Гла­ва двад­цать чет­вертая

 

Весь ве­чер наб­лю­даю за тво­им до­мом. Я нас­то­роже, как кор­шун, выс­матри­ва­ющий до­бычу. Ви­жу, как ты си­дишь в гос­ти­ной, го­рит яр­кий свет, а ты смот­ришь те­леви­зор. Ка­кая-то вос­крес­ная спор­тивная пе­реда­ча, су­дя по то­му, что ты иног­да вска­кива­ешь, воз­му­щен­но воз­дев ру­ки, а по­том об­ре­чен­но плю­ха­ешь­ся об­ратно в крес­ло. Вся­кий раз, как ты за чем-ни­будь вста­ешь, я нер­вно сжи­ма­юсь – сей­час возь­мешь пись­мо, но ты соб­лю­да­ешь наш уго­вор, и я ува­жаю те­бя за это, хо­тя пос­ле все­го, что я нат­во­рила и еще со­бира­юсь нат­во­рить, мое ува­жение не­доро­гого сто­ит. Но ты об этом не зна­ешь.

Нес­мотря на мое взвин­ченное сос­то­яние, прош­лая бес­сонная ночь и пох­мелье да­ют о се­бе знать, у ме­ня сли­па­ют­ся гла­за, а от таб­ле­ток, ко­торые я вы­пила от го­лов­ной бо­ли, спать хо­чет­ся еще боль­ше. Вы­пиваю пять ча­шек ко­фе и впа­даю уже в пол­ное обал­де­ние. На­конец, бли­же к по­луно­чи, свет в гос­ти­ной гас­нет, и я ви­жу, что ты идешь на­верх. Ну что, по­ра? Черт, в спаль­не за­гора­ет­ся свет, вспы­хива­ет эк­ран те­леви­зора, и я по­нимаю, что впе­реди еще од­на длин­ная ночь. Клюю но­сом. В три ча­са про­сыпа­юсь, оде­тая, и про­веряю, как у те­бя де­ла. Ни од­но ок­но не све­тит­ся.

Вре­мя дей­ство­вать.

Ули­ца пог­ру­жена в спо­кой­ный ти­хий сон. Все дрых­нут, вклю­чая и топ-ме­нед­же­ра. Он дрых­нет осо­бен­но сос­ре­дото­чен­но, ведь зав­тра по­недель­ник, день тя­желый. Кра­дучись, пе­ребе­гаю че­рез до­рогу и вот уже стою у вход­ной две­ри. С со­бой у ме­ня под­линное пись­мо тво­ей же­ны, прав­да, уже слег­ка за­ляпан­ное вод­кой и ко­лой, и клю­чи из ва­зы с ли­мона­ми. Я при­кину­ла, сто­ит ли опа­сать­ся сиг­на­лиза­ции, но, во-пер­вых, она ни­как се­бя не про­яв­ля­ла во вре­мя тво­их пь­яных на­падок на дверь, а во-вто­рых, клю­чи у ме­ня то­же под­линные. Ти­хонь­ко встав­ляю ключ в за­моч­ную сква­жину, и он лег­ко по­вора­чива­ет­ся. Я вош­ла. Сни­маю бо­тин­ки и стою в при­хожей, да­вая гла­зам при­вык­нуть к тем­но­те. Сер­дце сту­чит как ба­рабан. Я не прос­то так заб­ра­лась сю­да. У ме­ня есть план, ко­торый я раз­ра­баты­вала пол­но­чи. И еще у ме­ня есть фо­нарик.

На­чинаю со сто­лика в при­хожей. Так, кон­верты, сче­та, рас­кры­тые и нет, от­крыт­ка от те­ти Нел­ли, ко­торая от­лично про­водит вре­мя на Маль­те. Про­веряю выд­вижной ящик – без тол­ку.

