отчитыва­ется о соблюдении этого распорядка.

Во-вторых, отчет о выполнении семейных и религиозных обязанностей. Пришел к отцу, присутствовал при совершении обряда, разговаривал с матерью и т. д. К семейным обязанно­стям добавляются или могут добавляться сельскохозяйствен­ные работы. Марк Аврелий описывает не что иное, как фермерскую жизнь. И вполне понятно, что эта жизнь фермера впрямую подражает некоторым примерам. Один упомянут, другой подразумевается. Упомянутый — это «De Agricultura» Катона.31 Кагон написал книгу об агрокультуре, и это была книга о домашнем хозяйстве, в которой он указывал, что в его время надо было делать, каким быть римскому землевладель­цу, чтобы добиться успеха, стяжать добродетель и, вместе с тем, принести наибольшую пользу городу. Но, конечно, за этим образцовым сочинением встает тень другого труда, того, что был образцом для самого Катона, а именно «Домостроя» Ксенофонта,32 в котором, в свою очередь, рассказывается, ка­кой должна быть жизнь землевладельца в Аттике V—IV веков. Так вот, эти примеры здесь очень важны. Конечно же, Марку Аврелию, будущему императору, приемному сыну Антонина, незачем было вести такую жизнь: она не была его обычной жизнью. Однако — как это стало очевидно с падением респуб­лики и еще более ясно во времена империи — сельская жизнь, пребывание в деревне были не просто отдыхом на лоне приро­ды, но чем-то таким, возможность чего надо было оставить за собой, дабы не утратить некой точки отсчета, некоего нравст­венно-политического ориентира в своем каждодневном суще­ствовании. Действительно, живя в деревне, оказываешься ближе к простым основам бытия, ближе к той прежней, ушед­шей в прошлое жизни, которой надлежит подражать. Кроме то­го, сельская жизнь располагает к просвещенному otium'y (досугу). Это значит, что здесь [также] занимаются физически­ми упражнениями: Марк Аврелий собирает урожай винограда,

 

 

эта работа, кстати, дает ему возможность хорошо попотеть и вдоволь накричаться, что считается полезным. Он, стало быть, практикует этот самый otium, который предполагает физиче­ские упражнения и оставляет достаточно времени для чтения и письма. Если угодно, пребывание в деревне — это некоторая реактивация старой модели Ксенофонта, модели Катона, об­разца социального, этического и политического; к нему воз­вращаются, но только на время, чтобы поупражняться. Это что-то вроде затворничества, правда совместного, но предпри­нятого ради себя, ради самосовершенствования, ради преуспе­яния в работе над собой, достижения самого себя. Это тоже, если угодно, домострой, «хозяйствование» в том смысле, в ко­тором употреблял это слово Ксенофонт, имея в виду семейные отношения, роль главы дома, который должен заботиться об окружающих, близких, об имуществе, слугах и т. д. Весь этот арсенал снова идет в дело, но, повторю, используется в целях личного совершенствования.

Третье из того, о чем упоминается в письме, это, конечно, любовь. Беседуя о любви, обсуждают вопрос, который, как ви­дите, необычен, потому что это не традиционный вопрос «ка­кова истинная любовь?»,33 — вопрос, который, как вам известно, сводился к тому, любовь ли это к мальчикам или женщинам и замешаны ли здесь сексуальные отношения или нет? Этого вопроса об истинной любви здесь не касаются. Речь идет о каком-то очень личном и довольно странном вопросе, когда спорят о том, какая любовь сильнее и крепче — повто­ряю, совершенно пустое дело пытаться рассуждать о природе этой любви — двух мужчин (Фронтон и Марк Аврелий) или двух женщин (мать Марка Аврелия и Грация).

Заботы о теле, окружение и дом, любовь. Диететика, эконо­мика, эротика. Вот те три обширные области, в которых в эту эпоху осуществляется попечение о себе, непрестанно отсыла­ющие от одной сферы к другой. Заботы о соблюдении режима и диеты побуждают к сельскохозяйственным работам, сбору урожая и т. п., т. е. к тому, чтобы заниматься хозяйством. Внут­рисемейные отношения, т. е. отношения, от которых зависит ведение хозяйства, сталкивают с проблемами любви. Итак, первое — это наличие этих трех областей, это их связь, очень интенсивные, очень заметные сдвиги и переходы от одной к

 

 

другой: от диететики к экономике, от экономики к эротике. С другой стороны, не будем забывать, что мы ведь уже встреча­лись с этими тремя составляющими в одном пассаже из «Алкивиада». Как вы помните, в какой-то момент Сократ вплотную подошел к определению того, о каком таком «себе» (le soi) на­до заботиться. И он показал, что «самое само» в себе, о кото­ром надо заботиться, это душа. Исходя из этого определения, он сказал: коль скоро надо заниматься именно душой, то вы са­ми видите, что забота о себе это не забота о теле, тем более не забота об имуществе и тем более не амурные дела, по крайней мере такие, какими их себе представляют те, кто преследует Алкивиада. Иначе говоря, забота о себе в этом платоновском тексте, в речах Сократа, решительно отделялась от заботы о те­ле (от диететики), забот об имуществе (от экономики) и от лю­бовных дел, т. е. от эротики. И вот вы видите, что теперь эти три области (диететика, экономика, эротика), напротив, снова объединяются, но уже как что-то вторичное, как повод для «меня» (le moi) испытать себя, заняться собой, этой самой практикой себя, которая составляет смысл и цель моего суще­ствования. Диететика, экономика и эротика отныне предстают областями практики себя.