Пе­рехо­жу на кух­ню, где, как ни стран­но, чис­то­та и по­рядок. В мой­ке па­ра та­релок и круж­ка, ты, ви­димо, ос­та­вил их там до ут­ра, но в це­лом ни­чего ужас­но­го. В ва­зе с фрук­та­ми три по­чер­невших ба­нана и не­доз­ре­лый аво­кадо. Пись­ма нет. Ша­рю по ящи­кам в бу­фете. У всех есть ящик для раз­ной по­лез­ной ерун­ды, и я его на­хожу: ту­рис­ти­чес­кие кар­ты, ба­тарей­ки, сче­та, но­вые и по­жел­тевшие, до­говор с ТВ-про­вай­де­ром, ста­рые поз­дра­витель­ные от­крыт­ки, дет­ские ри­сун­ки. Пись­ма нет. Бе­лая дос­ка, на ко­торой удоб­но пи­сать фло­мас­те­ром вся­кие на­поми­нал­ки, девс­твен­но чис­та, ви­димо, с тех пор, как уш­ла Эми. Ни «Обя­затель­но ку­пи ту­ал бум», ни «Ма­ма, уй­мись, я пом­ню про подс­тричь­ся», ни «Эми, я не ус­пе­ваю, ку­пи са­ма!». Мне ста­новит­ся те­бя жал­ко, этот дом, преж­де на­пол­ненный жизнью, опус­тел, и те­бе на­до что-то с этим де­лать. Я ду­маю о том че­лове­ке, от ко­торо­го уш­ла Эми, и он мне не нра­вит­ся, он это зас­лу­жил. Но я ду­маю о те­бе, и те­бе я со­чувс­твую. Тем важ­нее най­ти пись­мо.

Пе­реме­ща­юсь в гос­ти­ную. Там пах­нет ко­фе. Нап­равляю фо­нарик на книж­ные пол­ки: кни­ги, под­борка дис­ков – ты лю­бишь де­тек­ти­вы и трил­ле­ры. Фо­тог­ра­фии в рам­ках. Вы всей семь­ей, де­ти, вы на от­ды­хе, на ры­бал­ке, на пля­же, да­же ва­ши школь­ные фот­ки есть. Стран­но, по­чему она все это здесь ос­та­вила? Зна­чит, со­бира­лась вер­нуть­ся? Но вот фо­нарик выс­ве­чива­ет пус­тую сте­ну с грус­тно тор­ча­щими крюч­ка­ми, и я по­нимаю, что это она как раз ос­та­вила за бор­том вмес­те с то­бой. Ин­те­рес­ная на­ход­ка: твой дип­лом об окон­ча­нии псих­фа­ка и фо­то в рам­ке – ты в ман­тии вы­пус­кни­ка. Вспо­минаю, как ты иног­да на ме­ня смот­ришь, как пы­та­ешь­ся ме­ня прос­чи­тать и заг­ля­нуть мне в ду­шу, как те­бе нра­вит­ся ана­лизи­ровать ме­ня, да и всех ос­таль­ных то­же, и кое-что про­яс­ня­ет­ся. Ты ух­мы­ля­ешь­ся, гля­дя из-под ака­деми­чес­кой ша­поч­ки, как буд­то толь­ко что ска­зал ка­кую-то па­кость. У те­бя уже тог­да бы­ла очень на­халь­ная ро­жа.

При­мере­щилось или на­вер­ху кто-то хо­дит? Зас­ты­ваю как вко­пан­ная, вык­лю­чаю фо­нарик, ста­ра­юсь не ды­шать и вслу­шива­юсь в ноч­ные шо­рохи. Нет, все ти­хо. Сно­ва вклю­чаю фо­нарик и про­дол­жаю свои изыс­ка­тель­ные ра­боты. Те­перь на­до об­сле­довать твой ра­бочий ка­бинет. Ста­рые фот­ки, стра­хов­ка на ма­шину, кви­тан­ции, клю­чи, не­из­вес­тно что от­кры­ва­ющие… пись­ма нет. Я по­ка из­бе­гаю, по по­нят­ным при­чинам, под­ни­мать­ся на вто­рой этаж. Это моя пос­ледняя на­деж­да и худ­ший сце­нарий раз­ви­тия со­бытий. Во­об­ще, у те­бя ма­лова­то па­пок и до­кумен­тов на пер­вом эта­же. Воз­можно, мне дей­стви­тель­но по­ра дви­гать на­верх. Пы­та­юсь пред­ста­вить, где бы ты мог хра­нить та­кую вещь, как пись­мо от Эми. Ко­неч­но, не в шка­фу с до­кумен­та­ми, это бы­ло бы ди­ко. Ты же хо­чешь, что­бы оно бы­ло в пре­делах до­сяга­емос­ти, а зна­чит, ты дол­жен все вре­мя его ви­деть, вер­теть в ру­ках, воз­вра­щать­ся к не­му гла­зами. И, ес­ли оно не в кар­ма­не паль­то, ко­торое ви­сит под лес­тни­цей, то при­дет­ся мне ид­ти на вто­рой этаж.

В кар­ма­не паль­то его нет.

Ис­пускаю глу­бокий вздох, и – кто-то все же там есть, в зад­них ком­на­тах! Или на кух­не? Не ды­шу, что­бы он ме­ня не ус­лы­шал. Все, я в па­нике. На­до от­сю­да вы­бирать­ся, ка­кой ужас, я ни­чего не слы­шу, все заг­лу­ша­ет бе­шеный стук мо­его сер­дца. Спо­кой­но, спо­кой­но, ды­ши глуб­же. Иди­от­ка, до­ма бы си­дела, а луч­ше ле­жала, за­чем ты прок­ра­лась сю­да? Это все твои ноч­ные под­гля­дыва­ния, ты спя­тила и во­зом­ни­ла, что ты стал­кер. Для стал­ке­ров в по­ряд­ке ве­щей – заб­рать­ся ночью в чу­жой дом.

Ну да, так пус­кай бы ты на­шел мое пись­мо? И по­том объ­яс­нять­ся с то­бой на эту те­му? Нет, кош­мар. Тог­да впе­ред, то­пай на вто­рой этаж. Пер­вая же сту­пень­ка гром­ко, пре­датель­ски скри­пит. Зас­ты­ваю. От­сту­паю. На­до все же по­луч­ше по­ис­кать вни­зу, а не втор­гать­ся к те­бе в спаль­ню, по­ка ты спишь, что уж сов­сем зап­ре­дель­ная наг­лость. И тут я вдруг вспо­минаю, как ты мне спь­яну рас­ска­зывал о сво­их пе­режи­вани­ях.

– У ме­ня на хо­лодиль­ни­ке ви­сит фо­тог­ра­фия от­ца. Мне это по­мога­ет вся­кий раз, как я его от­кры­ваю, что­бы дос­тать се­бе вы­пить.

– Как за­меча­тель­но.

– Да не осо­бо. Он был за­кон­ченный ал­ко­голик. Фо­тог­ра­фия там ви­сит, что­бы я се­бя спра­шивал: хо­чешь стать та­ким, как он?

Быс­тро нап­равляю фо­нарик вниз и воз­вра­ща­юсь на кух­ню. Я ду­маю, что хо­лодиль­ник даст мне от­вет. Там свер­ху ва­лялись ка­кие-то ри­сун­ки и рас­пе­чат­ки гим­насти­чес­ких уп­ражне­ний, но я не пе­реб­ра­ла все бу­маги в по­ис­ках пись­ма. Све­чу на хо­лодиль­ник и… ви­жу пись­мо, то са­мое, под­дель­ное. По­беди­тель­но ус­ме­ха­юсь, как вдруг… БАМ! Что-то тя­желое бь­ет ме­ня по го­лове, точ­нее, в ос­новном по уху, я па­даю, как ме­шок с кар­тошкой, но­ги без­воль­но про­тяги­ва­ют­ся по по­лу, и я слы­шу чьи-то ша­ги на лес­тни­це. Так, на ме­ня на­пал гра­битель. Я его вспуг­ну­ла, а те­перь он на­падет на те­бя – ко­му же еще спус­кать­ся со вто­рого эта­жа. На­до как-то пре­дуп­ре­дить те­бя об опас­ности, но сна­чала на­до взять пись­мо с хо­лодиль­ни­ка и на его мес­то по­ложить ори­гинал, толь­ко вот го­лова рас­ка­лыва­ет­ся, и я не мо­гу по­шеве­лить­ся.