Вот что, мне кажется, можно вывести из содержания этого письма, но очевидно, что комментарий к нему на этом закон­чить нельзя, не вернувшись к строчкам, которые я привел и в которых сказано: вернувшись к себе, я, перед тем как повер­нуться на бок и уснуть, разворачиваю свиток дня и отчиты­ваюсь за прошедший день перед моим добрейшим учителем, без которого я так скучаю, и т. д. Что это такое? Он пришел в свою спальню, готовится ко сну и, перед тем как лечь на бок, т. е. принять рекомендуемое для сна положение, «разворачива­ет свиток дня». Ясно, что это досмотр души (examen de consci­ence), как он был описан Сенекой. И оба этих текста (трактат Сенеки «De Ira» и письмо Марка Аврелия) очень схожи. Сене­ка, как помните, говорил: каждый вечер я гашу светильник и, когда умолкнет жена, собираюсь с мыслями и придирчиво раз­бираю каждый день (он употребляет то же самое выражение «придирчиво разбираю»*34). И еще в одном тексте — к сожале-

 

* Во французском тексте: je me rends compte—отдаю отчет. — Прим. перев.

 

 

нию, вчера вечером я не смог отыскать, где именно, но, в конце концов, это неважно — Сенека напоминает о том, что время от времени надо разворачивать перед собой свиток (volumcn) соб­ственной жизни и минувших времен.35 Так вот, как раз таким разворачиванием свитка, припоминанием того, что ему надле­жало сделать, и того, как он это сделал, и занят, как видите, Марк Аврелий. Он разворачивает свой свиток, книгу дневных дел, где записано то, что он собирался делать, книгу, которая, скорее всего, записана только в его памяти, хотя, возможно, это и не так, что не имеет никакого значения. Самое главное, если хотите, будь это просто припоминание или книга, кото­рую можно взять в руки и читать, заключено в этом прохожде­нии перед внутренним взором событий минувшего дня, в этом смотре, который необходим в конце дня, перед самым сном, и который позволяет подвести черту, соотнеся сделанное с тем, что надо было сделать, и то, что было сделано и как оно было сделано, — с тем, как это следовало бы делать. Во всем этом отдают себе отчет. Но перед кем? Конечно, перед тем, кого на­зывают «мой добрейший учитель». Как видите, это точное сле­дование фундаментальному принципу досмотра души (examen de conscience). Что же, по сути дела, представляет собой это пи­сьмо? Само по себе письмо, написанное утром, не прибавляет ничего к тому, что Марк Аврелий проделал накануне вечером, когда ложился спать. Он развернул volumen своего дня. Вос­создал прошедший день и прокрутил его события в памяти. Ве­чером он это сделал для себя, наутро — в письме к Фронтону. Как видите, это все же довольно интересный пример того, ка­ким образом духовное руководство становилось, вот-вот дол­жно было стать, а с некоторых пор уже, несомненно, стало опытом, нормальным, совершенно обыденным опытом. Перед другом, другом дорогим, другом, которого так сильно любят, устраивают этот досмотр (examen de conscience). Это его берут в духовные водители (directeur de conscience), и что ж тут тако­го, если он — не философ, как в нашем случае, а просто друг. И на себя самого (на то, как провел день, какую работу сделал, как развлекся) смотрят как на человека, которому придется во всем этом перед кем-то отчитаться и который проживает свой день, зная, что день этот может быть (и так или иначе бу­дет раскрыт) развернут, растолкован перед кем-то другим...

 

 

Так, кем же будет в этом деле этот другой — судьей, проверяю­щим, учителем или еще кем? Поживем, увидим. Я собирался вам сказать еще кое-что, но, к сожалению, у нас уже нет време­ни. Дело в том, что такое развитие практики себя, то, что она становится особой формой социальных отношений, — если и не универсальной, то, по меньшей мере, всегда возможной, даже есл







Дата добавления: 2015-08-10; просмотров: 418. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Статика является частью теоретической механики, изучающей условия, при ко­торых тело находится под действием заданной системы сил...

Этапы трансляции и их характеристика Трансляция (от лат. translatio — перевод) — процесс синтеза белка из аминокислот на матрице информационной (матричной) РНК (иРНК...

Условия, необходимые для появления жизни История жизни и история Земли неотделимы друг от друга, так как именно в процессах развития нашей планеты как космического тела закладывались определенные физические и химические условия, необходимые для появления и развития жизни...

Метод архитекторов Этот метод является наиболее часто используемым и может применяться в трех модификациях: способ с двумя точками схода, способ с одной точкой схода, способ вертикальной плоскости и опущенного плана...

Именные части речи, их общие и отличительные признаки Именные части речи в русском языке — это имя существительное, имя прилагательное, имя числительное, местоимение...

Интуитивное мышление Мышление — это пси­хический процесс, обеспечивающий познание сущности предме­тов и явлений и самого субъекта...

Объект, субъект, предмет, цели и задачи управления персоналом Социальная система организации делится на две основные подсистемы: управляющую и управляемую...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.012 сек.) русская версия | украинская версия