– Я го­ворил, на­до по­дож­дать! – ши­пишь ты, и я окон­ча­тель­но те­ря­юсь. Ты что, то­же в этом за­мешан? В ог­рабле­нии собс­твен­но­го до­ма? Не­уж­то де­ло в стра­хов­ке? Бо­же, я по­пала в опас­ный пе­реп­лет, а раз ты в этом учас­тву­ешь – что не­сом­ненно, коль ско­ро ты за­од­но с гра­бите­лем, ко­торый ме­ня ог­рел, – то я в боль­шой опас­ности. На­до бе­жать. Но сна­чала на­до под­ме­нить пись­мо на хо­лодиль­ни­ке. При­под­ни­маю го­лову и чувс­твую, что все плы­вет. Вок­руг по-преж­не­му тем­но и лу­на све­тит на хо­лодиль­ник, слов­но бы го­воря мне: вот твоя цель. Увы, я не мо­гу по­шеве­лить­ся.

Ис­торгаю сла­бый стон.

– Кто он? – спра­шива­ешь ты.

– Не знаю, но я его толь­ко что оша­рашил по го­лове.

– Лад­но, на­до свет за­жечь.

– Луч­ше сна­чала по­лицию выз­вать.

– Нет. Са­ми как-ни­будь спра­вим­ся. И моз­ги ему впра­вим.

– Я не одоб­ряю…

– Да лад­но, док. За­чем тог­да во­об­ще все эти идеи мес­тно­го са­мо­уп­равле­ния? Над­зо­ра? За­чем, ес­ли мы не мо­жем…

– Над­зо­ра. А не бить по баш­ке и свя­зывать, а по­том доп­ра­шивать с прис­трас­ти­ем.

– Чем это вы его ог­ре­ли? Бо­же, не­уже­ли ско­вород­кой? Я же вам го­ворил, клюш­кой для голь­фа.

– Но он очень быс­тро по­дошел, я не ус­пел под­го­товить­ся.

– Так, дер­жи­те его. Он хо­чет бе­жать.

Ко мне не­ожи­дан­но воз­вра­ща­ет­ся свет. Я на по­лу воз­ле хо­лодиль­ни­ка. В двух ша­гах от пись­ма. На­до толь­ко про­тянуть ру­ку, ру­ку… про­тянуть, да, да… и я его дос­та­ну.

– Джес­мин! – изум­ля­ешь­ся ты.

– Ох ты бо­же мой, бо­же пра­вый, – при­чита­ет док­тор Джей­мсон.

Что же это та­кой свет яр­кий, ни­чего во­об­ще не ви­жу. Бо­же, го­лова моя сей­час рас­ко­лет­ся.

– Вы уда­рили Джес­мин?

– Гос­по­ди, я же не знал, что это она, по­нима­ете? Бо­же пра­вый!

– Ну, все хо­рошо, хо­рошо, – го­воришь ты, вы оба ре­шитель­но ме­ня под­ни­ма­ете и не­сете по­даль­ше от хо­лодиль­ни­ка, и я из­даю го­рес­тный стон вов­се не по­тому, что на­мере­ва­юсь уме­реть. Пись­мо – я ви­жу его, оно все даль­ше и даль­ше от ме­ня. Да­леко. Я на ди­ване в гос­ти­ной. А мы бы­ли так близ­ки.

– Что она го­ворит? – спра­шива­ет док­тор Джей­мсон, скло­нив ко мне боль­шое стар­ческое ухо.

– Что-то нас­чет хо­лодиль­ни­ка, – от­ве­ча­ешь ты, ук­ла­дывая мою го­лову на по­душ­ку с са­мым оза­бочен­ным ви­дом.

– Ка­кая здра­вая мысль, Джес­мин. Сей­час при­несу лед, – ки­ва­ет док­тор и то­роп­ли­во ис­че­за­ет.

– При­дет­ся, на­вер­ное, нак­ла­дывать швы.

Швы?

Ты нак­ло­ня­ешь­ся, что­бы по­луч­ше изу­чить мое сос­то­яние, и я ви­жу свет­лые во­лос­ки у те­бя в но­су. Один се­дой. Не ме­шало бы вы­дер­нуть.

– Док, а вы ка­кой ско­вород­кой би­ли?

– Ан­типри­гар­ной, «Те­фаль», – от­ве­ча­ет он. – У ме­ня до­ма та­кой же на­бор. – Он под­хо­дит поб­ли­же, нак­ло­ня­ет­ся на­до мной, и я слы­шу за­пах фрук­то­вых ле­ден­цов.

– Джес­мин, ка­кого чер­та ты здесь де­лала? – вдруг ре­шитель­но спра­шива­ешь ты.

Я вя­ло от­кашли­ва­юсь.

– Ну, я взя­ла клю­чи, по­дума­ла, что к те­бе кто-то влез. На­вер­ное, ошиб­лась, и это был док­тор Джей, – бес­связ­но бор­мо­чу я. – Ой, как баш­ка бо­лит.

– Прос­ти­те, ми­лая. Это был не я, нап­ро­тив, я сра­зу свя­зал­ся с Мэт­том, как толь­ко уви­дел свет фо­наря.

– Джес­мин, – тре­бова­тель­но го­воришь ты, – ко­лись да­вай.

Взды­хаю.

– Я да­ла те­бе не то пись­мо. От Эми. То, что я да­ла, я са­ма на­писа­ла. Дру­гому че­лове­ку. Я их пе­репу­тала.

От­кры­ваю гла­за, что­бы пос­мотреть, как ты это вос­при­мешь.

Ты мрач­но на ме­ня смот­ришь и по­чесы­ва­ешь пле­чо. На май­ке над­пись «92 Olimpics». По­хоже, ты мне не слиш­ком-то ве­ришь. Но все же это мо­жет сра­ботать. Ты вдруг вста­ешь и идешь на кух­ню.

– Не чи­тай его! – кри­чу я так гром­ко, что у са­мой го­лова бо­лит.

– Ну-ну, не вол­нуй­тесь, – ус­по­ка­ива­ет док­тор Джей­мсон. – Я уже при­шел.

Ты при­носишь пись­мо. Мне не нра­вит­ся твое вы­раже­ние ли­ца. Оно гнус­ное и из­де­ватель­ское. Ты раз­ме­рен­но хо­дишь взад-впе­ред у ди­вана, где я ле­жу, и вер­тишь кон­верт в ру­ках, мед­ленно и раз­думчи­во. Что за иди­от­ские иг­ры?

– Итак, Джес­мин. Ты про­ник­ла ко мне в дом…

– У ме­ня был ключ.

– …что­бы заб­рать пись­мо, ко­торое, как ты го­воришь, ад­ре­сова­но ко­му-то дру­гому. По­чему ты прос­то мне об этом не ска­зала?

– По­тому что бо­ялась, что ты мо­жешь его от­крыть. Оно очень лич­ное, а я те­бе не до­веряю.

Ты под­ни­ма­ешь па­лец.

– Убе­дитель­но! Прав­до­подоб­но! Я мо­гу его от­крыть.

Док­тор Джей­мсон го­ворит, что на­до дер­жать на лбу па­кет с за­моро­жен­ным го­рош­ком. Он приг­ля­дыва­ет за мной, что­бы я не глу­пила. И ты то­же.

– Я что, в су­де?

– Да. – Ты щу­ришь­ся и ухо­дишь в даль­ний угол.

Как ме­лод­ра­матич­но.

– Док­тор, вы уве­рены, что у ме­ня го­лова не от­ва­лилась?

– А что, шея бо­лит?

Я по­вора­чиваю го­лову.

– Бо­лит.

Он под­хо­дит и про­щупы­ва­ет мне шею.

– Вот здесь боль­но?

– Да.

– А здесь?

– То­же.

Ты пе­рес­та­ешь ша­гать из уг­ла в угол и смот­ришь на ме­ня.

– Ко­му ты на­писа­ла то пись­мо?

За­мираю в па­нике. Все, я про­пала. Ты про­веришь, я знаю.

– Мэт­ту.

Ты сме­ешь­ся.

– Мэт­ту!

– Да.

– Ка­кое сов­па­дение.

– Из-за это­го и пу­тани­ца выш­ла.

Ты про­тяги­ва­ешь мне пись­мо, и я тя­ну ру­ку, что­бы ско­рей его схва­тить, но, ког­да ос­та­ет­ся все­го па­ра мил­ли­мет­ров, ты от­дерги­ва­ешь ру­ку и вскры­ва­ешь кон­верт.

– Нет! – Я хва­таю по­душ­ку и пря­чу в нее ли­цо.

– Чи­тай­те вслух, – го­ворит док­тор, и я швы­ряю в не­го по­душ­ку, а се­бе бе­ру дру­гую.

– «До­рогой Мэтт», – нас­мешли­во, спе­ци­аль­ным чи­татель­ским го­лосом на­чина­ешь ты, но, про­бежав гла­зами даль­ше, уби­ра­ешь сар­казм. Смот­ришь на ме­ня, за­тем про­дол­жа­ешь чи­тать уже нор­маль­ным то­ном:

У каж­до­го бы­ва­ют в жиз­ни мо­мен­ты, ко­торые ока­зыва­ют на нас силь­ное вли­яние, и что-то в нас ме­ня­ет­ся. У ме­ня это был тот год, ког­да я ро­дилась, год, ког­да я уз­на­ла, что ум­ру, год, ког­да умер­ла ма­ма, и вот те­перь еще один – год, ког­да я встре­тила те­бя.

Зак­ры­ваю ли­цо. Да, я вспом­ни­ла, что на­писа­ла те­бе в этом пись­ме.

Я слы­шала твой го­лос каж­дый день, слы­шала, как ты в не­подо­ба­ющих вы­раже­ни­ях выс­ка­зывал свои без­вкус­ные идеи, и я сос­та­вила о те­бе пред­став­ле­ние. Ты мне не нра­вил­ся. Но ты до­казал – мож­но ду­мать, что зна­ешь ко­го-то, а на са­мом де­ле это вов­се не так.

И я по­няла, что ты го­раз­до, го­раз­до луч­ше то­го, кем прит­во­ря­ешь­ся, и да­же луч­ше, чем сам о се­бе ду­ма­ешь. И все-та­ки ты бы­ва­ешь ужа­сен. Иног­да мне ка­жет­ся, что те­бе нра­вит­ся бе­сить лю­дей, и в ка­ком-то смыс­ле я те­бя по­нимаю.

Ты от­кашли­ва­ешь­ся, и я смот­рю на те­бя в ще­лоч­ку меж­ду паль­ца­ми, удив­ля­ясь, уж не пла­чешь ли ты.

Но, ког­да ты ду­ма­ешь, что те­бя ник­то не ви­дит или прос­то не об­ра­ща­ет вни­мания, ты ста­новишь­ся го­раз­до луч­ше. Жал­ко, что ты сам в это не ве­ришь и не по­казы­ва­ешь, ка­кой ты на са­мом де­ле, тем, кто те­бя лю­бит.

Го­лос у те­бя слег­ка дро­жит, ты ис­крен­не тро­нут, и я ра­да, но все же ужас­но сму­щена.

В год, ког­да я встре­тила те­бя, я встре­тила се­бя. И те­бе бы не по­меша­ло сде­лать то же са­мое, по­верь – ты поз­на­комишь­ся с хо­рошим че­лове­ком.

Ты умол­ка­ешь, и в ком­на­те по­виса­ет дол­гая ти­шина.

– Так-так, – го­ворит док­тор Джей­мсон, гла­за у не­го блес­тят.

Ты про­чища­ешь гор­ло.

– Ну кто бы ни был этот Мэтт, он дол­жен быть очень приз­на­телен за та­кие сло­ва.

– Спа­сибо, – ше­потом от­ве­чаю я. – На­де­юсь, что так.

Встаю и под­хо­жу к те­бе, что­бы взять пись­мо, но ты от­ка­зыва­ешь­ся его от­дать. Я ду­маю, что это шут­ка, но, заг­ля­нув те­бе в гла­за, по­нимаю, что ты очень серь­езен. Ты бе­решь мою ру­ку и креп­ко ее сжи­ма­ешь. И ки­ва­ешь мне с ис­крен­ней, тро­гатель­ной бла­годар­ностью.

И я улы­ба­юсь в от­вет.